Для той цели в 1654 году был созван собор, на котором царь Алексей Михайлович первым подал свой голос за такие исправления. Лишь два голоса возвысились против — протопопа Казанского Иоанна Неронова и протопопа Павла Коломенского, который начертал вместо подписи — «аще кто от обычных преданий Святой Кафалической церкви отымет или приложит к ним, или иного возвратит, анафема да будет».
В те лихие времена лишь начиналось «великое шатание и в людях смута», но даже боярыня не вникала душой в то, что тревожило многих, хотя уже в ту пору протопоп Аввакум сказал: «Видим, зима наступает, сердце озябло и ноги задрожали». По Москве гулял слух, что Никон послал грека Мануила с грамотой к вселенскому патриарху Паисию в Константинополь, жалуясь на своих строптивых протопопов, просил одобрения и благословения замышленным переменам. Нетерпение его было столь неотступно и так подгоняло, что он не стал дожидаться ответа патриарха, слепо уверовав, что тот не откажет ему в помощи. Он отбросил осторожные советы протопопов и открыто показывал свой властолюбивый нрав, забирал все жестче и круче — отказался напрочь от утвержденных Стоглавым собором канонов и правил, которые считались на Руси непреложными, изменил по своей воле церковный ритуал, творил на греческий лад всю церковную службу: Исус звучал в его проповедях как Иисус, стал ходить вкруг не «посолонь», как прежде, а против солнца, троить «аллилуйю», вводить единогласие вместо многогласия, утвердил образцы,- по которым должно писать иконы, а на старых иконах повелел выколоть глаза и, наконец, провозгласил проклятие на двуперстное крестное знамение, заменив его трехперстным...
Вселенский патриарх прислал не просто ответ, а целое соборное деяние. Одобряя некоторые нововведения, какие уже были в греческой церкви, он вместе с тем увещевал ретивого Никона, поучал действовать осторожно, не гневаться слишком на тех, кто отступает от нынешних ритуалов... «Хвалим мысль,— писал Паисий,— ибо кто боится преступлений малых, тот предохраняет себя и от великих. Но исправляем намерение: ибо одно дело еретики, которых заповедует нам Апостол убегать по первом и втором наказании, и иное дело раскольники, которые, хотя, по-видимому, соглашаются в главных догматах православия, имеют однако же свое учение, чуждое кафалической церкви». Напоминая, что церковь не от начала приняла то чинопоследование, какое имеется в ней теперь, что прежде не пели ни тропарей, ни канонов, и это не считалось еретическим, вселенский патриарх кротко не советовал озлоблять верующих, а терпеливо наставлять их на путь истины, отлучая от церкви лишь в крайних случаях. Никон скрыл ответ Паисия от иерархов, деяние пришло с таким опозданием, что поправить ничего было уже нельзя, да патриах и не собирался отказываться от того, что свершилось...
В то время боярыня еще не знала, какой злой волей и хитростью утверждал Никон свою власть, полагая, что он действует с согласия государя Алексея Михайловича. Она не поверила своим ушам, когда ей рассказывали о церковном соборе, как о побоище, где звучала не только хула и проклятие, но и пролилась кровь. Протопопа Муромского Логгина, поднявшего голос против трехперстия, тут же схватили, содрали с него однорядку и кафтан, остригли наголо. Логгин на весь собор порицал патриарха и через порог в алтарь плевал на Никона. Сдернув рубашку и оставшись в одних портках, бросил ту рубашку патриарху, выкрикивая злую брань. Его вытащили из собора, били метлами, здесь же заковали в цепи и так, колотя без передыха, везли до Богоявленского монастыря, где кинули в сырое подземелье... Сана лишили не одного Логгина, но и протопопа Даниила, отправив его в астраханскую тюрьму, где он вскоре скончался, с Павла Коломенского тоже сняли мантию и били нещадно батогами, а потом связали, увезли куда-то, и он сгинул безвестно: то ли умер от голода, то ли сошел с ума, то ли был брошен в клетку на растерзание зверей. Протопопа Лазаря сослали в далекий Тобольск, а протопопа Аввакума, не лишенного сана по заступничеству самого царя, милостиво отправили еще дальше—в суровую Даурию. Об этом кричали ярыжки в кабаках. Всех сеявших подобную смуту ловили и тянули на правеж.
