Она сама уже была как капля, несущая свет, которой суждено будет в свой срок пролиться на землю и напоить влагой хотя бы одну травинку, тянувшуюся к жизни...
Ей не дано было узнать, как, получив весть о ее кончине, затрясся в рыданиях протопоп Аввакум в Пустозерске, как, отойдя от горя, исторг из своей души о «трех исповедницах слово печальное»...
«Звезда утренняя, зело рано воссияющая! Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя сердечная! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ан- гели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас?.. Иссуше трава, и цвет ее отпаде, глагол же господень пребывает во веки... Увы мне, осиротевшему! Оставиша мя чада зверям за снедение!.. Увы, увы, чада моя! Никто же не смеет испросити у никониан безбожных телеса ваша блаженная, бездушна, мертва, уязвлена, поношеньима стреляема, паче же в рогожи обреченна!.. О, чадо пре- славное! Ужаснися небо, и да подвижатся основания земли!.. Соберитеся, рустии сынове, собёритеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другое моих соборным плачем...»
Государь Алексей Михайлович не ведал более глубокой и высокой страсти, чем соколиная охота: упоение, восторг, синь поднебесная, слеза, вышибленная ветром из глаз, безудержный смех и гогот свиты, свист сокольничьих, возбуждающий душу азарт. Но, пожалуй, самым счастливым был тот вожделенный миг, когда с протянутой руки в кожаной перчатке, как выпущенный из пращи, взмывает и вонзается в высь белоперый сокол, живой комок бьющегося сердца, расправляет в вышине крылья, распластывает в полете, высматривая на земле добычу, и камнем летит вниз, чтобы намертво ухватить жертву и терзать ее, развеивая пух и перья, брызгая алой кровью...
В молодые годы, еще до военных походов, государь увлекался охотой на зайцев, выезжал в поле со свитой бояр и князей, одетый в золотистый терлик или чуг, с двумя продолговатыми ножами и кинжалом за поясом, с кистенем за спиною; в руки брал ременный хлыст с медным гвоздем на конце. Окружив рощу, пускали гончих, те выгоняли зайцев, за ними с бешеным криком бросали борзых с пушистыми хвостами, и бывали счастливые дни, когда затравливали до трехсот зверюшек. Но с годами царь охладел к этой охоте, может быть, потому, что терялся в толпе надсадно орущих псарей и дворни, а на соколиной же он находился в самом центре потехи; при нем соколиная охота стала в большой чести, а сокольничий был не только не ниже любого стольника, но и царевым любимцем, особливо если попадался ловкий, удачливый и обладал даром быстро приручать соколов и шибко ценимых белых кречетов. Каждому кречету государь сам давал имя, звучавшее порой дивно и красиво: Гамаюн, Беляй, Ширяй, Алай, Буян, Ардач, Бумар... Соколов ловили сетями в Сибири или на берегах Печоры, доставляли ко дворцу, и тут за них принимались сокольничие, чтобы приручить их и преподать птице науку охоты. Сначала птицам по нескольку дней не давали спать, для чего спутывали их лапки и сажали на кольцо, подвешенное на веревку,— едва кречет задремывал, как сокольничий тряс кольцо, птица рвалась на привязи, но не могла взлететь, и скоро она как бы впадала в беспамятство, привыкала к неволе, забывала, для чего рождена. Кречеты ценились по окраске, однако и бурый, и пестрый,
и серый, и красноватый уступали первенство кипенно- белому, потому что белого кречета легче научить брать добычу на лету, без зова возвращаться на руку хозяина и покачиваться на перчатке. Такую птицу не зазорно было поднести в подарок заморскому гостю, хоть тому же персидскому шаху, обожавшему ловчих птиц; добрый кречет шел по цене не ниже тысячи счетных рублей...
Самым отрадным полем охоты для царя было село Коломенское с его новым дворцом и богатой усадьбой. Там было просторно и вольготно, водилось много мелкого зверья и птицы, чтобы стравливать кречетов с коршунами,— что называлось, делать ставки,— и любоваться открытой и красивой битвой птиц — они то сходились, то расходились в небесной высоте, затем сшибались в смертельной схватке до победы, о чем государь собственноручно заносил в особую книгу... Коломенское окружали широкие луговые поймы с некошеными по пояс травами, ветер гнал зеленые волны, атласно стелил их под ноги; среди холмов и голубых озер в густых камышах хорошо дышалось, и охота всегда удавалась на славу...
