Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь,
и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя
свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться,
становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на
спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.
Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец.
Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки
размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой
правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх:
осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было:
Лестница вывела на узкий выступ.
- Куда-то пришли, - сказал Коминт.
- Да, похоже.
Пути с выступа не было никакого.
- Включи-ка фонарь - сказал Николай Степанович.
Но и в свете фонаря картина не изменилась.
- Не может же так быть - лестница никуда:- Коминт заозирался. - Что-то же
должно:- он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа - далеко-далеко.
- Каждый тупик куда-то ведет, - сказал Николай Степанович. - Только надо
подумать: Гусар, что скажешь?
Гусар молча смотрел в стену.
- Беспросвет:- Николай Степанович положил руки на стену. - Коминт,
погаси.
Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.
- Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней:
Брюс его фамилия: хороший человек: с Петром Первым в конфидентах состоял:
механик страстный и многознатец:
- Разыгрываешь, Степаныч? - сказал Коминт.
- Не имею привычки: Ага, вот:- под рукой его подался кирпич, и тут же
где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. - Ты
был прав: пришли.
- Остроумно, - сказал Коминт. - Значит, со светом сюда не войдешь, а без
света чужие не ходят.
- Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.
Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком.
Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо,
покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный,
почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами,
ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и
каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась
на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы
неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель
из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с
сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты
Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару
богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого
стекла штофе:
- Кто же свечку зажег? - страшным шепотом сказал Коминт.
- Да Брюс, наверное, и зажег, - сказал Николай Степанович. - Это вечная
свечка.
Коминт шумно выдохнул:
- Никогда я к этому не привыкну:
- Я тоже так думал в свое время.
Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.
- Что там?
Но Гусар последовал дальше.
- Ни пыли, ни плесени, - сказал Коминт подозрительно. - Будто каждый день
уборщица приходит.
- Умели строить, - сказал Николай Степанович. - Хозяин не был здесь с
двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить:
Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке - жестом въедливого
боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на
плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к
глазам. Понюхал.
- Что это, Бэрримор? - спросил Николай Степанович. - Сюда залетают чайки?
- Стиморол, - сказал, озираясь, Коминт. - Непоправимо испорченный вкус:
Неужели Каин?
- Не знаю: Гусар, Каин был здесь?
Молчание.
- Тогда не понимаю: Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И
почему ничего не утащили?
- Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.
- И все равно: ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала
ватага современной молодежи?
- Не похоже, - честно сказал Коминт.
- Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать - может
быть, знак оставил, а может:
- Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.
- Это было бы не самое обидное: Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай
займемся вон тем, - Николай Степанович показал на сундуки. - Сдается мне,
что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича:
Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел,
чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести
с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была
Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была
"Проклятая страсть" Петрония. Там был список "Слова о полку Игореве" раза в
два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман
четырнадцатого века "Болярин Даниил и девица Айзиля". Там были мемуары
Америго Веспуччи.
Там был четвертый том "Опытов" Монтеня. Там была поэма стольника Адашева
"Демон" и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева "Душеспасение".
Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича "Побитое
поганство, или Посрамленный тёмник Булгак". Был там и свиток желтого шелка
с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла
Сирина "Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом". И еще, и
еще, и еще: И, наконец, были там три черные тетради: кожаные,
прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и
самого Николая Степановича Гумилева:
Красный идол на белом камне.
(Техас, 1936, июнь)
"Дорогой Николас!
Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга
Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть
серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я
просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас
определенный интерес. Вы спросите: почему я "обязан", а для Вас это только
"может представлять интерес". Дело в том, что я до сих пор не знаю
понастоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в
Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как
верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном
существовании.
Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела
(которое я уже начинаю считать - слишком поздно, не так ли? - нашим общим
делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного
стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя
свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться,
становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на
спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.
Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец.
Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки
размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой
правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх:
осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было:
Лестница вывела на узкий выступ.
- Куда-то пришли, - сказал Коминт.
- Да, похоже.
Пути с выступа не было никакого.
- Включи-ка фонарь - сказал Николай Степанович.
Но и в свете фонаря картина не изменилась.
- Не может же так быть - лестница никуда:- Коминт заозирался. - Что-то же
должно:- он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа - далеко-далеко.
- Каждый тупик куда-то ведет, - сказал Николай Степанович. - Только надо
подумать: Гусар, что скажешь?
Гусар молча смотрел в стену.
- Беспросвет:- Николай Степанович положил руки на стену. - Коминт,
погаси.
Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.
- Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней:
Брюс его фамилия: хороший человек: с Петром Первым в конфидентах состоял:
механик страстный и многознатец:
- Разыгрываешь, Степаныч? - сказал Коминт.
- Не имею привычки: Ага, вот:- под рукой его подался кирпич, и тут же
где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. - Ты
был прав: пришли.
- Остроумно, - сказал Коминт. - Значит, со светом сюда не войдешь, а без
света чужие не ходят.
- Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.
Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком.
Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо,
покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный,
почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами,
ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и
каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась
на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы
неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель
из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с
сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты
Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару
богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого
стекла штофе:
- Кто же свечку зажег? - страшным шепотом сказал Коминт.
- Да Брюс, наверное, и зажег, - сказал Николай Степанович. - Это вечная
свечка.
Коминт шумно выдохнул:
- Никогда я к этому не привыкну:
- Я тоже так думал в свое время.
Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.
- Что там?
Но Гусар последовал дальше.
- Ни пыли, ни плесени, - сказал Коминт подозрительно. - Будто каждый день
уборщица приходит.
- Умели строить, - сказал Николай Степанович. - Хозяин не был здесь с
двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить:
Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке - жестом въедливого
боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на
плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к
глазам. Понюхал.
- Что это, Бэрримор? - спросил Николай Степанович. - Сюда залетают чайки?
- Стиморол, - сказал, озираясь, Коминт. - Непоправимо испорченный вкус:
Неужели Каин?
- Не знаю: Гусар, Каин был здесь?
Молчание.
- Тогда не понимаю: Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И
почему ничего не утащили?
- Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.
- И все равно: ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала
ватага современной молодежи?
- Не похоже, - честно сказал Коминт.
- Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать - может
быть, знак оставил, а может:
- Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.
- Это было бы не самое обидное: Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай
займемся вон тем, - Николай Степанович показал на сундуки. - Сдается мне,
что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича:
Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел,
чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести
с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была
Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была
"Проклятая страсть" Петрония. Там был список "Слова о полку Игореве" раза в
два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман
четырнадцатого века "Болярин Даниил и девица Айзиля". Там были мемуары
Америго Веспуччи.
Там был четвертый том "Опытов" Монтеня. Там была поэма стольника Адашева
"Демон" и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева "Душеспасение".
Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича "Побитое
поганство, или Посрамленный тёмник Булгак". Был там и свиток желтого шелка
с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла
Сирина "Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом". И еще, и
еще, и еще: И, наконец, были там три черные тетради: кожаные,
прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и
самого Николая Степановича Гумилева:
Красный идол на белом камне.
(Техас, 1936, июнь)
"Дорогой Николас!
Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга
Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть
серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я
просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас
определенный интерес. Вы спросите: почему я "обязан", а для Вас это только
"может представлять интерес". Дело в том, что я до сих пор не знаю
понастоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в
Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как
верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном
существовании.
Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела
(которое я уже начинаю считать - слишком поздно, не так ли? - нашим общим
делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного
стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145