Однако, разделавшись с супротивными и упрямо- бесноватыми протопопами, Никон не утолил своей мстительности и злобы и не погасил полыхавший костер неповиновения. Не хватало лишь сухости и небольшого ветра, чтобы он вспыхнул с новой силой, охватывая теперь уже всю Русь. Он ведал, что уже ненавидим многочисленной паствой, что те, кто подчинился ему, послушны лишь страха ради, но остановиться в своем порыве не мог. Как предвестие неминуемых бед и несчастий затмилось в тот год солнце, будто закоптилось дымом вставшего во все небо пожарища. И то грозное затмение, и косившую тысячами смертей моровую язву также ставили в вину Никону, как Божью кару за его Антихристово деяние. Не раз ловили темных людишек, подкарауливавших его возок в затаенных убежищах и жаждавших предать патриарха смерти. Стоустая молва рождала сокрушавшее слово «Антихрист», и народ верил в то слово, отрекаясь от своего патриарха. Если он переиначил веру, которой жили отцы и деды, на греческий лад, значит, он предал ее и достоин проклятия...
А у Никона не хватало мужества признаться даже самому себе, что он наказывает людей, отлучая их от церкви, не за то, что они противятся очищению ее, а потому, что не хотят жить по его воле. Ведь сказал же он в минуту откровения раскаявшемуся Иоанну Неронову о старых и новоисправленных книгах: «И те и другие добры; все равно, по коим хочешь, по тем и служишь». Объяви он это другим, и не было бы смуты великой, и он добился бы своего, никого не казня, не насилуя ничью волю. Но он хотел быть первым во всем и всегда, не потерять своей власти над государем и над теми, кто еще страшился его пастырского гнева. И, казалось, только лишь для того чтобы утвердить свой престол,
сделать его незыблемым и крепким, он старался придать службам в соборе высокую торжественность и пышность и вершил то, не жалея казны.
Федосья Прокопьевна, сама живя в довольстве и роскоши, все же подивилась перемене в церковной службе, которой Никон придал особую праздничность и бьющий в глаза блеск. Он появился из алтаря, горевшего золотом икон, в богатой, сшитой на греческий покрой мантии, с греческим клобуком, со сверкавшей дорогими каменьями панагией на груди; впереди него несли украшенный серебром и рубинами крест, будто был Никон не только патриархом Руси, но и вселенской церкви. Боярыня не понимала, зачем это выставленное напоказ дорогое убранство, золоченые ризы, драгоценные камни на крестах, когда толпы нищих теснились на папертях по всей Руси, когда столько тяглого люда не ели досыта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
В те лихие времена лишь начиналось «великое шатание и в людях смута», но даже боярыня не вникала душой в то, что тревожило многих, хотя уже в ту пору протопоп Аввакум сказал: «Видим, зима наступает, сердце озябло и ноги задрожали». По Москве гулял слух, что Никон послал грека Мануила с грамотой к вселенскому патриарху Паисию в Константинополь, жалуясь на своих строптивых протопопов, просил одобрения и благословения замышленным переменам. Нетерпение его было столь неотступно и так подгоняло, что он не стал дожидаться ответа патриарха, слепо уверовав, что тот не откажет ему в помощи. Он отбросил осторожные советы протопопов и открыто показывал свой властолюбивый нрав, забирал все жестче и круче — отказался напрочь от утвержденных Стоглавым собором канонов и правил, которые считались на Руси непреложными, изменил по своей воле церковный ритуал, творил на греческий лад всю церковную службу: Исус звучал в его проповедях как Иисус, стал ходить вкруг не «посолонь», как прежде, а против солнца, троить «аллилуйю», вводить единогласие вместо многогласия, утвердил образцы,- по которым должно писать иконы, а на старых иконах повелел выколоть глаза и, наконец, провозгласил проклятие на двуперстное крестное знамение, заменив его трехперстным...
Вселенский патриарх прислал не просто ответ, а целое соборное деяние. Одобряя некоторые нововведения, какие уже были в греческой церкви, он вместе с тем увещевал ретивого Никона, поучал действовать осторожно, не гневаться слишком на тех, кто отступает от нынешних ритуалов... «Хвалим мысль,— писал Паисий,— ибо кто боится преступлений малых, тот предохраняет себя и от великих. Но исправляем намерение: ибо одно дело еретики, которых заповедует нам Апостол убегать по первом и втором наказании, и иное дело раскольники, которые, хотя, по-видимому, соглашаются в главных догматах православия, имеют однако же свое учение, чуждое кафалической церкви». Напоминая, что церковь не от начала приняла то чинопоследование, какое имеется в ней теперь, что прежде не пели ни тропарей, ни канонов, и это не считалось еретическим, вселенский патриарх кротко не советовал озлоблять верующих, а терпеливо наставлять их на путь истины, отлучая от церкви лишь в крайних случаях. Никон скрыл ответ Паисия от иерархов, деяние пришло с таким опозданием, что поправить ничего было уже нельзя, да патриах и не собирался отказываться от того, что свершилось...
