..
Я попытался вспомнить эту сумму из гимназического курса истории, но не
смог.
Что-то с большим количеством нулей - и не ассигнациями, разумеется. Да,
впору было крякать.
Будет на что погулять Советам...
- А для чего это все, Яков Вильгельмович? - спросил я, чувствуя себя не
то самозванцем, не то просто не в своей тарелке.
- Для чего? - переспросил он. - Хм, для чего... Он спрашивает, для чего,-
сказал он собаке.- Вас, Николай Степанович, может быть, устраивает то, что
все эти годы вытворяли с Россией? Ну-ка, ответьте: устраивает?
- Нет,- сказал я.- Только, боюсь, ничего с этим не сделать.
- А вот это, как говорится, dis aliter visum. И не людям изменять их
волю.
- Воля богов - темная материя...
- Темная,- согласился он.- Но и оттенки темного способен различать
наученный взгляд. Знаете ли вы, например, что на самом деле октябрьское
восстание семнадцатого года было потоплено в крови неким пехотным
штабс-капитаном?
- Что значит - на самом деле? А все это? - я обвел рукой вокруг. -Это что
- снится мне?
- Уж если солнце можно было Словом остановить, то трудно ли повернуть
события вспять? И об этом мы поговорим с вами подробно, но позже и не
здесь.
Я вдруг почувствовал, что меня куда-то затягивает - как в зыбун.
- Дорогой мой Яков Вильгельмович,- сказал я,- вы, вижу, уже распорядились
мною. Не спрося согласия. А если я не пожелаю - тогда что?
- Тогда окажется,- сказал он негромко,- что Таганцев и его друзья погибли
даром. Что золото Брюля поддержит Советы - вместо того, чтобы погубить их.
Что мы в решающий момент окажемся в положении батареи без снарядов.
Хотите этого?
- Нет,- сказал я.
- Тогда считайте себя рекрутированным.
- Ну уж нет. Лоб брить не дам. Я вольноопределяющийся.
3.
В жизни они знают только то искусство, которым добывается смерть.
Томас Мор
На восьмом или девятом по счету руме Николай Степанович решил наконец
остановиться. Было ясно, что его предшественник методично обшарил все точки
и забрал (или уничтожил подчистую) все ампулы с ксерионом. Да и черных
свечей, надо сказать, оставалось не так уж много.
- Ты, наверное, думаешь, что мы проиграли? - спросил он Гусара.
Пес наклонил голову. Глаза его ничего такого не выражали.
- Нет, брат, мы не проиграли, - сказал Николай Степанович. - Мы даже еще
понастоящему и карты-то не сдали: Вот скажи-ка, любезный, где привык
русский человек искать правды, спасения и защиты? В столице. Ergo, в
Москве. Так мы и двинем в Москву...
Наверное, сказывалась усталость: он начинал чувствовать себя неловко
непонятно перед кем. Как старый фокусник, решивший показать мальчишкам
"анаконду" и обнаруживший, что пальцы не гнутся. Как отяжелевший боксер, не
успевающий за молодым спарринг-партнером. Исчез автоматизм движений,
исчезло "чувство боя", прежде выручавшее многократно, и приходилось
постоянно держать в поле осознанного внимания все вокруг, и от этого
притуплялась мысль.
Да, за почти тридцать лет вынужденного бездействия немудрено утратить
всяческую квалификацию:
Он был близок к панике и сам прекрасно сознавал это, и именно потому
старался держать себя уверенно и спокойно.
Этот прием пока еще действовал. Надолго ли хватит?..
Николай Степанович открыл оружейный ящик, поводил пальцем и выбрал,
наконец, короткий горбатый автомат "узи" - лучшее в мире оружие для
перестрелок в лифтах и сортирах. Главное, его было легко прятать под полой.
В ящик же он хозяйственно поставил, протерев, карабин - словно тот мог еще
кому-нибудь пригодиться.
Гостинцы из рюкзака он аккуратно разложил на полке. В румах ничего не
портится и не выдыхается - можно оставить на столе открытым стакан водки,
прийти через двадцать лет и выпить ее. В рюкзак уместил две тяжелые зеленые
коробки патронов и десяток снаряженных магазинов. Потом стукнул себя по лбу
и начал лихорадочно обшаривать все шкафчики и рундуки.
Но бутыль "тьмы египетской" нашлась, к сожалению, всего одна. Итого их в
рюкзаке стало четыре. Не так чтобы много, но и не так уж мало, если
распорядиться ими с умом:
- Ничего, в Москве, даст Бог, еще найдем, - обнадежил он Гусара. - Раз уж
"Смирнов" опять появился... Где же мы сейчас?
Карта окрестностей, как и положено, висела около входа. Изображала она
город Гонконг, он же Сянган, и черт бы сломил ногу, только разбираясь в
этой карте.
