Великий дал ему
сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за
сердце, толстяк вылетел на крыльцо.
Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
- Мерзавцы...- просипел Жданов.
- Что ж вы хотите, сударик мой? - отозвался Великий. - Псы.
Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически
осмотрел нашего пленника.
- Вот этот, что ли?
- Этот, Филя,- сказал я.- Можешь себе представить - именно этот.
Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний,-
и сел за руль.
- Куда вы меня везете? - спросил Жданов.
- Да вот, сударик мой,- сказал Великий,- такая незадача вышла: поспорили
мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии
пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему - врешь, брат Бурденко, в
мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына
да и посмотреть...
- Вредитель...- ахнул Жданов. - Так вы тут все - вредители!
- Шутки в сторону,- сказал я. - Вы, сударь, погубили мою мать, жену и
дочь.
Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее
блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я,
Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в
лес.
- Понял, командир.
Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух,
небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то
сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли
почесаться.
- Это он уже белых вшей с себя обирает, - сказал Филипп, глядя в
зеркальце.
- А композиторов-то за что? - добавил я. - Допустим, мне музыка тоже
кажется сумбуром - но это моя беда, а не их вина.
- Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, -
сказал Великий.
"Оппель-адмирал" закачался по лесной дорожке.
- Гумилев? - сумел-таки выговорить Жданов. - Но вас же ликвидировали...
- Знаете, - сказал я, - не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения
живучи.
- Вот здесь, - сказал Филипп.
Полянка была маленькой - как раз развернуться машине. Трава в свете фар
стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.
Посредине полянки темнело кострище.
Я вышел и выпустил Жданова.
- Могу разоблачить бериевский заговор,- быстро сказал он.
- Чиню, паяю, примуса починяю,- в тон ему сказал Великий. - Видали мы
этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.
Филипп молча достал из кобуры "лахти", дослал патрон.
- Встаньте, пожалуйста, вон туда,- показал я.
Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
- Почему - меня? - закричал он шепотом. - Почему именно меня? Я что,
самый главный? Как мне велели, так и... Я мог? Что я мог? А главное - ведь
выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на
мой взгляд - самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами
преступления
- иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше - а за
твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им
было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с
себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в
бомбардировщиках сливки и персики...
- На колени,- сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши
сапоги. - Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов
Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен
смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в
исполнение немедленно.
- Семью не трогайте,- сказал Жданов. - Пожалуйста, только семью не...
Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака
указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.
Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.
Тело повалилось беззвучно и мягко.
- Все-таки, сударик мой, обосрался, - недовольно сказал Великий.
Он присел над телом, потрогал пульс.
- Готов, - резюмировал он. - И теперь, господа, я попрошу вас заняться
чем-либо посторонним...
Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских
экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.
- Вот так-то, брат Филипп,- сказал я, закуривая. - Сбылась мечта идиота.
- Не расстраивайся, командир,- сказал Филипп. - Ты просто месть свою
пережил.
Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу
пристрастился, "Красный Глаз" называется. Не знаю уж, из чего они его гонят
и на чем настаивают - вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь
его дня два - и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в
хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий... А дорвешься,
хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает - и похмелье сразу же наступает,
безо всякого веселья.
Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его душишь, а в
углу жена голосит и дитю ротишко затыкает...
Мы молча докурили свои попиросы. Великий бормотал полуслышно, потом
вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.
- Бабка мне бесов в чулане показывала, а я не верил, дурак,- продолжал
Филипп.
- А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?
- Пока ничего,- сказал я. - Некогда их искать, да и некому. Берись, если
хочешь.
- Ну... - Филипп почесал ухо. - Почему бы нет?
- Завтра тогда поговорим подробнее.
Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.
Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам грозило полное
отстранение от дел. Орден мог давно сменить всю кремлевскую верхушку,
упразднить Советы и даже восстановить монархию - технически это все было
возможно. Но Софроний предвидел после переворота такие гражданские войны и
смуты, в сравнении с которыми даже минувшая война показалась бы
незначительным эпизодом. Правда, у Великого имелся весомый козырь: убрав
вероятного преемника Сталина, мы открывали путь Лаврентию, который давно
сидел у "Пятого Рима" на крючке, хотя сам еще не подозревал об этом.
Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь (к дождю у
него по-прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.
- Табачку курнуть,- сказал он.- Ох, и препроклятое это дело... прав был
батюшка, когда на улицах курить не велел... себе вред, иным соблазн...
Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.
- А где наш подсудимый? - спросил я.- Не придет табачку просить?
- Он уже домой побежал, - отмахнулся Великий.- Не в машине же его такого
обосранного везти. Она мне как память дорога, я ее у самого Жукова в
преферанс выиграл...
