Но при этом в делах текущих от нас
потребовалось самостоятельности гораздо более противу прежнего. Каковую я и
вознамерился проявить:
Он посмотрел на меня свысока, по-верблюжьи.
- Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?
- Внутри себя? Или вовне? Внутри - разумеется, поэт. Замученный, с кляпом
во рту: но еще живой. Вовне - сочинитель инкантаментумов и красных
гримуаров.
- Что? - вздрогнув, спросил он.
- Помнишь эти слова? Да, все это оттуда, оттуда. Спроси у своего друга
Агранова. Хотя нет. Лучше держись от него подальше, если сумеешь. Он
занялся такими делами, что очень скоро свернет себе шею. И вообще,
Владимир, что-то твоя брезгливость чересчур избирательна. Ты хоть знаешь,
что вез в своей сумке товарищ человек Нетте?
- И знать не хочу!
- Очень страшную вещь вез товарищ Нетте, совершенно нечеловеческую. Едва
успели перехватить.
- Так вот ты, оказывается, кто,- он прищурился. - Белогвардеец. Недобитая
контра. Я тебя сам сейчас:
- Браунинг под подушкой,- подсказал я, вытягивая ноги. - Черт, опять
каблуки стоптались:
- Ты думаешь, я шучу? - пропыхтел он, не двигаясь с места. - Ты думаешь,
я ваньку валяю? - он вытащил большой клетчатый платок и трубно высморкался,
а платок с отвращением бросил в жестяную уличную урну, стоящую в углу.
- Да нет, конечно, - сказал я. - Вот над тобой пошутили - это было.
- Ты хочешь сказать: - он вдруг потемнел лицом. - Что это и вправду: была
шутка?
Я хотел напомнить ему о некоторых хрестоматийных особенностях изысканного
жирафа, но не стал.
- Да. Это была дурацкая шутка. Столичных скотов над глупым провинциальным
мальчишкой. Эксперимент in anima vili.
- И все эти годы:
- Все эти годы. Ты совершено прав.
- И можно было:
- Можно. Но ты предпочел благую часть. Мало того, ты действительно
продавал свой дар - и предавал людей. Друзей. Ну что тебе сделал Булгаков?
Чем он перед тобой провинился? Тем, что его "Турбины" на сто голов выше
твоей неудобьсказуемой "Бани"? Где ты пинаешь изгнанного товарища Троцкого?
"Падающего - толкни" - это, вроде бы, не ваша идеология:
- Боже мой:- простонал он и закрыл глаза. - Двадцать лет:
- "Бога нет, царя не надо, губернатора убьем,"- сказал я. - Не ты ли это
сочинение сочинил?
- Что? Нет. Не помню:
- Владимир,- сказал я,- возьми себя в руки. Все еще можно переиграть.
Не знаю, как уж это у меня получилось, но и фраза сама, и интонация -
вдруг оказались аннушкиными. "Николай, нам нужно объясниться:" И тут я
впервые почувствовал, что эта моя затея добром не кончится.
Он выцарапал из портсигара еще одну житанину и очень твердыми желтыми
пальцами поднес к ней спичку.
- Поздно,- сказал он. - Уже все произошло. Все произошло, Николай, ничего
не вычеркнуть. Поэтому - поздно. Сгорело. Все сгорело, что было. Осталось
только железо: В Политехническом меня освистали, слышал?
- Да. Потому и пришел. Вырастил ты на свою голову племя читателей:
- Позлорадствовать хочешь?
- Нет. Просто поговорить. Тебе же надо, наконец, с кем-то поговорить. Кто
понимает, но не завидует и не презирает.
Он бросил недокуренную папиросу в урну, встал у окна, опершись вытянутыми
руками о подоконник, и с трудом произнес, не оборачиваясь:
- Откуда ты вообще взялся? Откуда ты пришел? И - зачем? Зачем?..
- Да черт возьми! Я пришел, потому что ты поэт, продавший душу дьяволу!
За вселенскую славу! За - пыль! Понимаешь? За какую-то пыль! Ты ведь ничего
другого не хочешь.
- Слава - не пыль. Слава - это как любовь:
- Ну и просил бы любви!
- Так, значит, дьявол был? Значит, ты мне врешь? Про Бурлюка - врешь?
- Был дьявол! В тебе самом! Да он больше нигде и не водится, кроме как в
человеках! И - вот еще...
Я уже некоторое время чувствовал себя, как при начале инфлуэнции: что-то
стесняло дыхание, и то ли холод, то ли жар - не разобрать - охватывал плечи
и спину. Заныла лондонская рана. И - будто тонкая-тонкая игла начинала
пробираться меж ребер:
Я огляделся. Как загнанный леопард. Да, вот оно: на стене висел
фотографический портрет Непогребенного. Как имя его препятствовало моему
проживанию в Петербурге, так и лицо сейчас - раздражало, мешало
сосредоточиться, мешало понять собеседника, услышать его.
