.. Дома мать поинтересовалась: «Ну что, угомонился? Добился своего? Записали тебя в октябряты?» «Не-е, мам... Нынче не записывали... Ленин умер...» «Ленин?— У матери округлились глаза.— Да ты, часом, не напутал ли чего?» «Да там чуть не полсела пришло сегодня...» «Господи, вот горюшко-то!»— крикнула мать и заплакала навзрыд, так же, как недавно оплакивала умершего мужа. Моя неграмотная мать тоже, как и я, не могла бы толком рассказать, о ком она плачет, но с этим именем у нее были связаны все надежды на перемены в ее жизни к лучшему, и хотя Ленин жил в далекой столице, однако была незримая нить, связывавшая его жизнь с нашей жизнью, и мать не столько это понимала, сколько чувствовала...
Мы остались без кормильца, без сбережений и существовали, продавая последние вещи, нажитые за недолгое время. В Больше-Михайловском нельзя было даже наняться к кому-нибудь батрачкой, потому что богатеев на все село было всего три-четыре человека и они уже держали работников. Но мир не без добрых людей, кто-то из соседей стал хлопотать о нашей судьбе, писать в Богородский райисполком, и оттуда на удивление быстро отозвались. Оказалось, что напротив Богородска, на другом берегу Амура, в стойбище Ухта должна скоро открыться школа-интернат для нивхов, ульчей и ребятишек из рыбацких семей других народностей, живших в низовьях Амура. Интернату требовалась кухарка, и матери предлагали это место. Она, конечно, не раздумывая, с радостью согласилась. Это было для нас спасением от нужды и голода. Недели через три мы на попутной подводе двинулись по Амуру в Бо- городск, где нас встретил учитель Юрий Станиславович Пупко, который создавал и открывал этот первый интернат. Смутно помню первое появление этого человека, которому суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Он был среднего роста, носил овчинный полушубок, косматую шапку, рукавицы из собачьего меха, валенки и казался неуклюжим, неповоротливым, хотя работал умело и споро. Он привел нас на свою временную квартиру в Богородске, спал в той же комнате, что и мы, рано просыпался, подхватывался и уходил закупать одежду для ребят интерната, белье, кровати, столы, муку, сахар, посуду и кухонную утварь. Проделывал все это без суеты и ненужного шума. Голос у него был тихий, он никогда ни на кого не повышал его. Уверенное спокойствие учителя благотворно подействовало на мою робкую мать и на меня, мы оба доверились всей душой этому человеку, понимая, что он не даст нас в обиду. К слову говоря, сам он, по-моему, никого не обидел за всю свою жизнь, ни одного человека, а это ведь редко кому удается. Мать без всяких просьб и распоряжений стала помогать ему во всем, свозила на санках все закупленное добро на квартиру, раза три вместе с учителем ездила в стойбище, присмотрела, где и как оборудовать временную кухню и столовую, и скоро на Ухту отправился целый обоз с вещами и припасами для будущего интерната; на одной из подвод торчал и я, тепло закутанный. Амур мне показался широким и просторным, с целинными снегами, с голубоватыми прозрачными торосами льда, сквозившими на солнце огромными стеклинами.
Но вот придвинулся противоположный берег, и я увидел стойбище, где мы должны были поселиться. Оно казалось убогим — десятка четыре юрт-мазанок, утонувших в снегах, с текущими в небо струйками дыма, за юртами стояли летние амбары на высоких сваях. Среди мазанок виднелись три или четыре бревенчатых дома. За амбарами щетинился густой лес, прореженный лоскутьями огородов; густея, он набирался синевы, уходил в гору и вставал там непроходимой дремучей тайгой. Первый бревенчатый дом отвели под кухню и столовую, здесь же отгородили занавеской угол для меня с мамой; второй дом, самый большой, определили под школу, и там, за невысокой перегородкой, в крохотной комнатушке, обосновался учитель; третий пустили под общежитие для учеников. Пока оно пустовало, но туда уже сносили железные кровати... Берег стойбища был заставлен лодками, вмерзшими в лед. Около каждой юрты целыми упряжками лежали на снегу толстые собаки, их ременные ошейники прикрепляли к общему тяговому ремню, который тянулся к полудужью легких нарт; нивх-каюр брал в руки остол — высокую длинную палку с острым железным наконечником — и громко командовал: «Ата!»— собаки вскакивали и как сумасшедшие летели вперед, оставляя позади белые спирали снежной пыли... Рассказывали, что нивхи отличные охотники, бьют на лету белку и любую птицу, ходят в облаву на медведя, стремительно скользят по горам на широких лыжах, обтянутых нерпичьей кожей... Носили нивхи стеганые халаты и короткие куртки, вышитые по краям подола узорным орнаментом, удивительно красивым и невиданным мною прежде; обувались в теплые торбаза и, что уж было совсем необыкновенно,— в тонкие торбаза из рыбьей кожи. Они набивали их сухой травой, и им не было холодно в такой ненадежной на первый взгляд обувке. Однажды и мне натянули такие торбаза, я несмело ступил на снег, дивясь, что ногам в них тепло, а главное, так легко, точно я шел по снегу босиком... Не зная нивхского языка, я, как все дети, обладал цепкой памятью и скоро не только подружился с маленькими нивхами и ульчами, но и пел вместе с ними их простые и незатейливые по мотиву песенки.
