Дина Ивановна вела себя как девчонка, словно она была ученицей и сидела со мной на одной парте. Она вскрикивала, когда мы срывались с горки, овеваемые снежными вихрями, визжала от деланного испуга, когда я опрокидывал санки и нас выбрасывало в сугроб. Вся запорошенная снежной пылью, она сидела, утопая в сугробе, и хохотала, как маленькая. Чтобы никого не обидеть, она садилась и на санки других учеников, но больше всего каталась со мной. Домой мы возвращались довольно поздно. Я проводил учительницу до школы и тут неожиданно вспомнил:
— Ой, Дина Ивановна!
— Потерял что-нибудь? Небось, варежку?
— Да не-е-ет,— досадливо протянул я, но решил быть с Диной Ивановной откровенным до конца.— Я сегодня уроки не выучил... Пока санки ладил, то да се.
— Уроки?— Она помолчала, затем тряхнула головой.— Ну хорошо, завтра я тебя спрашивать не буду... Но имей в виду, чтоб это было в первый и последний раз... Если хочешь со мной кататься, то знай — я буду тебя спрашивать строже, чем других, понял?..
Вряд ли я что понял в тот момент, но я чуть не захлебнулся от радости, так перехватило мое дыхание. Я крикнул: «До свидания!»— и побежал, подпрыгивая, волоча за собой санки. В тот вечер я долго не мог заснуть, от моих рук шел слабый и легкий, как дыхание, аромат духов, и я погружал в ладони свое лицо и улыбался в темноте.
Утром, сидя за партой, я внутренне ликовал. Мне была дарована поблажка, между мной и Диной Ивановной возникла некая тайна, уговор, о котором я не имел права никому рассказывать, и сидеть за партой, зная, что тебя сегодня не вызовут к доске, было непередаваемым наслаждением. Но уже на следующий день, когда я все вызубрил до тонкостей, Дина Ивановна пригласила меня к доске и спрашивала так придирчиво, дотошно и долго, что все в классе удивились, а Васька Красиков, когда я вернулся от доски и сел рядом, был просто поражен:
— Чего это она тебя сегодня так гоняла?— высвистывал он сквозь редкие зубы.— Ну и давала она тебе жару!
Он и на самом деле терялся в догадках, мой закадычный друг, потому что не мог понять — почему Дина Ивановна чуть ли не каждый вечер бегает со мной на горку, а потом придирается ко мне больше, чем ко всем. Невдомек ему было и другое — почему я принимаю эти придирки как должное, держусь с невозмутимым спокойствием, а главное — когда я успеваю готовить уроки, чтобы отвечать в любую минуту без единой запинки. А я с радостью нес свой жребий, хотя мне приходилось, возвратясь с горки, засиживаться допоздна при свете тусклой лампешки, выслушивая выговоры почтаря, что я «зря жгу керосин». Когда срочно выпускали номер стенной газеты, я сидел до ночи в классе, писал заметки, рисовал заголовки, малевал лозунги к праздникам, посещал все кружки, даже рукодельный, и вязал не хуже девочек. Васька начал было высмеивать меня, а потом сам попробовал вязать и тоже научился это делать столь же ловко, как и я. Девочки тоже отнеслись к моему вязанью иронически, они о чем-то шушукались между собой, и мне казалось, что они начинают догадываться о причине моего рвения. И однажды я нашел в своей тетради записку: «Зоря, ты мне очень нравишься. Мы могли бы с тобой дружить. Но ты любишь другую. Если это правда, то я ужасно страдаю. 3.». В на тем классе было три Зины, но мне хотелось, чтобы эту записку написала Зина Селезнева — хорошенькая и застенчивая голубоглазая девочка. А может быть, все девочки сговорились и нарочно написали мне эту записку, чтобы подразнить меня и посмеяться. Записка была накорябана печатными буквами, чтобы я не мог догадаться, какая Зина ее нацарапала. Я порвал записку, но через день нашел новую, на этот раз в учебнике. «Вчера ты катался на горке с Д. И. Неужели тебе не стыдно быть ее хвостиком? 3.». Я стал внимательно следить за сумкой и партой, старался не отлучаться на переменке в коридор или не выбегать на улицу, но стоило мне один раз выскочить и запустить один снежок в своего друга, как уже новая записка была втиснута в мою тетрадь. Особенно меня рассмешила четвертая записка, где 3. уверяла меня, что «Д. И. все равно не женится на тебе!». Я сгорал от желания поделиться новой тайной со своим другом, но всякий раз меня что-то останавливало. Но однажды записка выскользнула из учебника на пол, Васька поднял ее, прочитал и фыркнул презрительно:
— Вот дурища эта Зинка!