Он меня и подавно не слышал:
Портрет был наговоренный, как бывают намоленные иконы (Господи, милостив
буди мне, грешному, за такое сравнение), и вытащить из-под черной ауры,
словно раненого из-под обстрела, я Маяковского должен был - но не мог: меня
прижимало к земле. И слова выходили из уст уже не совсем мои:
- Откуда у тебя клюевские нотки, Владимир? "И в ответ на ласку масс у
него вставал, железа тверже..."
- Не смей. Не смей о Нем, слышишь?! - голос Маяковского опасно
завибрировал.
И тогда я - затмение! - поднялся, шагнул к портрету и повернул его лицом
к стене. Лучше бы я потерпел:
Перевернутая пентаграмма была нанесена на обратную сторону портрета
какойто бурой краской.
Маяковский вскрикнул, как от внезапного пореза, подбежал ко мне и ударил
ладонью по лицу...
Мне следовало преломить себя и уйти, но проклятая пентаграмма подняла со
дна души такое, о чем я давно забыл. С чем - был уверен - распростился, как
с прыщами.
Того, что мы наговорили друг другу, вспоминать не хочется. Самое
скверное, что все это было правдой. И он говорил правду, и я. И правды этой
хватило бы на десяток дуэлей.
- :по капле выдавливал из себя поэта,- закончил я последнюю филиппику.
- Все,- просипел Маяковский.- К барьеру:
- К барьеру? Изволите смеяться? Я боевой офицер, а вы, сударь, самое
большее баловались с браунингом в гэпэушном тире. Впрочем, один вид дуэли
нам все-таки подходит. Американская дуэль. Без секундантов. Она же "русская
рулетка". Слыхали?
- Слыхал,- сказал он.- Не пугай.
- Итак:- я извлек из кармана свой укороченный наган. - Оставляем один
патрон:
- я вытолкнул из барабана остальные, закрыл шторку. - Как я понимаю,
первый выстрел мой.
- Но:
- Совершенно верно. Обменяемся предсмертными письмами. Полчаса вам
хватит?
И мы написали по предсмертной записке. Текст его послания хорошо
известен, а мой: мой, пожалуй, не интересен никому. У покойников плохо
получаются предсмертные записки. Излишняя высокопарность и все такое:
Потом - я прокрутил барабан и поднес револьвер к виску. Плевать мне было
в тот момент и на Пятый Рим, и на долг перед человечеством, и на все. Я
снова был самим собой, и это особенным образом отлилось в маленьком зеленом
револьвере, моем пальце на крючке и в виске, ждущем пулю. На миг весь мир
стал как бы ледяной: Но, наверное, я был слишком нужен Пятому Риму, потому
что курок звонко щелкнул.
- Прошу, милостивый государь,- я протянул наган Маяковскому. Голос мой
был совсем мне незнаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
потребовалось самостоятельности гораздо более противу прежнего. Каковую я и
вознамерился проявить:
Он посмотрел на меня свысока, по-верблюжьи.
- Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?
- Внутри себя? Или вовне? Внутри - разумеется, поэт. Замученный, с кляпом
во рту: но еще живой. Вовне - сочинитель инкантаментумов и красных
гримуаров.
- Что? - вздрогнув, спросил он.
- Помнишь эти слова? Да, все это оттуда, оттуда. Спроси у своего друга
Агранова. Хотя нет. Лучше держись от него подальше, если сумеешь. Он
занялся такими делами, что очень скоро свернет себе шею. И вообще,
Владимир, что-то твоя брезгливость чересчур избирательна. Ты хоть знаешь,
что вез в своей сумке товарищ человек Нетте?
- И знать не хочу!
- Очень страшную вещь вез товарищ Нетте, совершенно нечеловеческую. Едва
успели перехватить.
- Так вот ты, оказывается, кто,- он прищурился. - Белогвардеец. Недобитая
контра. Я тебя сам сейчас:
- Браунинг под подушкой,- подсказал я, вытягивая ноги. - Черт, опять
каблуки стоптались:
- Ты думаешь, я шучу? - пропыхтел он, не двигаясь с места. - Ты думаешь,
я ваньку валяю? - он вытащил большой клетчатый платок и трубно высморкался,
а платок с отвращением бросил в жестяную уличную урну, стоящую в углу.
- Да нет, конечно, - сказал я. - Вот над тобой пошутили - это было.
- Ты хочешь сказать: - он вдруг потемнел лицом. - Что это и вправду: была
шутка?
Я хотел напомнить ему о некоторых хрестоматийных особенностях изысканного
жирафа, но не стал.
- Да. Это была дурацкая шутка. Столичных скотов над глупым провинциальным
мальчишкой. Эксперимент in anima vili.
- И все эти годы:
- Все эти годы. Ты совершено прав.
- И можно было:
- Можно. Но ты предпочел благую часть. Мало того, ты действительно
продавал свой дар - и предавал людей. Друзей. Ну что тебе сделал Булгаков?
Чем он перед тобой провинился? Тем, что его "Турбины" на сто голов выше
твоей неудобьсказуемой "Бани"? Где ты пинаешь изгнанного товарища Троцкого?
"Падающего - толкни" - это, вроде бы, не ваша идеология:
- Боже мой:- простонал он и закрыл глаза. - Двадцать лет:
- "Бога нет, царя не надо, губернатора убьем,"- сказал я. - Не ты ли это
сочинение сочинил?