В песне говорилось, что отец купил девочке красивый платок, она радовалась подарку, и радость эта выражалась веселым рефреном, я повторял его, еще не понимая слов: «Кани-на-ра-ни-на... Ка-ни-на-ра!» Свободный от всех дел, я входил в незнакомый мне мир, где одно открытие следовало за другим...
Сначала освоился с юртами-мазанками, в которых жили нивхи. Посредине каждой на земляном полу стояла низенькая печка с железной крышкой, на которой пеклись лепешки, вдоль стен тянулись нары, над ними виднелись узкие оконца, пропускавшие сумрачный свет, около нар висели люльки. Они были выдолблены из целого сутунка дерева, чтобы в этом похожем на корытце углублении мог поместиться ребенок. Его прикручивали крест-накрест мягкими ремешками, для малой и большой нужды на дне люльки была прорублена дырочка и снизу к ней прикреплялась берестяная чашечка — чумашек — вроде детского горшка. Под головой ребенка, с тыльной стороны люльки навешивались разные амулеты из костей, связка сухо пощелкивающих бус, под их мерный стук малыш привычно засыпал... Одним из ошеломляющих открытий было то, что в стойбище курили все от мала до велика. Забредя в первый раз в юрту, я увидел, как старуха раскуривала тонкую, с длинным мундштуком трубочку, сделала две-три затяжки и передала ее сидящему рядом на корточках старику с морщинистым желтым, как сухой табачный лист, лицом, с вислыми, скобочкой усами, он пыхнул несколько раз и протянул трубочку сыну, тот своей жене, та — старшему сыну, лет двенадцати, и наконец трубочка очутилась во рту маленькой девочки, меньше меня ростом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Мы остались без кормильца, без сбережений и существовали, продавая последние вещи, нажитые за недолгое время. В Больше-Михайловском нельзя было даже наняться к кому-нибудь батрачкой, потому что богатеев на все село было всего три-четыре человека и они уже держали работников. Но мир не без добрых людей, кто-то из соседей стал хлопотать о нашей судьбе, писать в Богородский райисполком, и оттуда на удивление быстро отозвались. Оказалось, что напротив Богородска, на другом берегу Амура, в стойбище Ухта должна скоро открыться школа-интернат для нивхов, ульчей и ребятишек из рыбацких семей других народностей, живших в низовьях Амура. Интернату требовалась кухарка, и матери предлагали это место. Она, конечно, не раздумывая, с радостью согласилась. Это было для нас спасением от нужды и голода. Недели через три мы на попутной подводе двинулись по Амуру в Бо- городск, где нас встретил учитель Юрий Станиславович Пупко, который создавал и открывал этот первый интернат. Смутно помню первое появление этого человека, которому суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Он был среднего роста, носил овчинный полушубок, косматую шапку, рукавицы из собачьего меха, валенки и казался неуклюжим, неповоротливым, хотя работал умело и споро. Он привел нас на свою временную квартиру в Богородске, спал в той же комнате, что и мы, рано просыпался, подхватывался и уходил закупать одежду для ребят интерната, белье, кровати, столы, муку, сахар, посуду и кухонную утварь. Проделывал все это без суеты и ненужного шума. Голос у него был тихий, он никогда ни на кого не повышал его. Уверенное спокойствие учителя благотворно подействовало на мою робкую мать и на меня, мы оба доверились всей душой этому человеку, понимая, что он не даст нас в обиду. К слову говоря, сам он, по-моему, никого не обидел за всю свою жизнь, ни одного человека, а это ведь редко кому удается. Мать без всяких просьб и распоряжений стала помогать ему во всем, свозила на санках все закупленное добро на квартиру, раза три вместе с учителем ездила в стойбище, присмотрела, где и как оборудовать временную кухню и столовую, и скоро на Ухту отправился целый обоз с вещами и припасами для будущего интерната; на одной из подвод торчал и я, тепло закутанный. Амур мне показался широким и просторным, с целинными снегами, с голубоватыми прозрачными торосами льда, сквозившими на солнце огромными стеклинами.