— Какая Зинка? Их же у нас три...
— Конечно самая большая — вон та дылда! — Васька мотнул головой в сторону Зины Воропаевой, рослой и некрасивой девочки с кривыми зубами.— Наверно, втюрилась в тебя, раз пишет такую чепуху!
— Втюри-илась?— удивился я, потому что меньше всего думал о том, что могу кому-то понравиться из девочек своего класса.— Да разве в меня можно втюриться? Рыжий, весь в веснушках...
— Ну мало ли что!
Мое чувство к Дине Ивановне не тускнело, скорее, становилось более глубоким. Я берег его от чужого любопытства и насмешек, чтобы не обидеть учительницу, которая в свои двадцать лет даже и не догадывалась ни о чем.
Затем произошло нечто необычное, что заставило меня забыть на время о своем чувстве. Обычно каждую субботу я становился на лыжи и, прикрепив за спиной сумку с учебниками и тетрадями, бежал по снежной целине через Амур к стойбищу Ухта, где меня всегда с нетерпением ждали истосковавшаяся за неделю мама и отчим, к которому я успел не только привыкнуть, но и привязаться душой. Почтарь, у которого я жил, кормилея со своей семьей скудно — соленая отварная рыба с картошкой, каша, капуста, мороженая брусника, и так изо дня в день, всю зиму. Мама же к моему приходу припасала что-нибудь вкусное, и за два дня, что я гостил в стойбище, я отъедался вволю и мясом, и пирожками, и компотом, и хрустящим хворостом. Однажды мне не удалось вырваться на воскресенье домой и утром я сел завтракать с семьей почтаря. В будние дни он сиживал во второй половине дома, где находилась почта, и выходил оттуда лишь под вечер — очень усталый и молчаливый, держался со мной и со своими детьми суховато-вежливо. За столом у нас обычно царила спокойная тишина, и меня, привыкшего к своеволию и веселью, это несколько угнетало. В то памятное утро строгий порядок был нарушен. Геннадий Степанович был явно озабочен чем-то, вел себя непривычно суетливо и, видимо, колебался — делиться ли ему своим беспокойством с нами.
— Странное пришло письмо в Богородск,— наконец, не выдержав, близоруко щурясь и разглядывая на свет стакан густо заваренного чая, тихо сказал он.— Адресовано какому-то Елизару Мальцеву, а у нас в округе нет никаких Мальцевых...
— А откуда письмо?— поинтересовалась жена.
— В том-то и дело, что письмо весьма важное, за сургучной печатью и довольно большое... Судя по обратному адресу и маркам, оно пришло из Америки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ой, Дина Ивановна!
— Потерял что-нибудь? Небось, варежку?
— Да не-е-ет,— досадливо протянул я, но решил быть с Диной Ивановной откровенным до конца.— Я сегодня уроки не выучил... Пока санки ладил, то да се.
— Уроки?— Она помолчала, затем тряхнула головой.— Ну хорошо, завтра я тебя спрашивать не буду... Но имей в виду, чтоб это было в первый и последний раз... Если хочешь со мной кататься, то знай — я буду тебя спрашивать строже, чем других, понял?..
Вряд ли я что понял в тот момент, но я чуть не захлебнулся от радости, так перехватило мое дыхание. Я крикнул: «До свидания!»— и побежал, подпрыгивая, волоча за собой санки. В тот вечер я долго не мог заснуть, от моих рук шел слабый и легкий, как дыхание, аромат духов, и я погружал в ладони свое лицо и улыбался в темноте.
Утром, сидя за партой, я внутренне ликовал. Мне была дарована поблажка, между мной и Диной Ивановной возникла некая тайна, уговор, о котором я не имел права никому рассказывать, и сидеть за партой, зная, что тебя сегодня не вызовут к доске, было непередаваемым наслаждением. Но уже на следующий день, когда я все вызубрил до тонкостей, Дина Ивановна пригласила меня к доске и спрашивала так придирчиво, дотошно и долго, что все в классе удивились, а Васька Красиков, когда я вернулся от доски и сел рядом, был просто поражен:
— Чего это она тебя сегодня так гоняла?— высвистывал он сквозь редкие зубы.— Ну и давала она тебе жару!
