По очереди мы выходили из подземелий
предыдущей жизни на крошечную терраску. Напротив, отделенный пустым
пространством, стоял вырубленый из белого камня постамент в виде древнего
города, обвитого по стенам девятью кольцами тяжелого змеиного тела. На
стенах стояли Учителя и гости, все в белых одеждах, освещенные голубым
газовым светом. Оставалось последнее, самое трудное для меня испытание:
пройти к ним над разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие
звезды) по каменному мостику в две ладони шириной.
Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а высоты
я боялся всегда - и не упускал случая поиграть с этим страхом. Но здесь
была даже не высота, здесь была Бездна: И вдруг - не знаю сам, почему - я
внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна вовсе, а теплая
неторопливая тропическая река, в которой отражаются южные созвездия:
Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий, на
еврейский, а временами обменивались между собой какими-то уже совершенно
чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро перед ними, когда за
спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было оборачиваться, но я забыл
об этом. Я - обернулся:
На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь, самый
пожилой из нашего выпуска - китайский художник Дэн. Вот последний отчаянный
взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на мостике, когда его босые
ноги расстались с камнем. Меня схватили за руки: кажется, я тоже начал
падать.
Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд:
Меня держал мертвой хваткой маленький индеец-кри по имени Вспорхнувший
Дятел. Ему-то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло себя в
многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах, монтировать
мосты и чистить высотные зернохранилища.
Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в последний
момент:
Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение курса
сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики по-прежнему стояли
на коленях, строго глядя перед собой. Они уже чувствовали себя перешедшими
в иную категорию, подчинялись иным законам...
Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я - двое из всего выпуска - были
допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между отчислением
и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом испытаний. Мало кто
сумеет пройти этот круг:
- Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое,- сказал
Учитель Рене. - Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного
произнести клятву:
- Учитель,- спросил я, - а что с Дэном? Он погиб?
- Нет, - сказал Рене. - Он уже очнулся в своей любимой опиекурильне, и
трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит в столь же блаженном
забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается в воздухе, и пахнет
яблоками:
Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так было, и
все.
- Но отчисленные - они же не дают клятвы молчания:
Учитель Рене тонко улыбнулся.
- При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою память:
И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за Рене:
-:и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня долг,
совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение. Да канет
Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный складывает
мозаику.
И на нас накинули белые одежды.
Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было аскетическое в
самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно было разве что с
нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под черные ломтики с
патокой и морковный чай:
В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден, более
всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя двумя
кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира. Или, скажем,
на совет Александра Македонского с будущими диадохами. Или в ставку Иисуса
Навина перед штурмом Иерихона:
Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих мальгаша из
туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький, щуплый, носатый,
темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич Суворов лет до ста
сорока, он выглядел бы так же.
Царя посвятили более двух тысяч лет назад и уже в преклонном возрасте.
Омолаживаться же великий миротворец наотрез отказался: станешь молодым,
захочется воевать, объяснял он:
- Надеюсь на вашу помощь, юноши,- сказал он глуховатым, но ясным
голосом.- Нас по-прежнему девятеро, а смертоубийственных творений
человеческого ума с каждым годом становится все больше и больше:
Союз Девяти уважали больше по традиции, но за реальную силу уже не
принимали. Заслуги Союза в прошлом были огромны: именно благодаря их
деятельности китайцы, открывшие порох и державшие неисчислимый флот, не
сумели ни завоевать Европу, ни открыть Америку, ни даже отлить пушек.
Удалось им отсрочить появление парового двигателя и боевых ядовитых
газов. А секрет "греческого огня" (простой, как рецепт гречишных блинов)
так и не был разгадан: Когда же Михайла Васильевич Ломоносов своим
несокрушимым крестьянским умом вплотную подобрался к Мировому Эфиру и готов
был вытрясти из него все тайны, Девятеро Неизвестных просто-напросто
упразднили в природе само понятие флогистона, и разочарованный Ломоносов
ворвался в Академию де Сиянс с криком: "Нет газу теплороду!", по пути
прибив до крови парочку заезжих умников...
Но с течением веков могущество и влияние Союза постепенно умалялись, и
это не вина его была, а объективная истина. Тайный образ действий,
закрепленный семипечатной клятвой непрямого вмешательства, не позволял
расширять круг членов Союза - а военных конструкторов становилось все
больше и больше. И в Европе, и, тем более, в Новом Свете, практически
Союзом не контролируемом.
Им еще удавалось что-то, но чем дальше, тем меньше - и бессистемнее.
Последняя война окончательно выбила стариков из колеи. Давно следовало
влить в состав Девяти Неизвестных свежую кровь, однако этому препятствовали
традиции: да и трудно спорить с людьми, самый младший из которых родился за
два года до Христа.
Потом нас призвал тот, кого мы знали под именем инока Софрония, а русская
история под несколькими иными именами, единственный уцелевший из трех
зиждителей Пятого Рима, ныне - номинальный глава Ордена. Даже здесь он
носил черную рясу и черную скуфейку.