В то время боярыня еще не знала, какой злой волей и хитростью утверждал Никон свою власть, полагая, что он действует с согласия государя Алексея Михайловича. Она не поверила своим ушам, когда ей рассказывали о церковном соборе, как о побоище, где звучала не только хула и проклятие, но и пролилась кровь. Протопопа Муромского Логгина, поднявшего голос против трехперстия, тут же схватили, содрали с него однорядку и кафтан, остригли наголо. Логгин на весь собор порицал патриарха и через порог в алтарь плевал на Никона. Сдернув рубашку и оставшись в одних портках, бросил ту рубашку патриарху, выкрикивая злую брань. Его вытащили из собора, били метлами, здесь же заковали в цепи и так, колотя без передыха, везли до Богоявленского монастыря, где кинули в сырое подземелье... Сана лишили не одного Логгина, но и протопопа Даниила, отправив его в астраханскую тюрьму, где он вскоре скончался, с Павла Коломенского тоже сняли мантию и били нещадно батогами, а потом связали, увезли куда-то, и он сгинул безвестно: то ли умер от голода, то ли сошел с ума, то ли был брошен в клетку на растерзание зверей. Протопопа Лазаря сослали в далекий Тобольск, а протопопа Аввакума, не лишенного сана по заступничеству самого царя, милостиво отправили еще дальше—в суровую Даурию. Об этом кричали ярыжки в кабаках. Всех сеявших подобную смуту ловили и тянули на правеж.
Однако, разделавшись с супротивными и упрямо- бесноватыми протопопами, Никон не утолил своей мстительности и злобы и не погасил полыхавший костер неповиновения. Не хватало лишь сухости и небольшого ветра, чтобы он вспыхнул с новой силой, охватывая теперь уже всю Русь. Он ведал, что уже ненавидим многочисленной паствой, что те, кто подчинился ему, послушны лишь страха ради, но остановиться в своем порыве не мог. Как предвестие неминуемых бед и несчастий затмилось в тот год солнце, будто закоптилось дымом вставшего во все небо пожарища. И то грозное затмение, и косившую тысячами смертей моровую язву также ставили в вину Никону, как Божью кару за его Антихристово деяние. Не раз ловили темных людишек, подкарауливавших его возок в затаенных убежищах и жаждавших предать патриарха смерти. Стоустая молва рождала сокрушавшее слово «Антихрист», и народ верил в то слово, отрекаясь от своего патриарха. Если он переиначил веру, которой жили отцы и деды, на греческий лад, значит, он предал ее и достоин проклятия...
А у Никона не хватало мужества признаться даже самому себе, что он наказывает людей, отлучая их от церкви, не за то, что они противятся очищению ее, а потому, что не хотят жить по его воле. Ведь сказал же он в минуту откровения раскаявшемуся Иоанну Неронову о старых и новоисправленных книгах: «И те и другие добры; все равно, по коим хочешь, по тем и служишь». Объяви он это другим, и не было бы смуты великой, и он добился бы своего, никого не казня, не насилуя ничью волю. Но он хотел быть первым во всем и всегда, не потерять своей власти над государем и над теми, кто еще страшился его пастырского гнева. И, казалось, только лишь для того чтобы утвердить свой престол,
сделать его незыблемым и крепким, он старался придать службам в соборе высокую торжественность и пышность и вершил то, не жалея казны.
Федосья Прокопьевна, сама живя в довольстве и роскоши, все же подивилась перемене в церковной службе, которой Никон придал особую праздничность и бьющий в глаза блеск. Он появился из алтаря, горевшего золотом икон, в богатой, сшитой на греческий покрой мантии, с греческим клобуком, со сверкавшей дорогими каменьями панагией на груди; впереди него несли украшенный серебром и рубинами крест, будто был Никон не только патриархом Руси, но и вселенской церкви. Боярыня не понимала, зачем это выставленное напоказ дорогое убранство, золоченые ризы, драгоценные камни на крестах, когда толпы нищих теснились на папертях по всей Руси, когда столько тяглого люда не ели досыта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169