Но вот придвинулся противоположный берег, и я увидел стойбище, где мы должны были поселиться. Оно казалось убогим — десятка четыре юрт-мазанок, утонувших в снегах, с текущими в небо струйками дыма, за юртами стояли летние амбары на высоких сваях. Среди мазанок виднелись три или четыре бревенчатых дома. За амбарами щетинился густой лес, прореженный лоскутьями огородов; густея, он набирался синевы, уходил в гору и вставал там непроходимой дремучей тайгой. Первый бревенчатый дом отвели под кухню и столовую, здесь же отгородили занавеской угол для меня с мамой; второй дом, самый большой, определили под школу, и там, за невысокой перегородкой, в крохотной комнатушке, обосновался учитель; третий пустили под общежитие для учеников. Пока оно пустовало, но туда уже сносили железные кровати... Берег стойбища был заставлен лодками, вмерзшими в лед. Около каждой юрты целыми упряжками лежали на снегу толстые собаки, их ременные ошейники прикрепляли к общему тяговому ремню, который тянулся к полудужью легких нарт; нивх-каюр брал в руки остол — высокую длинную палку с острым железным наконечником — и громко командовал: «Ата!»— собаки вскакивали и как сумасшедшие летели вперед, оставляя позади белые спирали снежной пыли... Рассказывали, что нивхи отличные охотники, бьют на лету белку и любую птицу, ходят в облаву на медведя, стремительно скользят по горам на широких лыжах, обтянутых нерпичьей кожей... Носили нивхи стеганые халаты и короткие куртки, вышитые по краям подола узорным орнаментом, удивительно красивым и невиданным мною прежде; обувались в теплые торбаза и, что уж было совсем необыкновенно,— в тонкие торбаза из рыбьей кожи. Они набивали их сухой травой, и им не было холодно в такой ненадежной на первый взгляд обувке. Однажды и мне натянули такие торбаза, я несмело ступил на снег, дивясь, что ногам в них тепло, а главное, так легко, точно я шел по снегу босиком... Не зная нивхского языка, я, как все дети, обладал цепкой памятью и скоро не только подружился с маленькими нивхами и ульчами, но и пел вместе с ними их простые и незатейливые по мотиву песенки.
В песне говорилось, что отец купил девочке красивый платок, она радовалась подарку, и радость эта выражалась веселым рефреном, я повторял его, еще не понимая слов: «Кани-на-ра-ни-на... Ка-ни-на-ра!» Свободный от всех дел, я входил в незнакомый мне мир, где одно открытие следовало за другим...
Сначала освоился с юртами-мазанками, в которых жили нивхи. Посредине каждой на земляном полу стояла низенькая печка с железной крышкой, на которой пеклись лепешки, вдоль стен тянулись нары, над ними виднелись узкие оконца, пропускавшие сумрачный свет, около нар висели люльки. Они были выдолблены из целого сутунка дерева, чтобы в этом похожем на корытце углублении мог поместиться ребенок. Его прикручивали крест-накрест мягкими ремешками, для малой и большой нужды на дне люльки была прорублена дырочка и снизу к ней прикреплялась берестяная чашечка — чумашек — вроде детского горшка. Под головой ребенка, с тыльной стороны люльки навешивались разные амулеты из костей, связка сухо пощелкивающих бус, под их мерный стук малыш привычно засыпал... Одним из ошеломляющих открытий было то, что в стойбище курили все от мала до велика. Забредя в первый раз в юрту, я увидел, как старуха раскуривала тонкую, с длинным мундштуком трубочку, сделала две-три затяжки и передала ее сидящему рядом на корточках старику с морщинистым желтым, как сухой табачный лист, лицом, с вислыми, скобочкой усами, он пыхнул несколько раз и протянул трубочку сыну, тот своей жене, та — старшему сыну, лет двенадцати, и наконец трубочка очутилась во рту маленькой девочки, меньше меня ростом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169