Он протянул руки для благословения. Правую ладонь пересекал тонкий белый
шрам. Именно об эту хрупкую длань преломился дамасский клинок нойона
Арапши, любимца Бату-хана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
предыдущей жизни на крошечную терраску. Напротив, отделенный пустым
пространством, стоял вырубленый из белого камня постамент в виде древнего
города, обвитого по стенам девятью кольцами тяжелого змеиного тела. На
стенах стояли Учителя и гости, все в белых одеждах, освещенные голубым
газовым светом. Оставалось последнее, самое трудное для меня испытание:
пройти к ним над разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие
звезды) по каменному мостику в две ладони шириной.
Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а высоты
я боялся всегда - и не упускал случая поиграть с этим страхом. Но здесь
была даже не высота, здесь была Бездна: И вдруг - не знаю сам, почему - я
внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна вовсе, а теплая
неторопливая тропическая река, в которой отражаются южные созвездия:
Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий, на
еврейский, а временами обменивались между собой какими-то уже совершенно
чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро перед ними, когда за
спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было оборачиваться, но я забыл
об этом. Я - обернулся:
На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь, самый
пожилой из нашего выпуска - китайский художник Дэн. Вот последний отчаянный
взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на мостике, когда его босые
ноги расстались с камнем. Меня схватили за руки: кажется, я тоже начал
падать.
Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд:
Меня держал мертвой хваткой маленький индеец-кри по имени Вспорхнувший
Дятел. Ему-то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло себя в
многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах, монтировать
мосты и чистить высотные зернохранилища.
Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в последний
момент:
Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение курса
сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики по-прежнему стояли
на коленях, строго глядя перед собой. Они уже чувствовали себя перешедшими
в иную категорию, подчинялись иным законам...
Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я - двое из всего выпуска - были
допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между отчислением
и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом испытаний. Мало кто
сумеет пройти этот круг:
- Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое,- сказал
Учитель Рене. - Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного
произнести клятву:
- Учитель,- спросил я, - а что с Дэном? Он погиб?
- Нет, - сказал Рене. - Он уже очнулся в своей любимой опиекурильне, и
трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит в столь же блаженном
забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается в воздухе, и пахнет
яблоками:
Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так было, и
все.
- Но отчисленные - они же не дают клятвы молчания:
Учитель Рене тонко улыбнулся.
- При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою память:
И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за Рене:
-:и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня долг,
совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение. Да канет
Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный складывает
мозаику.
И на нас накинули белые одежды.
Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было аскетическое в
самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно было разве что с
нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под черные ломтики с
патокой и морковный чай:
В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден, более
всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя двумя
кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира. Или, скажем,
на совет Александра Македонского с будущими диадохами. Или в ставку Иисуса
Навина перед штурмом Иерихона:
Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих мальгаша из
туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький, щуплый, носатый,
темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич Суворов лет до ста
сорока, он выглядел бы так же.
Царя посвятили более двух тысяч лет назад и уже в преклонном возрасте.
Омолаживаться же великий миротворец наотрез отказался: станешь молодым,
захочется воевать, объяснял он:
- Надеюсь на вашу помощь, юноши,- сказал он глуховатым, но ясным
голосом.- Нас по-прежнему девятеро, а смертоубийственных творений
человеческого ума с каждым годом становится все больше и больше:
Союз Девяти уважали больше по традиции, но за реальную силу уже не
принимали. Заслуги Союза в прошлом были огромны: именно благодаря их
деятельности китайцы, открывшие порох и державшие неисчислимый флот, не
сумели ни завоевать Европу, ни открыть Америку, ни даже отлить пушек.
Удалось им отсрочить появление парового двигателя и боевых ядовитых
газов. А секрет "греческого огня" (простой, как рецепт гречишных блинов)
так и не был разгадан: Когда же Михайла Васильевич Ломоносов своим
несокрушимым крестьянским умом вплотную подобрался к Мировому Эфиру и готов
был вытрясти из него все тайны, Девятеро Неизвестных просто-напросто
упразднили в природе само понятие флогистона, и разочарованный Ломоносов
ворвался в Академию де Сиянс с криком: "Нет газу теплороду!", по пути
прибив до крови парочку заезжих умников...
Но с течением веков могущество и влияние Союза постепенно умалялись, и
это не вина его была, а объективная истина. Тайный образ действий,
закрепленный семипечатной клятвой непрямого вмешательства, не позволял
расширять круг членов Союза - а военных конструкторов становилось все
больше и больше. И в Европе, и, тем более, в Новом Свете, практически
Союзом не контролируемом.
Им еще удавалось что-то, но чем дальше, тем меньше - и бессистемнее.
Последняя война окончательно выбила стариков из колеи. Давно следовало
влить в состав Девяти Неизвестных свежую кровь, однако этому препятствовали
традиции: да и трудно спорить с людьми, самый младший из которых родился за
два года до Христа.
Потом нас призвал тот, кого мы знали под именем инока Софрония, а русская
история под несколькими иными именами, единственный уцелевший из трех
зиждителей Пятого Рима, ныне - номинальный глава Ордена. Даже здесь он
носил черную рясу и черную скуфейку.
Он протянул руки для благословения. Правую ладонь пересекал тонкий белый
шрам. Именно об эту хрупкую длань преломился дамасский клинок нойона
Арапши, любимца Бату-хана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145