Однако эта любимая охота со временем перестала радовать, наскучила и принадоела. Но скорее всего, на нее не стало хватать сил. С весны государь занедужил, чаще ложился в постель; а прибаливать начал еще с зимы, когда умерла в Боровске боярыня Морозова. Эта смерть не омрачила царя, он знал, что дни строптивой боярыни сочтены, и к вести о ее кончине отнесся вроде бы спокойно, как и подобает христианину. Кузьмищева, прибывшего доложить о последних днях боярыни, выслушал молча, не сгоняя с лица тени молитвенной скорби, однако терпения выслушать дьяка до конца не хватило — вялым взмахом исхудалой руки прервал его на полуслове — довольно-де, к чему эти подробности,— и указал глазами: иди! Кузьмищев вышел, пятясь, прикрыл за собой створки дверей...
Шаркая подошвами мягких сапог, царь подошел к окну, постоял, глядя, как разгорается за слюдяными узорными пластинами погожее утро. Но и оно не порадовало, не просочилось в душу ни одной благодатной капли, а стало в ней еще пуще прежнего пусто и хладно... Он и не ждал услышать что-то новое, когда явился дьяк, хотя боялся сознаться самому себе, что боярыня в предсмертный миг дрогнет и непокорность ее обернется миром и ладом. Ему казалось, что он ведает предел человеческой слабости: на пытке и дыбе, заглянув смерти в глаза, объятые ужасом небытия и сломленные мутящей разум болью, почти все сдавались. Редко попадались люди недюжинной силы, как Стенька-разбойник, который все стерпел. Даже когда поочередно рубили ему то руку, то ногу, не выдавил мольбы о пощаде, сплевывал темные, как куски печени, сгустки крови и уходил из жизни несломленный. Но тот хоть принял предсмертное причастие... А Федосья! Федосья! Сдюжила все, не склонила головы ни перед церковью, ни перед государем... Нет, неведом человек во всей его изначальной сути, неведома его духовная мера... Вольной ушла от него боярыня на тот свет, и не он победил ее, а она, слабая, унизила его своим непокорством. Он уже не чувствовал своей правоты и истинной праведности, ибо сказано в евангелии — не надлежит мучить и неправых... Но почему господь не остановил его злодейств во, не унял бешеные взрывы его крови, когда он пытался добиться беспредельной власти над женщиной, не пожелавшей жить по принятой всеми вере и обрядам. Но, принимая запоздалый укор совести, он тут же пытался оправдать себя — нельзя прожить жизнь, творя одну доброту и любовь. И доброта и любовь могут быть слепы и бесплодны, если не питаются силой, и волей, и ненавистью к отступникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Ей не дано было узнать, как, получив весть о ее кончине, затрясся в рыданиях протопоп Аввакум в Пустозерске, как, отойдя от горя, исторг из своей души о «трех исповедницах слово печальное»...
«Звезда утренняя, зело рано воссияющая! Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя сердечная! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ан- гели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас?.. Иссуше трава, и цвет ее отпаде, глагол же господень пребывает во веки... Увы мне, осиротевшему! Оставиша мя чада зверям за снедение!.. Увы, увы, чада моя! Никто же не смеет испросити у никониан безбожных телеса ваша блаженная, бездушна, мертва, уязвлена, поношеньима стреляема, паче же в рогожи обреченна!.. О, чадо пре- славное! Ужаснися небо, и да подвижатся основания земли!.. Соберитеся, рустии сынове, собёритеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другое моих соборным плачем...»
Государь Алексей Михайлович не ведал более глубокой и высокой страсти, чем соколиная охота: упоение, восторг, синь поднебесная, слеза, вышибленная ветром из глаз, безудержный смех и гогот свиты, свист сокольничьих, возбуждающий душу азарт. Но, пожалуй, самым счастливым был тот вожделенный миг, когда с протянутой руки в кожаной перчатке, как выпущенный из пращи, взмывает и вонзается в высь белоперый сокол, живой комок бьющегося сердца, расправляет в вышине крылья, распластывает в полете, высматривая на земле добычу, и камнем летит вниз, чтобы намертво ухватить жертву и терзать ее, развеивая пух и перья, брызгая алой кровью...