Когда-то можно было выйти наверх, побродить по живописным базарам и
борделям, подвергнуться непременному ограблению, набить морды паре-тройке
китайцев, сшить за час хороший костюм, выкурить трубку опиума, а потом
попросить владельца курильни господина Сяо проводить до рума и открыть
дверь. Но беда в том, что с некоего рокового дня господин Сяо начисто не
помнит, что он хранитель ключа и связан с Николаем Степановичем строгими
иерархическими отношениями. И это, к сожалению, грубый факт, а не тонкая
восточная хитрость.
Так что, если выйдешь, до Москвы придется добираться за свой счет.
В центре стола - там уже существовало темное пятнышко - он поставил
черную свечу: высотой со спичку и чуть ее потолще. Произведя в уме
вычисления, определил вектор Москвы (как изумились бы сейчас гимназические
преподаватели геометрии и капитан Варенников, пытавшийся вбить в его
занятую Бог знает чем голову начала военной топографии...), поставил на
пути еще незажженного света согнутую карту (трефовую девятку; впрочем, от
этого вообще ничто не зависело, и лишь из эстетства некоторые - где они
теперь, эти люди? - пользовались специально изготовленными картами
несуществующих мастей или вообще безмастными), взял на плечо рюкзак, кивнул
Гусару: идем, - и поднес зажигалку к свечке. Откинул крышку (фирменный
щелчок, за который немало уплочено), крутнул колесико... Оно выпало и
шустро укатилось под стол.
- Подлецы вы, господа Зиппо, - сказал он. - "Зиппо - это зажигалка на всю
жизнь..." Впрочем, откуда вам было знать, что покупатель протянет так
долго?
Гусар, у нас еще остались спички?
Спички, разумеется, еще остались.
Свечка занялась тем сиреневатым светом, от которого становится лишь
темнее.
Так светятся огоньки на болотах и верхушки мачт в бурю. На стену легла
черная глубокая прямоугольная тень. Николай Степанович сосчитал до трех,
сказал:
- Идем.
И они вошли в эту тень, которая вскоре сомкнулась за ними.
Тот, кого публика знала как Альберта Донателло, непревзойденного метателя
ножей и томагавков, а друзья и женщины как Коминта, был на самом деле
Сережей Штарком, поздним сыном Алексея Герасимовича Штарка, того самого
чекиста, похожего на профессора, с которым Николай Степанович столкнулся в
первый день своей второй жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Я попытался вспомнить эту сумму из гимназического курса истории, но не
смог.
Что-то с большим количеством нулей - и не ассигнациями, разумеется. Да,
впору было крякать.
Будет на что погулять Советам...
- А для чего это все, Яков Вильгельмович? - спросил я, чувствуя себя не
то самозванцем, не то просто не в своей тарелке.
- Для чего? - переспросил он. - Хм, для чего... Он спрашивает, для чего,-
сказал он собаке.- Вас, Николай Степанович, может быть, устраивает то, что
все эти годы вытворяли с Россией? Ну-ка, ответьте: устраивает?
- Нет,- сказал я.- Только, боюсь, ничего с этим не сделать.
- А вот это, как говорится, dis aliter visum. И не людям изменять их
волю.
- Воля богов - темная материя...
- Темная,- согласился он.- Но и оттенки темного способен различать
наученный взгляд. Знаете ли вы, например, что на самом деле октябрьское
восстание семнадцатого года было потоплено в крови неким пехотным
штабс-капитаном?
- Что значит - на самом деле? А все это? - я обвел рукой вокруг. -Это что
- снится мне?
- Уж если солнце можно было Словом остановить, то трудно ли повернуть
события вспять? И об этом мы поговорим с вами подробно, но позже и не
здесь.
Я вдруг почувствовал, что меня куда-то затягивает - как в зыбун.
- Дорогой мой Яков Вильгельмович,- сказал я,- вы, вижу, уже распорядились
мною. Не спрося согласия. А если я не пожелаю - тогда что?
- Тогда окажется,- сказал он негромко,- что Таганцев и его друзья погибли
даром. Что золото Брюля поддержит Советы - вместо того, чтобы погубить их.
Что мы в решающий момент окажемся в положении батареи без снарядов.
Хотите этого?
- Нет,- сказал я.
- Тогда считайте себя рекрутированным.
- Ну уж нет. Лоб брить не дам. Я вольноопределяющийся.
3.
В жизни они знают только то искусство, которым добывается смерть.
Томас Мор
На восьмом или девятом по счету руме Николай Степанович решил наконец
остановиться. Было ясно, что его предшественник методично обшарил все точки
и забрал (или уничтожил подчистую) все ампулы с ксерионом. Да и черных
свечей, надо сказать, оставалось не так уж много.
- Ты, наверное, думаешь, что мы проиграли? - спросил он Гусара.
