Все шло, как он распорядился, но ему уже становилось скучно от этого машкерада, от благопристойности и чинности ритуала, и, касаясь усов кончиками прокуренных пальцев, он подавлял невольную зевоту, прикрывал рот. Он уже злился и на Екатерину, и на себя, и на всех придворных, тянувшихся цепочкой к креслу, где торжественно восседала улыбчивая императрица. Хотелось поскорее завершить эту затею и мчаться в Питербурх, где его ждали тысячи неотложных дел. Так нет, стой тут, как истукан, делай вид, что доволен и никуда не торопишься, а впереди еще вечерний бал, танцы, пиршественный стол... Петр стоически вынес эту нудную церемонию, пропуская мимо себя сотни вельмож, гнувшихся в раболепных поклонах, отвечал на чиновные улыбки, пока Екатерина, приняв поздравления, наконец, не объявила о том, о чем ей было велено,— она пожаловала Петру Андреевичу Толстому графское достоинство, после чего вся толпа хлынула к столам.
В Питербурх Петр вернулся сильно недомогая, но не дал уложить себя в постель и, передохнув, уже в июне отправился на Угодские заводы, где, как ему доложили, открылся минеральный источник, который он пожелал опробовать. Вода оказалась целебной, ему настолько стало легче, что он попросился в кузницу, надел кожаный фартук и вместе с дюжим кузнецом, ахая, обливаясь горячим потом, отковал несколько пудов железа. За свой труд потребовал плату, говоря, что ему будет теперь на что приобрести новые башмаки. Однако стоило ему появиться в столице и приняться за обычные дела, как его снова прихватил острый приступ боли в правом предреберье. Несмотря на строгие предупреждения Блументроста, он не только не последовал советам лейб-медика, но, обозвав докторов ослами, поехал на пуск нового фрегата, а затем двинулся в долгое и утомительное путешествие — сначала в Шлиссельбург, чтобы отметить годовщину взятия крепости, потом на берега Ладожского озера, где строился обводной канал.
Стоял октябрь, но жирную грязь еще не схватили заморозки, ее усыпали яркие листья отпылавшей осени, сквозь голые ветви деревьев сквозило синевой небо. Канал строился уже пять лет, работы на нем продвигались медленно, хотя людишек сгоняли тысячами, они, как муравьи, копошились в глубоком котловане, месили лаптями грязь. Завидев на гребне канала высокую сутулую фигуру царя, замирали, иные благоговейно падали на колени. Петр сердился, кричал на аглицкого инженера, ведавшего всеми работами, но, объехав всю горловину, остался доволен — за год канал протянулся на пять верст, если дело пойдет так дальше, можно надеяться на благополучное окончание. Тогда в озере больше не станут тонуть барки с хлебом, пенькой, кожей, железом, можно будет товары безопасно отправлять за границу, а заморские доставлять в столицу... Он побывал на Олонецких заводах, где, к наслаждению толпы зевак, тоже сам бил молотом по раскаленной полосе железа, выказывая явное мастерство и удаль. В Старой Руссе он осматривал солеварни, а затем водою поплыл в Питербурх. У местечка Лахты, увидев, что плывший с солдатами ботик сел на мель, он отважно бросился на помощь и, стоя по грудь в ледяной воде, спасал людей.
Он, конечно, понимал, что обязан соизмерять поступки государя и человека, но часто оказывался во власти безоглядного порыва и рвался вперед, обуреваемый неодолимым побуждением, не думая ни о каких последствиях, за что позже, как правило, расплачивался. Случилось это и теперь, он ринулся в обжигающую холодом воду, желая выручить ботик и солдат, не подумав, какой ценой ему придется за это расплачиваться.
Правда, он тут же сменил мокрую одежду и все-таки занемог, слег в постель, едва добрался до Питербурха. На этот раз приступ боли был острее, словно кто-то пронзал бок раскаленными прутьями, тело бил озноб, лицо обливал жар и пот, но он уговаривал себя: ничего, не впервые, немного отлежится, попарится как следует в бане, попьет настои целебных трав и через неделю будет на ногах.
Но в Питербурхе он получил такие черные вести, что даже растерялся, и скрутившая его болезнь показалась сущим пустяком рядом с тем, что на него свалилось. Он выслушал донесения с поразительным спокойствием, не поддался вспышке необузданного гнева, а как бы одеревенел до бесчувствия.
Первая весть была не совсем уж неожиданной — светлейший снова попался в крупном мошенничестве, начисто забыв о заверениях и клятвах отойти от плутовских дел. Привычка к мздоимству, видно, оказалась сильнее его, и он опять запустил загребущую руку в государеву казну. На этот раз, потеряв чувство меры, воровал бесстыдно и нагло, будто заранее уверенный в безнаказанности.
«Пора положить сему предел,— стиснув зубы, решил Петр.— Пора перестать нянчиться с этим разбойником... С ним я живо слажу, вот только переведу дух... Слишком долго вьется веревка, на которой он будет повешен».
Как охотник на дичь, он решил действовать осторожно и хитростью, чтобы нечаянным и неловким дви
жением не спугнуть эту хищную птицу, не выдать своих намерений. Для начала он лишь отобрал у Меншикова президентство в Военной коллегии, показав тем самым легкую немилость. Он хорошо знал повадки светлейшего, знал, что тот кинется к нему с оправданиями и новыми клятвами, и не ошибся. Меншиков заявился тут же. Однако Петр отказался его видеть, дав понять, что болен и что ему сейчас не до разговора со светлейшим. Пусть побесится, помучается злой неизвестностью, прежде чем узнает, что стоит на краю жизни. Меншиков кинулся искать заступничество у Екатерины, как это не раз бывало прежде, и не было случая, чтобы она не выручила, не спасла его, но и тут он встретил холодный отказ, потому что императрица сама пребывала в тревоге. Она догадывалась, что наступил ее роковой час: по приезде в Питербурх государь, вопреки обыкновению, в первую же ночь не явился к ней, и сейчас ее занимала своя судьба, а не судьба проворовавшегося князя. При первой встрече Петр разговаривал с нею, цедя слова сквозь зубы, точно через силу, не скрывая неприязни и враждебности. «Неужели государь прослышал про мое плутовство и грехи?»— гадала она, потеряв и сон, и аппетит. Она ходила сама не своя, а попытки откровенно поговорить с Петром, признаться в своих винах успехом не увенчались — государь отмалчивался, ссылался на хворь, с каждым днем отчуждался от нее все более. Петру стоило немалых усилий видеть ее даже мельком и тем более слушать ее, ведь она вывалялась в грязи, как свинья в луже, потеряла стыд и меру, брала немалые взятки у высоких вельмож, обещая похлопотать за них перед государем, сколотила себе солидный капиталец и по совету матерого казнокрада Меншикова отсылала деньги в банки Амстердама и Гамбурга, храня их там под чужим именем.
Петр не вдруг поверил рискованному доносу, был бы счастлив, если бы то оказалось пустым наветом, злой сплетней или намерением поссорить его с женой, но Тайная канцелярия не оставила ему никаких надежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169