Он и на самом деле терялся в догадках, мой закадычный друг, потому что не мог понять — почему Дина Ивановна чуть ли не каждый вечер бегает со мной на горку, а потом придирается ко мне больше, чем ко всем. Невдомек ему было и другое — почему я принимаю эти придирки как должное, держусь с невозмутимым спокойствием, а главное — когда я успеваю готовить уроки, чтобы отвечать в любую минуту без единой запинки. А я с радостью нес свой жребий, хотя мне приходилось, возвратясь с горки, засиживаться допоздна при свете тусклой лампешки, выслушивая выговоры почтаря, что я «зря жгу керосин». Когда срочно выпускали номер стенной газеты, я сидел до ночи в классе, писал заметки, рисовал заголовки, малевал лозунги к праздникам, посещал все кружки, даже рукодельный, и вязал не хуже девочек. Васька начал было высмеивать меня, а потом сам попробовал вязать и тоже научился это делать столь же ловко, как и я. Девочки тоже отнеслись к моему вязанью иронически, они о чем-то шушукались между собой, и мне казалось, что они начинают догадываться о причине моего рвения. И однажды я нашел в своей тетради записку: «Зоря, ты мне очень нравишься. Мы могли бы с тобой дружить. Но ты любишь другую. Если это правда, то я ужасно страдаю. 3.». В на тем классе было три Зины, но мне хотелось, чтобы эту записку написала Зина Селезнева — хорошенькая и застенчивая голубоглазая девочка. А может быть, все девочки сговорились и нарочно написали мне эту записку, чтобы подразнить меня и посмеяться. Записка была накорябана печатными буквами, чтобы я не мог догадаться, какая Зина ее нацарапала. Я порвал записку, но через день нашел новую, на этот раз в учебнике. «Вчера ты катался на горке с Д. И. Неужели тебе не стыдно быть ее хвостиком? 3.». Я стал внимательно следить за сумкой и партой, старался не отлучаться на переменке в коридор или не выбегать на улицу, но стоило мне один раз выскочить и запустить один снежок в своего друга, как уже новая записка была втиснута в мою тетрадь. Особенно меня рассмешила четвертая записка, где 3. уверяла меня, что «Д. И. все равно не женится на тебе!». Я сгорал от желания поделиться новой тайной со своим другом, но всякий раз меня что-то останавливало. Но однажды записка выскользнула из учебника на пол, Васька поднял ее, прочитал и фыркнул презрительно:
— Вот дурища эта Зинка!
— Какая Зинка? Их же у нас три...
— Конечно самая большая — вон та дылда! — Васька мотнул головой в сторону Зины Воропаевой, рослой и некрасивой девочки с кривыми зубами.— Наверно, втюрилась в тебя, раз пишет такую чепуху!
— Втюри-илась?— удивился я, потому что меньше всего думал о том, что могу кому-то понравиться из девочек своего класса.— Да разве в меня можно втюриться? Рыжий, весь в веснушках...
— Ну мало ли что!
Мое чувство к Дине Ивановне не тускнело, скорее, становилось более глубоким. Я берег его от чужого любопытства и насмешек, чтобы не обидеть учительницу, которая в свои двадцать лет даже и не догадывалась ни о чем.
Затем произошло нечто необычное, что заставило меня забыть на время о своем чувстве. Обычно каждую субботу я становился на лыжи и, прикрепив за спиной сумку с учебниками и тетрадями, бежал по снежной целине через Амур к стойбищу Ухта, где меня всегда с нетерпением ждали истосковавшаяся за неделю мама и отчим, к которому я успел не только привыкнуть, но и привязаться душой. Почтарь, у которого я жил, кормилея со своей семьей скудно — соленая отварная рыба с картошкой, каша, капуста, мороженая брусника, и так изо дня в день, всю зиму. Мама же к моему приходу припасала что-нибудь вкусное, и за два дня, что я гостил в стойбище, я отъедался вволю и мясом, и пирожками, и компотом, и хрустящим хворостом. Однажды мне не удалось вырваться на воскресенье домой и утром я сел завтракать с семьей почтаря. В будние дни он сиживал во второй половине дома, где находилась почта, и выходил оттуда лишь под вечер — очень усталый и молчаливый, держался со мной и со своими детьми суховато-вежливо. За столом у нас обычно царила спокойная тишина, и меня, привыкшего к своеволию и веселью, это несколько угнетало. В то памятное утро строгий порядок был нарушен. Геннадий Степанович был явно озабочен чем-то, вел себя непривычно суетливо и, видимо, колебался — делиться ли ему своим беспокойством с нами.
— Странное пришло письмо в Богородск,— наконец, не выдержав, близоруко щурясь и разглядывая на свет стакан густо заваренного чая, тихо сказал он.— Адресовано какому-то Елизару Мальцеву, а у нас в округе нет никаких Мальцевых...
— А откуда письмо?— поинтересовалась жена.
— В том-то и дело, что письмо весьма важное, за сургучной печатью и довольно большое... Судя по обратному адресу и маркам, оно пришло из Америки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169