- Сколько же он протянет такой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за
сердце, толстяк вылетел на крыльцо.
Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
- Мерзавцы...- просипел Жданов.
- Что ж вы хотите, сударик мой? - отозвался Великий. - Псы.
Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически
осмотрел нашего пленника.
- Вот этот, что ли?
- Этот, Филя,- сказал я.- Можешь себе представить - именно этот.
Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний,-
и сел за руль.
- Куда вы меня везете? - спросил Жданов.
- Да вот, сударик мой,- сказал Великий,- такая незадача вышла: поспорили
мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии
пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему - врешь, брат Бурденко, в
мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына
да и посмотреть...
- Вредитель...- ахнул Жданов. - Так вы тут все - вредители!
- Шутки в сторону,- сказал я. - Вы, сударь, погубили мою мать, жену и
дочь.
Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее
блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я,
Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в
лес.
- Понял, командир.
Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух,
небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то
сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли
почесаться.
- Это он уже белых вшей с себя обирает, - сказал Филипп, глядя в
зеркальце.
- А композиторов-то за что? - добавил я. - Допустим, мне музыка тоже
кажется сумбуром - но это моя беда, а не их вина.
- Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, -
сказал Великий.
"Оппель-адмирал" закачался по лесной дорожке.
- Гумилев? - сумел-таки выговорить Жданов. - Но вас же ликвидировали...
- Знаете, - сказал я, - не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения
живучи.
- Вот здесь, - сказал Филипп.
Полянка была маленькой - как раз развернуться машине. Трава в свете фар
стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.
Посредине полянки темнело кострище.
Я вышел и выпустил Жданова.
- Могу разоблачить бериевский заговор,- быстро сказал он.
- Чиню, паяю, примуса починяю,- в тон ему сказал Великий. - Видали мы
этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.
Филипп молча достал из кобуры "лахти", дослал патрон.
- Встаньте, пожалуйста, вон туда,- показал я.
Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
- Почему - меня? - закричал он шепотом. - Почему именно меня? Я что,
самый главный? Как мне велели, так и... Я мог? Что я мог? А главное - ведь
выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на
мой взгляд - самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами
преступления
- иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше - а за
твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им
было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с
себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в
бомбардировщиках сливки и персики...
- На колени,- сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши
сапоги. - Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов
Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен
смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в
исполнение немедленно.
- Семью не трогайте,- сказал Жданов. - Пожалуйста, только семью не...
Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака
указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.
Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.
Тело повалилось беззвучно и мягко.
- Все-таки, сударик мой, обосрался, - недовольно сказал Великий.
Он присел над телом, потрогал пульс.
- Готов, - резюмировал он. - И теперь, господа, я попрошу вас заняться
чем-либо посторонним...
Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских
экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.
- Вот так-то, брат Филипп,- сказал я, закуривая. - Сбылась мечта идиота.
- Не расстраивайся, командир,- сказал Филипп. - Ты просто месть свою
пережил.
Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу
пристрастился, "Красный Глаз" называется. Не знаю уж, из чего они его гонят
и на чем настаивают - вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь
его дня два - и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в
хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий... А дорвешься,
хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает - и похмелье сразу же наступает,
безо всякого веселья.
Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его душишь, а в
углу жена голосит и дитю ротишко затыкает...
Мы молча докурили свои попиросы. Великий бормотал полуслышно, потом
вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.
- Бабка мне бесов в чулане показывала, а я не верил, дурак,- продолжал
Филипп.
- А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?
- Пока ничего,- сказал я. - Некогда их искать, да и некому. Берись, если
хочешь.
- Ну... - Филипп почесал ухо. - Почему бы нет?
- Завтра тогда поговорим подробнее.
Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.
Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам грозило полное
отстранение от дел. Орден мог давно сменить всю кремлевскую верхушку,
упразднить Советы и даже восстановить монархию - технически это все было
возможно. Но Софроний предвидел после переворота такие гражданские войны и
смуты, в сравнении с которыми даже минувшая война показалась бы
незначительным эпизодом. Правда, у Великого имелся весомый козырь: убрав
вероятного преемника Сталина, мы открывали путь Лаврентию, который давно
сидел у "Пятого Рима" на крючке, хотя сам еще не подозревал об этом.
Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь (к дождю у
него по-прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.
- Табачку курнуть,- сказал он.- Ох, и препроклятое это дело... прав был
батюшка, когда на улицах курить не велел... себе вред, иным соблазн...
Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.
- А где наш подсудимый? - спросил я.- Не придет табачку просить?
- Он уже домой побежал, - отмахнулся Великий.- Не в машине же его такого
обосранного везти. Она мне как память дорога, я ее у самого Жукова в
преферанс выиграл...
- Сколько же он протянет такой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145