В куцей сивоватой бородке и в ежике го
ловы блестела седина. Он покорно поднялся, двинулся к сеням, но укорный голос тети приковал его к месту:
— Господи, Маркел! Да что с тобой деется? Может, ты ради гостей хоть штаны натянешь? Прямо нехристь какой-то!
Набросив цветастый халат прямо на нижнюю сорочку, тетя как молодая носилась по горенке, гремела трубой от самовара, на кухне вытаскивала новую скатерть из комода и без умолку говорила, и слушать не желая, что мы сыты.
— Да как же вы спать ляжете не емши? Христос с вами!
Я понял, что нужно безропотно и счастливо подчиниться тетиному напору, она будет потчевать нас, как ей захочется, что отныне мы будем во власти ее гостеприимства и во власти ее своенравного старообрядческого характера, привыкшего все вершить по-своему.
Тетя Паша отвела нам в горенке свою кровать за ситцевым цветным пологом, а сама с Маркелом спала на кухне.
В тот день, когда по случаю нашего приезда тетя сзывала гостей, я проснулся довольно поздно. Ставни на улицу были прикрыты, окно, ведущее во двор, полураспахнуто, и оттуда вместе с солнечным светом волнами лился свежий воздух.
Отдернув полог, я немного полежал, наслаждаясь тишиной и разглядывая горенку. На стене, что выходила окнами на улицу, висели в простенках подрушники, вышитые красными и синими узорами, впритык к ней стоял красноватый, пузатый, с литыми железными ручками, комод, покрытый вязаной белой скатертью, над ним косо висело полуовальное зеркало с проступившими крапинками разрушенной амальгамы, на комоде стояли радиоприемник, безделушки из гипса и розовая свинка-копилка с прорезью для монет. Над подрушниками тускло отсвечивали в рамах увеличенные с маленьких фотографий и потому как бы размытые портреты молодого Маркела и его первой жены Анастасии. В переднем углу находилась божница, полочка, украшенная бумажной кружевной отделкой, похожей на постельный подзор, оттуда смотрели темные лики старых икон и отливал медью литой восьмиконечный старообрядческий крест. Под божницей на узком столике стояла швейная машина, прикрытая вязаной белой накидкой. У другой стены все пространство до самой перегородки занимал большой мягкий диван под полотняным чехлом, на нем красовались подушечки, на одной был вышит рыжий, почти золотистый подсолнух, на другой плюшевая коричневая собака. Над диваном, аккуратно прикнопленные, висели репродукции с картин, вырезанные из журнала «Огонек»,— «Грачи прилетели» Саврасова, «Над вечным покоем» Левитана и «Боярыня Морозова» Сурикова. Между дверью и белым боком русской печки, точно выплыв из времен детства, горбился сундук, обитый цветной жестью. Крашеный пол был сплошь застлан половиками и дорожками, вязанными из поношенных чулок и крученых разноцветных тряпочек; на всех подоконниках пышно цвели в горшках цветы.
Скрипнула дверь, и в горенку тихо вошла жена.
— Вставай, засоня! — насмешливо сказала она.— Скоро гости начнут приходить, а тебя стесняются тревожить...
Я стал торопливо одеваться, и с этой минуты началась в доме суета, дверь почти не закрывалась: то дядя Марк ел с грохотом вывалил беремя дров, то тетя бежала в сени и в амбар за припасами, то растапливала печь; трещало на шестке на сковородке сало, тетя Паша дробно выстукивала по доске, кроша сваренные вкрутую яйца, звякала посуда, тоненько посвистывал самовар, пахло оладьями, пирогами, молотой черемухой...
Не дожидаясь, когда меня попросят, я начал раздвигать в горенке стол, расставлять стулья и табуретки, раскладывать около, тарелок ножи и вилки.
— Сразу видать нашу мальцевскую породу,— заглянув в горенку, похвалила тетя.— Мы без дела сроду не сидели, и все в наших руках горело!
Шура, помогавшая тете, уже стала украшать стол, когда загудели басовитые голоса во дворе и заскребли подошвы сапог о врытую у крыльца железную скобу. То пришли Маркеловы братья — Андрон и Софрон — с женами. Я стал переходить из одних объятий в другие, по-русски троекратно целоваться, во власти каких- то обязательных слов и жестов, от которых не имел права уклоняться. Этот добрый ритуал помог нам сразу разрушить невидимую стенку отчуждения...
По случаю встречи братья нарядились в новые рубахи и добротные пиджаки, до блеска надраили сапоги. От них веяло густым духом парикмахерской.
