Так Софья рассчиталась с теми, кто помог ей прийти к власти. Стрельцам посулила она никого больше не наказывать, обещала за верную службу разные милости, но никто не радовался. Прозревая, стрельцы понимали, что бояре обвели их вокруг пальца, но подняться на новую смуту не находилось сил. Присмирев после кровавого разгула, они жили как в воду опущенные.
Младший государь Петр отъехал с матерью Натальей Кирилловной в Преображенское, и Софья наконец стала полновластной правительницей Руси...
Лешуков отсиживался дома и лишь изредка ночью выходил под темное звездное небо, чтобы глотнуть свежего воздуха и постоять и послушать, как бесшумно, будто опасный, хищный зверь в лесных чащобах, таилась в ночи Москва. Голова его разламывалась от дум.
Как жить дальше, каким осенять себя крестом? В церкви можно ненароком и сбиться, и после первого
извета — иди доказывай, какой ты веры держишься... Сколько бы он ни изворачивался мыслью, душа оставалась пустой, будто мертвой, и от того можно было помутиться разумом или повеситься на первом попавшемся дереве.
Что за пустота — того было не понять, но что она была, сомнения не оставалось, потому что все валилось из рук, ничто не трогало: ни баба, всегда готовая ублажить, ни сыновья-дубки, сторожко поглядывавшие на отца и ровно не узнававшие его, ни залетевшая в сенцы птаха, ни шумевшая листва на древе, ни трава под ногами. Жизнь будто вытекла из него, как из рассохшейся лохани, оставив на дне ржу и плесень. Бог не наказал его ни за один грех — ни за Аввакума, ни за кривизну души, когда он отшатнулся от государей и пошел за стрельцами, ни за то, что предал челобитчиков, отрекся от них и забыл, будто они и не жили на свете... Где же бог, если все Лешукову сошло с рук и он ни за что не понес кары небесной?.. И перед кем исповедоваться, чтобы снять камень с души? Не станет же он снова жить, как жил, не помышляя более ни о чем, как о государевой службе? Был один Лешуков, а ныне их как бы двое, и каждый тянул в свою сторону. И сказать про то некому — жена сочтет за блаженного, дети еще несмышленые, а люди кругом, как собаки, им бы только урвать кусок побольше, а до остального им дела нет...
Тугой узел разрубил негаданный случай. Притворись хворым, он наведался как-то в Стрелецкий приказ и столкнулся там с полковником Цыклером, хотел проскользнуть мимо, но полковник притянул его цепким взглядом, спросил с усмешкой:
— Без урона живешь?
— Пока цел, слава богу.
— А другим зла не много нанес?
— Как все, так и я... Но чужой крови в этой смуте на мне нет...
— Значит, золотой середки держался?
— Можно сказать и так,— радуясь догадке Цыкле- ра, доверительно отозвался Лешуков.
— Свалка была злая,— вздохнул полковник и зыр- кнул взглядом по сторонам.— То на одну чашу тебя, как гирьку, кинут, то на другую... Вот так мы и качались... Но теперь притихло, и вроде надолго, пока, конечно, тот не подрастет, не покажет зубы...
Лешуков придвинулся ближе, чтоб кто ненароком не услышал их, он сразу понял, что речь шла о малолетнем государе, жившем в Преображенском, прикинул в уме, сколько тому еще расти, чтобы начать тягаться с Софьей.
— Можно и подальше от царей жить,— осмелев, выговорил он.— Хорошо бы в вотчине осесть, землю пахать, да и о душе пора позаботиться...
— О душе забудь,— мотнул головой полковник.— Кто служит, тот души иметь не должен... С душой одна морока, она тебя может и на плаху привести, как вон Хованского... Служил бы без души, не отрубили бы голову.
— У него вера была, не мог он ей изменить.
— А раз вера, то тем более... Ежели есть у тебя какая вера, то в государевы слуги не лезь, полез — своим умом не живи, делай, что велят... Вот тебе и вся наука! Не можешь жить без веры, держи ее при себе, живи так, будто тебе все едино. Что государи говорят, и ты повторяй, тогда тебе износу до старости не будет...
— Так-то оно так,— закивал Лешуков.— Но без своего ума тоже, вроде, не прожить.
— А ты его бабе дома показывай, сыновьям, а чтоб другим — боже упаси! Умных никогда не любили и любить не будут, так исстари ведется... А допрежь всех не привечают умных цари, им и своего ума на век хватает, было бы кому жить по ихнему уму и волю их исполнять...
Как будто все было сказано без утайки, но они некоторое время еще молча оглядывали друг друга, как бы примеривались, можно ли во всем положиться друг на друга. Да и разница была немалая — стрелецкий капитан, почти безвестный, и полковник, пользовавшийся, по слухам, высоким расположением правительницы.
— А от полка ты не отставай, за мной будешь числиться,— кивнул на прощанье Цыклер.— Понадобишься — позову...
— Премного благодарен,— Лешуков сломался в долгом поклоне, а когда выпрямился, полковника перед ним уже не было.
«Ишь какой лихой и быстрый,— отметил Лешуков.— И не надувается через меру, несмотря на чин... Видно, судьба мне к нему пристать и за него держаться».
С этого дня он пошел за Цыклером как за поводырем. Холодный рассудочный ум полковника снял с души Лешукова тяготу, освободил на целые годы от изморных, бесплодных дум.
Подчинив себе стрельцов, Софья, однако, не забыла о раскольниках, не могла простить им, что вломились в Грановитую, внеся лапотный дух мужицкого непокорства. Долго еще стояли в ушах злые выкрики, когда советовали не мутить царство и идти в монастырь! Ишь чего захотели — царевнам диктовать свою волю! Сколько было в тех криках ненавистного ехидства и непереносимой обиды. Не сумей она осилить в том споре и лае, неизвестно, кто бы взял верх. Ведь, только полыхни в Кремле, зарево всю Москву охватит.
Софья начала изводить крамолу исподволь, издавая указ за указом из года в год, с каждым разом ее воля становилась круче и жестче. Надо было искоренить дух непокорства и своеволия, вырвать беспощадно старинные притязания, а все корешки искрошить, испепелить. Она была истинной дочерью своего отца и ни в чем не уступала ему по силе жестокости, не щадя ни старых ни малых. И позже, когда стрельцы совсем присмирели, она стала лютовать, повелевая казнить раскольников смертию без всякого милосердия, хотя бы он и покорился церкви». Поначалу привести отступников к исповеди и причастию, а потом бить кнутом, вырывать ноздри и ссылать в дальние города и поселения, жечь в срубах, в потайных скитах. Одно злоумышленное слово, пустая хула на царский дом, высказанная вслух при одном свидетеле,— и ревнители старой веры исчезали неведомо куда. Усадьбы сосланных и казненных отходили в пользу сыщиков и доносчиков. Эта нечисть расплодилась на Руси в несметном количестве, как клопы в щелях, столь много оказалось охотников поживиться чужим добром, опорочить изветом невинного человека, погреть руки на горе и несчастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169