И то вам зачтется во славу и честь!
Канцлер увлекся, говорил горячо, не старался успокоить государя или польстить ему, он искренне верил в то, о чем Петр думал и сам, когда требовала к ответу совесть. «Да, да,— мысленно повторял он.— Не о себе я радел, когда вел в атаку войско, терпел поражение и позор и вновь набирался сил, чтобы, не жалея ни себя, ни людей, ударить по неприятелю и победить!»
Сам он ничем не гнушался, никакой грязной и тяжкой работы, стучал, как простой смерд, топором на верфях, бил молотом по раскаленной полосе железа в кузнице, лез сломя голову на реи, чтобы проверить прочность всех снастей, и у тех, кто стоял внизу на палубе, обмирало сердце, что он в одночасье может сорваться и погибнуть. Но его словно гнал демон, он не слушал ничьих предостережений, кидался в самое пекло битвы,
приказывал снимать колокола с церквей, зная, что услышит в ответ одни проклятия иереев и утробно стонущую от ненависти Русь, но верил, что колокола спасут державу, а Бог простит его и не сочтет сие за надругательство. Однако сколько бы ни оправдывался, ни исповедовался, ни клялся — позора не избыл; темная, во многом неведомая Русь кличет его Антихристом... Кто же рассудит его с собственным народом? Правота канцлера была правотой человека, стоявшего над многими подданными, он не желал видеть того, что творилось на глазах; его поразила глухота и слепота наделенного большой властью вельможи, и освободиться от этой немощи он не мог до конца, так же как и государь.
— Мне-то знамо, господин канцлер,— глухо обронил Петр и, оставя, наконец, в покое глобус, положил на край стола два кулака, опустился в кресло.— Скажи лучше, знаешь ли ты народ, которым повелеваешь от имени царя?
Головкин молчал, понимая, что здесь велеречивостью и возвышенным слогом не отделаешься, тем более что неясно было, хотел ли государь услышать приправленную красивой ложью полуправду, или жаждал истины, намереваясь что-то постичь заново, а заодно проверить и канцлера — стоит ли он с той истиной вровень? Канцлер выбрал золотую середину и ответил с дипломатичной неопределенностью:
— Я не думаю, ваше величество, что в целой державе найдется хотя бы один смертный, который похвалился бы тем знанием... Разве мыслимо выпить море, черпая его час за часом ложкой?.. Да и сложи мы знания всех в одну меру, познаем ли и тогда всю правду о столь великом народе?
— Умен и хитер ты, Гаврила Иванович,— Петр широко улыбнулся.— Не зря я тебя на высоком посту держу. Вроде сущую истину изрек — и голодным не оставил, но и не накормил досыта... А помнишь ли ты тот наш указ, когда велено было вскрывать в почтовом ведомстве письма, что приходят на имя чужестранных послов? Там находили подозрительные намеки на наших подданных, да иной раз такие, что приходилось иных вести к розыску?
— Помню, ваше величество... То было, когда свершилась беда с царевичем...
— Да, в те годы мнилось, мы оплетены сетью заговора и везде искали супротивников... Мы даже издали указ, чтобы люди, запершись, не писали чего тайно...
— И это у меня на памяти,— согласно кивал канцлер, не догадываясь, куда ведет извилистая мысль государя.
— С той поры мы изрядно пригнули людей, фискалы со всех мест доносили — кто корысти ради, кто по душе,— Петр хватал со стола то кусок руды, то подзорную трубу, держал в руках, вертел, откладывая в сторону, находил в ворохе бумаг еще какую-нибудь вещицу и брал ее — то была давняя привычка — не терпел, чтобы руки были пустыми, и всегда чем-нибудь занимал их и, может быть, таким манером, приглушал внутреннее волнение, готовое прорваться мгновенным раздражением.— И Преображенский приказ в Москве не дремал без дела, и здесь Тайная канцелярия вела допросы и пытки... Стоило любому крикнуть «слово и дело государево», как тащили на правеж... Тогда мы хотели нагнать страх и на раскольников, вылавливали их в скитах и пустынях, тянули на розыск. Сколько народишку перевели, а чего добились? И как нам поступать далее — отпустить, ослабить вожжи или затянуть потуже, выжигать дотла? Есть у тебя разумный ответ на сей многотрудный вопрос?
Похоже, государь опять расставлял канцлеру мышеловку, а может, так померещилось тому, и Петр испытывал его волю и преданность — видно, сильно обжег его душу нынешний расстрига, растревожил так глубоко, что царь все возвращается к одному и тому же, но только с разных сторон.
— Если как на духу, ваше величество,— не выдавая своей опаски, ответил Головкин,— то ведь, как стрельцов извели, вроде потише стало в державе?
— Будто потише...