За братьями по-женски смущенно и робко переминались их жены. Жене Софрона на вид было не больше сорока, так молодило ее зеленое, как трава, платье и цветастый платок цвета зари. Постукивая тупоносыми туфлями на низком каблучке, она сунула мне дощечкой сухую руку, зыркнула по моему лицу, как бы стараясь приметить в нем что-то особенное, потом ушла на кухню помогать тете Паше. Жене Андрона, Евфалии Назарьевне, подкатывало верно уже под седьмой десяток, но держалась она статно, с непостижимым достоинством. Она оделась в темно-вишневый, с мелкими цветочками семейский сарафан, повязалась по-старушечьи атласным платком с разводами. Став лицом к божнице, она перекрестилась двумя перстами молитвенно сосредоточенно, затем подошла ко мне, властно и нежно обняла, поцеловала троекратно: «С приездом вас!»— и лишь после этого подняла на меня удивительные, строгие, как на иконе, жгуче черные глаза. Я замер от восхищения: эта старая женщина была красива, но обладала чем-то неуловимо большим, чем ее внешняя, чудом сохранившаяся красота: в каждом ее движении таились дарованные от рождения женственность и обаяние. Мимолетного ее взгляда, доверчиво распахнутого вашей душе, было достаточно, чтобы появилось желание исповедно довериться ей. Она ни о чем не спрашивала ни меня, ни жену и сама отвечала тихо, скорее шепотно, словно боялась потревожить близко спящего человека, и, пока я вслушивался в ее голос, журчавший родниково ясно и чисто, мне становилось так славно, так покойно, точно я в чем-то менялся в эти минуты, становился добрее, внимательнее ко всему, что меня окружало. Как семечную шелуху, сдуло суетность и никчемное беспокойство, ушла даже тревога о тете Матрене, которая могла внезапно появиться и вновь рассориться с сестрой. Какое счастье, что на свете ходят где-то близко по земле вот такие женщины и могут посмотреть на тебя с такой вот безмерной, ничего не требующей добротой и участием. Во взгляде этой старой женщины, в голосе, в скользящей улыбке, вдруг освещавшей лицо, было что-то от самой матери природы, от тайны нашего появления на свет
и ухода из жизни, а случайность нашего рождения вдруг обретала свое оправдание и смысл...
Разом явились секретарь райкома и председатель здешнего колхоза. Нежданно-негаданно прибыли и незваные гости — родственники Софрона, сестра его жены с сыном и невесткой. Они приехали из Новой Бряни, не застали дома и сами отправились к тете Паше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
ловы блестела седина. Он покорно поднялся, двинулся к сеням, но укорный голос тети приковал его к месту:
— Господи, Маркел! Да что с тобой деется? Может, ты ради гостей хоть штаны натянешь? Прямо нехристь какой-то!
Набросив цветастый халат прямо на нижнюю сорочку, тетя как молодая носилась по горенке, гремела трубой от самовара, на кухне вытаскивала новую скатерть из комода и без умолку говорила, и слушать не желая, что мы сыты.
— Да как же вы спать ляжете не емши? Христос с вами!
Я понял, что нужно безропотно и счастливо подчиниться тетиному напору, она будет потчевать нас, как ей захочется, что отныне мы будем во власти ее гостеприимства и во власти ее своенравного старообрядческого характера, привыкшего все вершить по-своему.
Тетя Паша отвела нам в горенке свою кровать за ситцевым цветным пологом, а сама с Маркелом спала на кухне.
В тот день, когда по случаю нашего приезда тетя сзывала гостей, я проснулся довольно поздно. Ставни на улицу были прикрыты, окно, ведущее во двор, полураспахнуто, и оттуда вместе с солнечным светом волнами лился свежий воздух.
Отдернув полог, я немного полежал, наслаждаясь тишиной и разглядывая горенку. На стене, что выходила окнами на улицу, висели в простенках подрушники, вышитые красными и синими узорами, впритык к ней стоял красноватый, пузатый, с литыми железными ручками, комод, покрытый вязаной белой скатертью, над ним косо висело полуовальное зеркало с проступившими крапинками разрушенной амальгамы, на комоде стояли радиоприемник, безделушки из гипса и розовая свинка-копилка с прорезью для монет. Над подрушниками тускло отсвечивали в рамах увеличенные с маленьких фотографий и потому как бы размытые портреты молодого Маркела и его первой жены Анастасии. В переднем углу находилась божница, полочка, украшенная бумажной кружевной отделкой, похожей на постельный подзор, оттуда смотрели темные лики старых икон и отливал медью литой восьмиконечный старообрядческий крест. Под божницей на узком столике стояла швейная машина, прикрытая вязаной белой накидкой. У другой стены все пространство до самой перегородки занимал большой мягкий диван под полотняным чехлом, на нем красовались подушечки, на одной был вышит рыжий, почти золотистый подсолнух, на другой плюшевая коричневая собака. Над диваном, аккуратно прикнопленные, висели репродукции с картин, вырезанные из журнала «Огонек»,— «Грачи прилетели» Саврасова, «Над вечным покоем» Левитана и «Боярыня Морозова» Сурикова. Между дверью и белым боком русской печки, точно выплыв из времен детства, горбился сундук, обитый цветной жестью. Крашеный пол был сплошь застлан половиками и дорожками, вязанными из поношенных чулок и крученых разноцветных тряпочек; на всех подоконниках пышно цвели в горшках цветы.
