С Русью неведомо было как и поступать — если не опускались на колени, то смахивали шапки, и в эти минуты лучше не встречаться с глазами холопов, такая стыла в них безнадежность и тупость, что хоть падай и вой от безысходности... Но то случалось считанные разы, лишь обомрет на мгновение душа, опахнет ее холодом, а потом тоска отодвинется в глухое забытье, будто и не заглядывал в эти бездонные, провальные колодцы глаз.
Вот уже много лет он равнодушно переносил это холопье покорство, слепую услужливость и собачью преданность, испытывая страх перед своей непомерной властью. Началось это с возвышенной речи Прокоповича в Киевском соборе по поводу Полтавской виктории, когда он впервые услышал величальное слово в свою честь и принял на веру каждое слово высокопоставленного иерея, впервые хлебнув отравной лести. С той поры он уже с привычным удовольствием выслушивал всех, кто превозносил его.
Но как случилось, что он запамятовал о судьбе заносчивого, прославленного, непобедимого до времени полководца Карла XII? Пока король был силен и имя его не сходило с уст Европы, он не терпел льстецов, гнал их от себя прочь. Но едва пришел закат его славы, как он сам окружил себя хором восхвалителей и лгунов, пил лесть, как хмельное вино, не ведая, что этот сладчайший яд способен выжечь все человеческие чувства. Неужто и ему, Петру, чье имя лицемеры сравнивают с Цезарем, а то и выше, тоже суждено завершить жизнь в слепоте и неведении, полном пустого славословия, завязнуть в трясине лжи и самообмана? Неужто он так суетен и тщеславен, что скорее отречется от истины, чем от золотых погремушек, никчемных наград и дурмана власти?
Как только Петр показался в парадной зале дворца, раззолоченные и посеребренные створки дверей распахнулись и навстречу ему вышла Екатерина — в пышном платье, сверкая лучистыми драгоценными украшениями на полной шее и груди. Казалось, она сторожила его приход, считала его шаги по лестнице, чтобы появиться вовремя, когда он, сутуло горбясь, размахивая тростью и погасшей трубкой, почти вбежит в залу — возбужденный, привычно нетерпеливый и вместе с тем опасно неукротимый, неожиданный в каждом поступке
и слове. Видимо, это и заставляло ее всегда быть начеку, возникать перед государем в необходимую минуту.
— Я ждала тебя, Питер,— с легким придыханием выговорила Екатерина, скользящей походкой приближаясь к нему.— Все давно готово и накрыто к обеду...
Он неулыбчиво, чуть испытующе оглядел ее с головы до ног, словно давно не видел, хотя еще позавчера ночевал в ее постели. Несмотря на то что ей подкатывало под сорок, она выглядела еще моложаво, черты лица были крупные, под стать его чертам. Правда, не взяла ростом, но в остальном не уступала: и дородностью; и разворотом крутых плеч, сейчас наполовину оголенных, блекло матовых, в опушке из горностаев; и высоким выпуклым лбом, над которым волнисто вздымались перекрашенные из светло-русых жгуче- черные волосы. В угоду заморской моде она красила в черный цвет и зубы, и тогда в улыбке ее чуть одутловатого лица с крючковатым носом сквозило что-то колдовское. Чернение, как белила и румяна, было обычной женской прихотью, на которую он смотрел сквозь пальцы, тем более что у Екатерины, вышедшей из простых служанок, капризов было на удивление мало. Приходилось поражаться иному — как она легко, играючи, перенимала манеры знатных дам и ту светскую науку, которая давалась Петру с напряжением и усилием. Она ж все хватала на лету, и поистине царственным было движение сильной и маленькой руки, когда она приглашала гостя присесть рядом. Но еще труднее было постичь способность Екатерины брать многое от чужого ума: и скрытое лукавство и хитрость, и несомненный дар держаться с монаршьим величием и достоинством, и не говорить лишних пустых слов, и не встревать с бабьей болтовней в мужской разговор, что было свойственно некоторым именитым особам. Оставались загадкой и ее глаза — то по-девичьи наивные, безгрешные, лучившиеся ангельским неведением и чистотой, то откровенно бесстыжие, как у последней девки, не скрывающей похотливого желания. На зазывный взгляд этих глаз он откликался охотно и бывал вознагражден неистовыми ласками.
— Званы к столу те, о ком я просил?— осведомился Петр.
— Да.— Она сделала шаг к нему, шурша шелковыми складками платья, окутывая его ароматным облаком духов и пудры.— Канцлер Головкин, лейб-медик
Блументрост... Или ты передумал и хочешь, чтобы мы были одни?
— Нет, поскучаем вдвоем в другой раз... Не отпустить же их не солоно хлебавши!— Он недовольно свел мохнатые брови.— Что дочери?
— Слава богу, в добром здравии,— улыбнулась Екатерина.— У Аннушки сейчас сидит ее жених герцог Гольштинский... А Елизавета играет с карлицей в карты... Как ушел учитель танцев и французского, они и обрадовались, предались забавам... Но о тебе они всегда скучают, батюшка.
— Какая же скука, ежели у одной жених, а другая играет с карлицей?— Он прижмурил левый глаз, скосил, посмеиваясь, угол рта. — Надо поскорее для Лизаньки подыскать жениха в Европе, и тогда обе скучать перестанут, не так ли, матушка?
— Конечно, они на выданье, на то воля Божья... Но отец во многом мог бы наставить их. Каждый час с тобой для них школа, нужная для ума.
Она говорила в своей обычной манере, не столько возражая, сколько стараясь сообщить нечто такое, над чем должен поразмыслить ее собеседник.
— Про дочек я всегда помню и ведаю все, что им надо,— подавив хриплый смешок, он оттопырил щеточку усов, затем, слегка качнувшись, не то коснулся лбом нарумяненной щеки, не то озорно, как драчливый телок, боднулся.— А про тебя, Катеринушка, знаю даже больше, чем хотел бы...
Редко, лишь иногда, во хмелю он напоминал о ее прошлом, и она всякий раз терялась, не зная, что томит и угнетает государя в эти минуты. Разве не беда, а вина была в том, что ее захватил в плен забулдыжный русский солдат, мял ее, когда хотел, а то и поколачивал, пьяный, для острастки; что у солдата ее отнял драгунский офицер и успел насладиться вдоволь ее безропотным и неотзывчивым телом — в ту пору она ведала только страх, хотела выжить, готовая к любым унижениям и побоям. Потом ее приметил фельдмаршал старик Шереметев, определил к себе в «прачки», обращался с нею учтиво и ласково, но у известного вояки ее выглядел глазастый князь Меншиков и, пренебрегая слезливыми упреками и бранью фельдмаршала, увез в свой дом. Однако и в этой удобной и безопасной клетке ей не пришлось сидеть долго, потому что однажды она попалась на глаза государю, и ее судьба была
решена навсегда. Став любовницей, а затем женой царя, она не расставалась с ним, деля часто все неудобства походов, ревниво терпя других женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169