Пес наклонил голову. Глаза его ничего такого не выражали.
- Нет, брат, мы не проиграли, - сказал Николай Степанович. - Мы даже еще
понастоящему и карты-то не сдали: Вот скажи-ка, любезный, где привык
русский человек искать правды, спасения и защиты? В столице. Ergo, в
Москве. Так мы и двинем в Москву...
Наверное, сказывалась усталость: он начинал чувствовать себя неловко
непонятно перед кем. Как старый фокусник, решивший показать мальчишкам
"анаконду" и обнаруживший, что пальцы не гнутся. Как отяжелевший боксер, не
успевающий за молодым спарринг-партнером. Исчез автоматизм движений,
исчезло "чувство боя", прежде выручавшее многократно, и приходилось
постоянно держать в поле осознанного внимания все вокруг, и от этого
притуплялась мысль.
Да, за почти тридцать лет вынужденного бездействия немудрено утратить
всяческую квалификацию:
Он был близок к панике и сам прекрасно сознавал это, и именно потому
старался держать себя уверенно и спокойно.
Этот прием пока еще действовал. Надолго ли хватит?..
Николай Степанович открыл оружейный ящик, поводил пальцем и выбрал,
наконец, короткий горбатый автомат "узи" - лучшее в мире оружие для
перестрелок в лифтах и сортирах. Главное, его было легко прятать под полой.
В ящик же он хозяйственно поставил, протерев, карабин - словно тот мог еще
кому-нибудь пригодиться.
Гостинцы из рюкзака он аккуратно разложил на полке. В румах ничего не
портится и не выдыхается - можно оставить на столе открытым стакан водки,
прийти через двадцать лет и выпить ее. В рюкзак уместил две тяжелые зеленые
коробки патронов и десяток снаряженных магазинов. Потом стукнул себя по лбу
и начал лихорадочно обшаривать все шкафчики и рундуки.
Но бутыль "тьмы египетской" нашлась, к сожалению, всего одна. Итого их в
рюкзаке стало четыре. Не так чтобы много, но и не так уж мало, если
распорядиться ими с умом:
- Ничего, в Москве, даст Бог, еще найдем, - обнадежил он Гусара. - Раз уж
"Смирнов" опять появился... Где же мы сейчас?
Карта окрестностей, как и положено, висела около входа. Изображала она
город Гонконг, он же Сянган, и черт бы сломил ногу, только разбираясь в
этой карте.
Когда-то можно было выйти наверх, побродить по живописным базарам и
борделям, подвергнуться непременному ограблению, набить морды паре-тройке
китайцев, сшить за час хороший костюм, выкурить трубку опиума, а потом
попросить владельца курильни господина Сяо проводить до рума и открыть
дверь. Но беда в том, что с некоего рокового дня господин Сяо начисто не
помнит, что он хранитель ключа и связан с Николаем Степановичем строгими
иерархическими отношениями. И это, к сожалению, грубый факт, а не тонкая
восточная хитрость.
Так что, если выйдешь, до Москвы придется добираться за свой счет.
В центре стола - там уже существовало темное пятнышко - он поставил
черную свечу: высотой со спичку и чуть ее потолще. Произведя в уме
вычисления, определил вектор Москвы (как изумились бы сейчас гимназические
преподаватели геометрии и капитан Варенников, пытавшийся вбить в его
занятую Бог знает чем голову начала военной топографии...), поставил на
пути еще незажженного света согнутую карту (трефовую девятку; впрочем, от
этого вообще ничто не зависело, и лишь из эстетства некоторые - где они
теперь, эти люди? - пользовались специально изготовленными картами
несуществующих мастей или вообще безмастными), взял на плечо рюкзак, кивнул
Гусару: идем, - и поднес зажигалку к свечке. Откинул крышку (фирменный
щелчок, за который немало уплочено), крутнул колесико... Оно выпало и
шустро укатилось под стол.
- Подлецы вы, господа Зиппо, - сказал он. - "Зиппо - это зажигалка на всю
жизнь..." Впрочем, откуда вам было знать, что покупатель протянет так
долго?
Гусар, у нас еще остались спички?
Спички, разумеется, еще остались.
Свечка занялась тем сиреневатым светом, от которого становится лишь
темнее.
Так светятся огоньки на болотах и верхушки мачт в бурю. На стену легла
черная глубокая прямоугольная тень. Николай Степанович сосчитал до трех,
сказал:
- Идем.
И они вошли в эту тень, которая вскоре сомкнулась за ними.
Тот, кого публика знала как Альберта Донателло, непревзойденного метателя
ножей и томагавков, а друзья и женщины как Коминта, был на самом деле
Сережей Штарком, поздним сыном Алексея Герасимовича Штарка, того самого
чекиста, похожего на профессора, с которым Николай Степанович столкнулся в
первый день своей второй жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145