Скрипнула дверь, и в горенку тихо вошла жена.
— Вставай, засоня! — насмешливо сказала она.— Скоро гости начнут приходить, а тебя стесняются тревожить...
Я стал торопливо одеваться, и с этой минуты началась в доме суета, дверь почти не закрывалась: то дядя Марк ел с грохотом вывалил беремя дров, то тетя бежала в сени и в амбар за припасами, то растапливала печь; трещало на шестке на сковородке сало, тетя Паша дробно выстукивала по доске, кроша сваренные вкрутую яйца, звякала посуда, тоненько посвистывал самовар, пахло оладьями, пирогами, молотой черемухой...
Не дожидаясь, когда меня попросят, я начал раздвигать в горенке стол, расставлять стулья и табуретки, раскладывать около, тарелок ножи и вилки.
— Сразу видать нашу мальцевскую породу,— заглянув в горенку, похвалила тетя.— Мы без дела сроду не сидели, и все в наших руках горело!
Шура, помогавшая тете, уже стала украшать стол, когда загудели басовитые голоса во дворе и заскребли подошвы сапог о врытую у крыльца железную скобу. То пришли Маркеловы братья — Андрон и Софрон — с женами. Я стал переходить из одних объятий в другие, по-русски троекратно целоваться, во власти каких- то обязательных слов и жестов, от которых не имел права уклоняться. Этот добрый ритуал помог нам сразу разрушить невидимую стенку отчуждения...
По случаю встречи братья нарядились в новые рубахи и добротные пиджаки, до блеска надраили сапоги. От них веяло густым духом парикмахерской.
За братьями по-женски смущенно и робко переминались их жены. Жене Софрона на вид было не больше сорока, так молодило ее зеленое, как трава, платье и цветастый платок цвета зари. Постукивая тупоносыми туфлями на низком каблучке, она сунула мне дощечкой сухую руку, зыркнула по моему лицу, как бы стараясь приметить в нем что-то особенное, потом ушла на кухню помогать тете Паше. Жене Андрона, Евфалии Назарьевне, подкатывало верно уже под седьмой десяток, но держалась она статно, с непостижимым достоинством. Она оделась в темно-вишневый, с мелкими цветочками семейский сарафан, повязалась по-старушечьи атласным платком с разводами. Став лицом к божнице, она перекрестилась двумя перстами молитвенно сосредоточенно, затем подошла ко мне, властно и нежно обняла, поцеловала троекратно: «С приездом вас!»— и лишь после этого подняла на меня удивительные, строгие, как на иконе, жгуче черные глаза. Я замер от восхищения: эта старая женщина была красива, но обладала чем-то неуловимо большим, чем ее внешняя, чудом сохранившаяся красота: в каждом ее движении таились дарованные от рождения женственность и обаяние. Мимолетного ее взгляда, доверчиво распахнутого вашей душе, было достаточно, чтобы появилось желание исповедно довериться ей. Она ни о чем не спрашивала ни меня, ни жену и сама отвечала тихо, скорее шепотно, словно боялась потревожить близко спящего человека, и, пока я вслушивался в ее голос, журчавший родниково ясно и чисто, мне становилось так славно, так покойно, точно я в чем-то менялся в эти минуты, становился добрее, внимательнее ко всему, что меня окружало. Как семечную шелуху, сдуло суетность и никчемное беспокойство, ушла даже тревога о тете Матрене, которая могла внезапно появиться и вновь рассориться с сестрой. Какое счастье, что на свете ходят где-то близко по земле вот такие женщины и могут посмотреть на тебя с такой вот безмерной, ничего не требующей добротой и участием. Во взгляде этой старой женщины, в голосе, в скользящей улыбке, вдруг освещавшей лицо, было что-то от самой матери природы, от тайны нашего появления на свет
и ухода из жизни, а случайность нашего рождения вдруг обретала свое оправдание и смысл...
Разом явились секретарь райкома и председатель здешнего колхоза. Нежданно-негаданно прибыли и незваные гости — родственники Софрона, сестра его жены с сыном и невесткой. Они приехали из Новой Бряни, не застали дома и сами отправились к тете Паше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169