- Вы не знаете, что за шум и крики в той
стороне?
Уж не война ли началась с применением лучей смерти?
- Человеку голову отрезали, - ответил я.
- Что вы говорите. И кто же? - в голосе его послышалось пробуждение
интереса.
- Девушка,- сказал я.- Красивая. Комсомолка, наверное. У вас теперь чуть
что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие.
- Да, у нас теперь так,- вздохнул худощавый.
- Позволите быть вашим соседом? - спросил я.
- Пожалуйста...- он кивнул рассеяно.
- Я вижу, у вас неприятности, - сказал я.
- Неприятности? - задумался он.- Как ни странно, у меня все хорошо.
Подозрительно хорошо. Должно быть, это меня беспокоит: Как поликратов
перстень.
- Очень знакомое чувство. "Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою... Сказал и
разлучился с ним". Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт?
Он посмотрел на меня.
- Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты? Поэт сегодня
- это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный...
- Иван Приблудный,- продолжил я.
- Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал...
- И слава Богу! - вскричал я. - И никогда не читайте! Под страхом
сожжения - не читайте!
(Не знал я тогда и не мог, конечно, знать о скорой и страшной смерти
этого человека, Ивана-Якова Овчаренко-Приблудного, иначе никогда бы не
упомянул в таком ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина,
хулиганил - а умер геройски. Черт его знает, что важнее для поэта:).
- Вы, вероятно, издалека?- спросил он грустно.
- О, да,- сказал я. - Издалека. Без сомнения, издалека.
- И как вам нравится Москва?
- Трудно сказать,- ответил я. - Она мне никогда не нравилась. Проклятье
лежит на Москве, возросла она и окрепла у Орды за пазухой на предательстве,
на крови и разорении других русских городов... И все же: могу ли я вам
помочь?
- Разве что одолжите папироской...
Я извлек свой серебряный абиссинский трофей, щелкнул крышкой.
- Что вы предпочитаете?
Он посмотрел на меня диковато и взял первую папиросу с краю.
Мы некоторое время в молчании дымили.
- Не мог ли я встречать вас раньше? - спросил наконец я. - Скажем, в
двадцать первом. Осенью?
- Осенью... Осенью я только что приехал в Москву.
- Все сходится,- сказал я.- Брюс был прав.
- Да? - удивился он.- А в календаре написано: дождь и смятение народов.
- День еще не кончился,- сказал я. - Может быть, к ночи соберется.
- А смятение? - спросил он.
- А разве нет? - я посмотрел на него. - Впрочем, вы просто не знаете...
- Стараюсь не читать газет,- сказал он. - Напорешься еще ненароком на
театральную рецензию... какие отвратительные слова придуманы:
"булгаковщина", "гумилевщина", "пильняковщина"...
- Даже "гумилевщина"? - восхитился я.
- Представьте себе! Вполне достаточно употребить экзотическое имя или
упомянуть экзотическую страну, чтобы заслужить этот ярлык. И носить его до
тех пор, покуда не напишешь какую-нибудь "Оптимистическую песнь козлов" о
прекрасной комиссарше, обворожившей балтийских анархистов... Носится тут
один молодой драматург с такой идеей, или, как они говорят, "задумкой"...
- И что же, обижаются люди? На ярлыки-то?
- Кто обижается, а кто и перековывается...
- А вы, как я понимаю, перековываться не желаете.
Он помолчал, потом кивнул:
- Совершенно верно понимать изволите...
- Не Михаила ли Афанасьевича перед собой вижу? - спросил я больше для
проформы.
- Ваш покорный слуга.- снова кивнул он.- С кем имею честь?.
- Фридрих-Мария фон Виланд,- отрекомендовался я. - Лингвист. Счастлив
познакомиться с великим мастером Слова.
- Странно вы сказали... Как я понимаю, вы из рижских немцев? - спросил
он.- Очень чисто говорите... И для чего большевикам лингвиста выписывать
понадобилось, они же неграмотные все...
- Вот и понадобилось, что неграмотные. И насчет рижского немца угадать
изволили. Батюшка мой, даром что фон, держит бирхалле в Майоренгофе.
Будете в тех краях, милости просим. Там тихо. Там даже чайки какие-то
молчаливые.
- Вряд ли я буду в тех краях,- вздохнул он.- Разве что много севернее...
Настало время мне задуматься. Была не была, попробую.
- Хотите уехать вместе со мной?
Он вздрогнул. Посмотрел на меня. С недоверием, даже со страхом. Я
понимал, что не провокатора во мне он опасается и не провокатора видит - а
если и провокатора, то совсем иного рода...
- Уехать? - сказал он тихо.
- Да. В Берлин.
- К-когда?
Я посмотрел на "Лонжин".
- Через четыре часа.
- Часа?- в голосе его что-то зазвенело.- Часа? Боже мой, это
невозможно... это немыслимо, немыслимо...
- Почему же?
- Не знаю. Но... - он замолчал и молчал очень долго.
- Женщины? Или вы боитесь, что не сможете там писать? - перебил я его
молчание.
- Наверное. Не знаю. Что-то... вот здесь,- он показал на горло. - Я
только-только начал чувствовать дом...
- Вы счастливый человек,- сказал я.
- Вы так считаете? - он горько усмехнулся. - Я плачу за это боязнью
площадей...
- Даже пустых?
- Пустых - тем более... Что? - вдруг насторожился он, приподнял голову,
прищурился слепо. - Идет гроза.
Я потрогал ладонью воздух. В самом деле, накатывался очень быстро, тихо,
неотвратимо - как умелый враг - грозовой заряд.
- Будет град,- сказал я.- Нам лучше укрыться.
- Не соблаговолите ли быть моим гостем? - предложил он, вставая.- Я живу
поблизости. Жена будет рада.
- Не смею отказываться.
- И не потомок ли вы преславнаго немецкого романтика? - спросил он уже на
ходу.
- Вряд ли, - сказал я. - У романтиков, как правило, детей не бывает.

9.
А между тем рассудком нищи Змеем пожирались вместо пищи.
Велимир Хлебников
- Ах, черт побери:- Николай Степанович отложил "вечерку" и огляделся
растерянно. - Плохо дело, господа.
- Что, что? - вскинулся Илья. - Зеленый нырнул?
- Нет. Что - зеленый: Великий умер.
- Кастро?!
- Нашел великого: Ладно, Илья, это мои дела. Похоже, что придется нам
задержаться здесь еще.
- А я что? Кликуха у него такая: Великий. Не я придумал. Его все деловые
латиносы Грандиозой кличут, такими делами шутя ворочает, нам и не снилось:
Но Николай Степанович его уже не слышал.
"Вечерка" с определенным сожалением сообщала, что на восемьдесят седьмом
году жизни безвременно и скоропостижно скончался генерал-майор медицинской
службы Семен Павлович Великий, профессор, членкор и так далее, отпевание в
два часа в Елоховской церкви. Как все бульварные газеты, "вечерка" слегка
приврала, хотя на этот раз просто по незнанию, а не по злому умыслу: Семен
Павлович скончался не на восемьдесят седьмом, а на двести пятнадцатом году.
Он был единственным рыцарем из всего Пятого Рима, кто никогда не
пользовался псевдонимами, понимая это профанацией и дурновкусием. Имя дал
ему отец, пусть незаконный, но зато - государь император Павел Петрович;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145