- Что? Нет. Не помню:
- Владимир,- сказал я,- возьми себя в руки. Все еще можно переиграть.
Не знаю, как уж это у меня получилось, но и фраза сама, и интонация -
вдруг оказались аннушкиными. "Николай, нам нужно объясниться:" И тут я
впервые почувствовал, что эта моя затея добром не кончится.
Он выцарапал из портсигара еще одну житанину и очень твердыми желтыми
пальцами поднес к ней спичку.
- Поздно,- сказал он. - Уже все произошло. Все произошло, Николай, ничего
не вычеркнуть. Поэтому - поздно. Сгорело. Все сгорело, что было. Осталось
только железо: В Политехническом меня освистали, слышал?
- Да. Потому и пришел. Вырастил ты на свою голову племя читателей:
- Позлорадствовать хочешь?
- Нет. Просто поговорить. Тебе же надо, наконец, с кем-то поговорить. Кто
понимает, но не завидует и не презирает.
Он бросил недокуренную папиросу в урну, встал у окна, опершись вытянутыми
руками о подоконник, и с трудом произнес, не оборачиваясь:
- Откуда ты вообще взялся? Откуда ты пришел? И - зачем? Зачем?..
- Да черт возьми! Я пришел, потому что ты поэт, продавший душу дьяволу!
За вселенскую славу! За - пыль! Понимаешь? За какую-то пыль! Ты ведь ничего
другого не хочешь.
- Слава - не пыль. Слава - это как любовь:
- Ну и просил бы любви!
- Так, значит, дьявол был? Значит, ты мне врешь? Про Бурлюка - врешь?
- Был дьявол! В тебе самом! Да он больше нигде и не водится, кроме как в
человеках! И - вот еще...
Я уже некоторое время чувствовал себя, как при начале инфлуэнции: что-то
стесняло дыхание, и то ли холод, то ли жар - не разобрать - охватывал плечи
и спину. Заныла лондонская рана. И - будто тонкая-тонкая игла начинала
пробираться меж ребер:
Я огляделся. Как загнанный леопард. Да, вот оно: на стене висел
фотографический портрет Непогребенного. Как имя его препятствовало моему
проживанию в Петербурге, так и лицо сейчас - раздражало, мешало
сосредоточиться, мешало понять собеседника, услышать его.
Он меня и подавно не слышал:
Портрет был наговоренный, как бывают намоленные иконы (Господи, милостив
буди мне, грешному, за такое сравнение), и вытащить из-под черной ауры,
словно раненого из-под обстрела, я Маяковского должен был - но не мог: меня
прижимало к земле. И слова выходили из уст уже не совсем мои:
- Откуда у тебя клюевские нотки, Владимир? "И в ответ на ласку масс у
него вставал, железа тверже..."
- Не смей. Не смей о Нем, слышишь?! - голос Маяковского опасно
завибрировал.
И тогда я - затмение! - поднялся, шагнул к портрету и повернул его лицом
к стене. Лучше бы я потерпел:
Перевернутая пентаграмма была нанесена на обратную сторону портрета
какойто бурой краской.
Маяковский вскрикнул, как от внезапного пореза, подбежал ко мне и ударил
ладонью по лицу...
Мне следовало преломить себя и уйти, но проклятая пентаграмма подняла со
дна души такое, о чем я давно забыл. С чем - был уверен - распростился, как
с прыщами.
Того, что мы наговорили друг другу, вспоминать не хочется. Самое
скверное, что все это было правдой. И он говорил правду, и я. И правды этой
хватило бы на десяток дуэлей.
- :по капле выдавливал из себя поэта,- закончил я последнюю филиппику.
- Все,- просипел Маяковский.- К барьеру:
- К барьеру? Изволите смеяться? Я боевой офицер, а вы, сударь, самое
большее баловались с браунингом в гэпэушном тире. Впрочем, один вид дуэли
нам все-таки подходит. Американская дуэль. Без секундантов. Она же "русская
рулетка". Слыхали?
- Слыхал,- сказал он.- Не пугай.
- Итак:- я извлек из кармана свой укороченный наган. - Оставляем один
патрон:
- я вытолкнул из барабана остальные, закрыл шторку. - Как я понимаю,
первый выстрел мой.
- Но:
- Совершенно верно. Обменяемся предсмертными письмами. Полчаса вам
хватит?
И мы написали по предсмертной записке. Текст его послания хорошо
известен, а мой: мой, пожалуй, не интересен никому. У покойников плохо
получаются предсмертные записки. Излишняя высокопарность и все такое:
Потом - я прокрутил барабан и поднес револьвер к виску. Плевать мне было
в тот момент и на Пятый Рим, и на долг перед человечеством, и на все. Я
снова был самим собой, и это особенным образом отлилось в маленьком зеленом
револьвере, моем пальце на крючке и в виске, ждущем пулю. На миг весь мир
стал как бы ледяной: Но, наверное, я был слишком нужен Пятому Риму, потому
что курок звонко щелкнул.
- Прошу, милостивый государь,- я протянул наган Маяковскому. Голос мой
был совсем мне незнаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145