матерью же была тогдашняя фаворитка Павла Софья Чарторыйская. И менять имя
даже на время, даже во имя неких высших интересов, Великий отказывался
наотрез.
Официально мичман Семен Великий считался пропавшим без вести в тысяча
восьмисотом году в районе Антильских островов во время страшного шторма.
Шторм там действительно был, но сам Великий находился к тому времени уже
совсем в другом месте:
Долгие годы он провел в учениках, а затем и помощниках у знаменитого
унгана ле Пелетье на острове Гаити (собственно, именно поэтому он
впоследствии и пошел по медицинской части) и в деле унгана весьма преуспел;
и именно там на него обратил внимание знаменитый некроном барон Рудольф фон
Зеботтендорф (вошедший в гаитянский инфернальный фольклор под несколько
искаженным именем Барон Суббота), сдружился с ним, вывез его в Европу и
представил нужным людям. Семен Павлович сравнительно быстро разобрался в
положении вещей, послал всяческих рыцарей и розенкрейцеров в известном
всякому русскому человеку направлении - и стал искать свой особый путь. В
этих поисках он неизбежно наткнулся на Якова Вилимовича, поскольку все
дороги в те годы вели в Пятый Рим:
( "Кстати, а почему именно Пятый?" - спросил в свое время Николай
Степанович у Брюса.
"Так ведь Четвертому-то не быти," - доходчиво объяснил Брюс.) После
исчезновения Брюса именно Великий остался в Московском капитуле Ордена за
старшего. К нему и бросился было Николай Степанович по возвращении из Заира
- тогда, в памятном шестьдесят восьмом. Следовало чтото предпринимать в
связи с необычными находками:
И Великий его не узнал.
То есть не так: он, конечно, узнал своего старого доброго знакомца,
путешественника и пациента, но - не младшего собрата по Ордену. Будто
сквозь симпатическое стекло смотрел он на Николая Степановича, радостно
хлопотал по холостяцкому своему жилищу, с притворным ужасом воспринял еще
недавно привычное обращение "mon prince" и абсолютно не мог понять, чего же
от него хочет дорогой гость:
Это было по-настоящему страшно.
Это было даже страшнее - поскольку неожиданно - чем потом, позже, когда
Николай Степанович осознал до конца, что остался один.
И сейчас, на панихиде, стоя с непокрытой головой рядом с людьми, которых
он знал многие десятилетия не только по именам и фамилиям, но и по тайным
делам и почетным титулам, он оставался один. Рыцари славного Пятого Рима,
великие и малые таинники, постарели, обрюзгли, утратили былой блеск глаз -
потому что забыли, что полагается им жить долго и бурно. Забыли они и
способ, каковым это достигается:
В шестьдесят девятом, оправившись немного от первоначального потрясения,
Николай Степанович уединился, придумав какой-то смехотворный предлог, с
маршалом Ордена Фархадом, в миру - дворником Гильметдиновым, а в прошлом
- великим полководцем Михаилом Скопиным-Шуйским, в его дворницкой. За
непритязательной беседой о злых нравах москвичей, протекающей под
аккомпанемент легко льющегося пива, Николай Степанович ввел коллегу в
состояние глубочайшего гипноза (что в нормальных условиях явилось бы
грубейшим, непростительным нарушением субординации) - и там, в недрах
чужого темного сознания, встретил умирающего рыцаря:
Между Числом и Словом (Москва, 1969, апрель)
Я давно не делал ничего подобного (и если честно, не делал никогда
понастоящему, только на Мадагаскаре во время учения), и поэтому чувствовал
себя выжатым, как подсолнечный жмых. Нужно было тихо посидеть и перевести
дыхание. К тому же единственое - и слава Богу, что тусклое, замызганное -
окошечко длинной, как подзорная труба, дворницкой выходило на
кошмарнокрасную глуху торцевую стену какого-то дома, где кирпичами выложены
были профили трех большевистских кабиров. Будь Фархад в своей подлиной
сущности, он просто не смог бы жить здесь. А так - мог:
Говорят, что можно жить и в дерьме. Но лучше тогда уж не жить вовсе:
- Просыпайся, воевода, - сказал я. - Враги подходят.
Он поднял на меня закрытые глаза.
- А, это ты, диперан. Живой. А я вот, видишь, не очень. Васька Шуйский не
сумел меня отравить, а эти - сумели: Одначе куда Шуйскому до них:
Голос его был медленный и скрипучий.
- Что случилось, Михаил Васильевич?
- Черный дождь пролился, летейский дождь:
- Черный дождь?
- Ты не знаешь: это хорошо, что не знаешь: Летейский дождь. Драконий яд.
Драконий яд зеленый: с водой смешать, по ветру развеять, на кого Бог
пошлет: Как же ты уцелел?
- Не знаю, воевода.
- Должно, заговоренный ты. А может:
- Что?
- Али не было тебя в Руси? Над Русью да окрест дождь шел:
- Не было, воевода. Ты разве не помнишь? Отправили меня в Африку, в
древний разрушенный город.
- Вот: драконье логовище: боги пауков.
- Что сделать для тебя, воевода?
- Что можно сделать: ничего: помрет воевода. Помрет насовсем. А
басурманин метлой еще помашет, помашет:
- Помочь тебе - чем? Ксериону дать?
- Ксерион - для тела, не для духа, нет: Они мне дух подкоренили. Всем нам
- дух: всем:
- И что же - никого?..
- Может, Брюс, колдун хитрожопый, где-то обретается - да вот ты живой
вернулся. Восстанавливай Орден, диперан. Слово мое тебе такое: возрождай
Орден. Ибо близок час: Зверь на пороге: Зверь встает:
- Средства нет, воевода. От всего меня отрезало.
- Ищи. Думай. Не бывает так, чтобы: Задумано было - иначе: Все, отпускай
меня, диперан. Дай одному побыть. Не в силах больше:
- Священника?
- Живого татарина отпевать? - усмехнулся комтур. - Сами себе мы теперь и
священники, и гробовщики, в живых домовинах лежим:
- Ответь, воевода, если знаешь: кто это сделал?
- Знаю. Ответить не могу. Заклятие наложено. Такие это твари:
богомерзкие:
Ну, да и тебя они нет, не оставят в покое: объявятся сами. Готовься ко
всему, таинник. В любую минуту:
- Подскажи хоть что-нибудь!
- Георгия ищи: первого: Был он у меня, а теперь - незнамо где: забыл.
10.
Вахтер захлопнул книгу. Он так никогда и не узнал, какой остроумный выход
нашла Анна Каренина из создавшегося положения...
"Воспоминания майора Пронина"
Места ни на Ваганьковском, ни на Новодевичьем для сына Павла Первого,
разумеется, не нашлось, хоронили аж на Кунцевском, продуваемом всеми
ветрами, голом и неустроенном. Из церкви туда поехали не все. Пятый Рим,
правда, был почти в полном составе. Беспамятный Пятый Рим, жалкая кучка
нищих пенсионеров: Вон и дворник Гильметдинов, благодарный пациент, должно
быть.: Мороз стоял под двадцать, ветер сипло свистал в редких сосенках.
Что-то говорили над гробом: о заслугах, о сотнях и тысячах спасенных: В
принципе, конечно, в Ордене не поощрялись занятия медициной, ибо слишком
велико, почти неодолимо было искушение для врача:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145