— Или возьмите те же бунты... Сколько страху мы с ними натерпелись? Ведь под матушку Москву подкатывались, а это грозило всем гибелью... А как мы разбойничьи гнезда разорили, то и слуху о новой смуте нет, да и смутьяны не рождаются...
— И тут, похоже, твоя правда,— Петр мотнул головой и, отбросив кусок отливки, который держал в руках, снова оперся кулаками о край стола. Эти кулаки торчали, как вызов.— Еще что скажешь в наше утешение?
— Да хотя бы то, что после смерти царевича все, кто плел вокруг него паутину, тоже язык прикусили. Ныне никто и шепота не подает, не то что голоса!
Мгновением позже канцлер понял, что сделал промашку, упомянув о царевиче, будто наступил на больную мозоль государя,— Петр, скривив лицо, застыл каменно и недоступно. Головкин всячески ругал себя за оплошность, ведь ему давно ведомо, что лучше о казни царевича молчать, не сыпать соль на рану, тронь ее, и она отзовется болью... Однако государь на сей раз пропустил обмолвку, вернул канцлера к истоку разговора.
— А вот Посошков глаголет, что чем суровее меры, тем больше плодится недругов и преступлений...
— Читал я Посошкова, ваше величество,— миновав опасную крутизну, с которой легко свалиться, канцлер обрадованно выводил свою мысль на простор.— Но он сам меры не ведает, потому что тут же советует жестоко выжигать те плевелы, что портят посевы...
— И то верно,— спокойно подтвердил Петр.— Еще нынче утром мы с кабинет-секретарем вели беседу о Посошкове и нашли, что иной раз он сам с собой спорит и оттого мысль его мутна.
Кулаки на столе разжались, и руки лежали теперь ладонями вверх, являя свою открытость и слабость, словно иссякли силы, чтобы собраться им в кулаки.
— Но ежели исповедоваться перед Богом, то ради чего мы наводим постоянный страх на свой народ? Вроде радеем о его пользе, но где та польза?.. Нет, мой хитроумный канцлер, нам концы не связать — не под силу.
Он зашарил руками по столу, перебирая бумаги, будто пытался навести порядок, но руки на полпути остановились, царь оттолкнулся от стола, пытливо поглядел на канцлера.
— Прав един Бог, а мы, как даве ты сказал про китайцев, тоже как муравьи толчемся и не ведаем, куда и что тянем,— он шумно вздохнул и, обнаружив, что канцлер стоит, как на часах, устало махнул рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Канцлер увлекся, говорил горячо, не старался успокоить государя или польстить ему, он искренне верил в то, о чем Петр думал и сам, когда требовала к ответу совесть. «Да, да,— мысленно повторял он.— Не о себе я радел, когда вел в атаку войско, терпел поражение и позор и вновь набирался сил, чтобы, не жалея ни себя, ни людей, ударить по неприятелю и победить!»
Сам он ничем не гнушался, никакой грязной и тяжкой работы, стучал, как простой смерд, топором на верфях, бил молотом по раскаленной полосе железа в кузнице, лез сломя голову на реи, чтобы проверить прочность всех снастей, и у тех, кто стоял внизу на палубе, обмирало сердце, что он в одночасье может сорваться и погибнуть. Но его словно гнал демон, он не слушал ничьих предостережений, кидался в самое пекло битвы,
приказывал снимать колокола с церквей, зная, что услышит в ответ одни проклятия иереев и утробно стонущую от ненависти Русь, но верил, что колокола спасут державу, а Бог простит его и не сочтет сие за надругательство. Однако сколько бы ни оправдывался, ни исповедовался, ни клялся — позора не избыл; темная, во многом неведомая Русь кличет его Антихристом... Кто же рассудит его с собственным народом? Правота канцлера была правотой человека, стоявшего над многими подданными, он не желал видеть того, что творилось на глазах; его поразила глухота и слепота наделенного большой властью вельможи, и освободиться от этой немощи он не мог до конца, так же как и государь.
— Мне-то знамо, господин канцлер,— глухо обронил Петр и, оставя, наконец, в покое глобус, положил на край стола два кулака, опустился в кресло.— Скажи лучше, знаешь ли ты народ, которым повелеваешь от имени царя?
Головкин молчал, понимая, что здесь велеречивостью и возвышенным слогом не отделаешься, тем более что неясно было, хотел ли государь услышать приправленную красивой ложью полуправду, или жаждал истины, намереваясь что-то постичь заново, а заодно проверить и канцлера — стоит ли он с той истиной вровень? Канцлер выбрал золотую середину и ответил с дипломатичной неопределенностью:
— Я не думаю, ваше величество, что в целой державе найдется хотя бы один смертный, который похвалился бы тем знанием... Разве мыслимо выпить море, черпая его час за часом ложкой?.. Да и сложи мы знания всех в одну меру, познаем ли и тогда всю правду о столь великом народе?