В молодые годы, еще до военных походов, государь увлекался охотой на зайцев, выезжал в поле со свитой бояр и князей, одетый в золотистый терлик или чуг, с двумя продолговатыми ножами и кинжалом за поясом, с кистенем за спиною; в руки брал ременный хлыст с медным гвоздем на конце. Окружив рощу, пускали гончих, те выгоняли зайцев, за ними с бешеным криком бросали борзых с пушистыми хвостами, и бывали счастливые дни, когда затравливали до трехсот зверюшек. Но с годами царь охладел к этой охоте, может быть, потому, что терялся в толпе надсадно орущих псарей и дворни, а на соколиной же он находился в самом центре потехи; при нем соколиная охота стала в большой чести, а сокольничий был не только не ниже любого стольника, но и царевым любимцем, особливо если попадался ловкий, удачливый и обладал даром быстро приручать соколов и шибко ценимых белых кречетов. Каждому кречету государь сам давал имя, звучавшее порой дивно и красиво: Гамаюн, Беляй, Ширяй, Алай, Буян, Ардач, Бумар... Соколов ловили сетями в Сибири или на берегах Печоры, доставляли ко дворцу, и тут за них принимались сокольничие, чтобы приручить их и преподать птице науку охоты. Сначала птицам по нескольку дней не давали спать, для чего спутывали их лапки и сажали на кольцо, подвешенное на веревку,— едва кречет задремывал, как сокольничий тряс кольцо, птица рвалась на привязи, но не могла взлететь, и скоро она как бы впадала в беспамятство, привыкала к неволе, забывала, для чего рождена. Кречеты ценились по окраске, однако и бурый, и пестрый,
и серый, и красноватый уступали первенство кипенно- белому, потому что белого кречета легче научить брать добычу на лету, без зова возвращаться на руку хозяина и покачиваться на перчатке. Такую птицу не зазорно было поднести в подарок заморскому гостю, хоть тому же персидскому шаху, обожавшему ловчих птиц; добрый кречет шел по цене не ниже тысячи счетных рублей...
Самым отрадным полем охоты для царя было село Коломенское с его новым дворцом и богатой усадьбой. Там было просторно и вольготно, водилось много мелкого зверья и птицы, чтобы стравливать кречетов с коршунами,— что называлось, делать ставки,— и любоваться открытой и красивой битвой птиц — они то сходились, то расходились в небесной высоте, затем сшибались в смертельной схватке до победы, о чем государь собственноручно заносил в особую книгу... Коломенское окружали широкие луговые поймы с некошеными по пояс травами, ветер гнал зеленые волны, атласно стелил их под ноги; среди холмов и голубых озер в густых камышах хорошо дышалось, и охота всегда удавалась на славу...
Однако эта любимая охота со временем перестала радовать, наскучила и принадоела. Но скорее всего, на нее не стало хватать сил. С весны государь занедужил, чаще ложился в постель; а прибаливать начал еще с зимы, когда умерла в Боровске боярыня Морозова. Эта смерть не омрачила царя, он знал, что дни строптивой боярыни сочтены, и к вести о ее кончине отнесся вроде бы спокойно, как и подобает христианину. Кузьмищева, прибывшего доложить о последних днях боярыни, выслушал молча, не сгоняя с лица тени молитвенной скорби, однако терпения выслушать дьяка до конца не хватило — вялым взмахом исхудалой руки прервал его на полуслове — довольно-де, к чему эти подробности,— и указал глазами: иди! Кузьмищев вышел, пятясь, прикрыл за собой створки дверей...
Шаркая подошвами мягких сапог, царь подошел к окну, постоял, глядя, как разгорается за слюдяными узорными пластинами погожее утро. Но и оно не порадовало, не просочилось в душу ни одной благодатной капли, а стало в ней еще пуще прежнего пусто и хладно... Он и не ждал услышать что-то новое, когда явился дьяк, хотя боялся сознаться самому себе, что боярыня в предсмертный миг дрогнет и непокорность ее обернется миром и ладом. Ему казалось, что он ведает предел человеческой слабости: на пытке и дыбе, заглянув смерти в глаза, объятые ужасом небытия и сломленные мутящей разум болью, почти все сдавались. Редко попадались люди недюжинной силы, как Стенька-разбойник, который все стерпел. Даже когда поочередно рубили ему то руку, то ногу, не выдавил мольбы о пощаде, сплевывал темные, как куски печени, сгустки крови и уходил из жизни несломленный. Но тот хоть принял предсмертное причастие... А Федосья! Федосья! Сдюжила все, не склонила головы ни перед церковью, ни перед государем... Нет, неведом человек во всей его изначальной сути, неведома его духовная мера... Вольной ушла от него боярыня на тот свет, и не он победил ее, а она, слабая, унизила его своим непокорством. Он уже не чувствовал своей правоты и истинной праведности, ибо сказано в евангелии — не надлежит мучить и неправых... Но почему господь не остановил его злодейств во, не унял бешеные взрывы его крови, когда он пытался добиться беспредельной власти над женщиной, не пожелавшей жить по принятой всеми вере и обрядам. Но, принимая запоздалый укор совести, он тут же пытался оправдать себя — нельзя прожить жизнь, творя одну доброту и любовь. И доброта и любовь могут быть слепы и бесплодны, если не питаются силой, и волей, и ненавистью к отступникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169