— Умен и хитер ты, Гаврила Иванович,— Петр широко улыбнулся.— Не зря я тебя на высоком посту держу. Вроде сущую истину изрек — и голодным не оставил, но и не накормил досыта... А помнишь ли ты тот наш указ, когда велено было вскрывать в почтовом ведомстве письма, что приходят на имя чужестранных послов? Там находили подозрительные намеки на наших подданных, да иной раз такие, что приходилось иных вести к розыску?
— Помню, ваше величество... То было, когда свершилась беда с царевичем...
— Да, в те годы мнилось, мы оплетены сетью заговора и везде искали супротивников... Мы даже издали указ, чтобы люди, запершись, не писали чего тайно...
— И это у меня на памяти,— согласно кивал канцлер, не догадываясь, куда ведет извилистая мысль государя.
— С той поры мы изрядно пригнули людей, фискалы со всех мест доносили — кто корысти ради, кто по душе,— Петр хватал со стола то кусок руды, то подзорную трубу, держал в руках, вертел, откладывая в сторону, находил в ворохе бумаг еще какую-нибудь вещицу и брал ее — то была давняя привычка — не терпел, чтобы руки были пустыми, и всегда чем-нибудь занимал их и, может быть, таким манером, приглушал внутреннее волнение, готовое прорваться мгновенным раздражением.— И Преображенский приказ в Москве не дремал без дела, и здесь Тайная канцелярия вела допросы и пытки... Стоило любому крикнуть «слово и дело государево», как тащили на правеж... Тогда мы хотели нагнать страх и на раскольников, вылавливали их в скитах и пустынях, тянули на розыск. Сколько народишку перевели, а чего добились? И как нам поступать далее — отпустить, ослабить вожжи или затянуть потуже, выжигать дотла? Есть у тебя разумный ответ на сей многотрудный вопрос?
Похоже, государь опять расставлял канцлеру мышеловку, а может, так померещилось тому, и Петр испытывал его волю и преданность — видно, сильно обжег его душу нынешний расстрига, растревожил так глубоко, что царь все возвращается к одному и тому же, но только с разных сторон.
— Если как на духу, ваше величество,— не выдавая своей опаски, ответил Головкин,— то ведь, как стрельцов извели, вроде потише стало в державе?
— Будто потише...
— Или возьмите те же бунты... Сколько страху мы с ними натерпелись? Ведь под матушку Москву подкатывались, а это грозило всем гибелью... А как мы разбойничьи гнезда разорили, то и слуху о новой смуте нет, да и смутьяны не рождаются...
— И тут, похоже, твоя правда,— Петр мотнул головой и, отбросив кусок отливки, который держал в руках, снова оперся кулаками о край стола. Эти кулаки торчали, как вызов.— Еще что скажешь в наше утешение?
— Да хотя бы то, что после смерти царевича все, кто плел вокруг него паутину, тоже язык прикусили. Ныне никто и шепота не подает, не то что голоса!
Мгновением позже канцлер понял, что сделал промашку, упомянув о царевиче, будто наступил на больную мозоль государя,— Петр, скривив лицо, застыл каменно и недоступно. Головкин всячески ругал себя за оплошность, ведь ему давно ведомо, что лучше о казни царевича молчать, не сыпать соль на рану, тронь ее, и она отзовется болью... Однако государь на сей раз пропустил обмолвку, вернул канцлера к истоку разговора.
— А вот Посошков глаголет, что чем суровее меры, тем больше плодится недругов и преступлений...
— Читал я Посошкова, ваше величество,— миновав опасную крутизну, с которой легко свалиться, канцлер обрадованно выводил свою мысль на простор.— Но он сам меры не ведает, потому что тут же советует жестоко выжигать те плевелы, что портят посевы...
— И то верно,— спокойно подтвердил Петр.— Еще нынче утром мы с кабинет-секретарем вели беседу о Посошкове и нашли, что иной раз он сам с собой спорит и оттого мысль его мутна.
Кулаки на столе разжались, и руки лежали теперь ладонями вверх, являя свою открытость и слабость, словно иссякли силы, чтобы собраться им в кулаки.
— Но ежели исповедоваться перед Богом, то ради чего мы наводим постоянный страх на свой народ? Вроде радеем о его пользе, но где та польза?.. Нет, мой хитроумный канцлер, нам концы не связать — не под силу.
Он зашарил руками по столу, перебирая бумаги, будто пытался навести порядок, но руки на полпути остановились, царь оттолкнулся от стола, пытливо поглядел на канцлера.
— Прав един Бог, а мы, как даве ты сказал про китайцев, тоже как муравьи толчемся и не ведаем, куда и что тянем,— он шумно вздохнул и, обнаружив, что канцлер стоит, как на часах, устало махнул рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169