Им же тоже надо что-то домой посылать, и ноги свои, не
казенные.
А я после того, как потолковали мы с командиром, стал при нем вроде
порученца. И казначея. И вот узнаю я, под большим секретом, что выкапывают
наши копачи золотой клад. Целую кучу золотых цепей. Не тех, что на шее
носят, а кандалов. Маленьких таких, будто для ребятишек трехлетних.
Я-то, как комсомолец какой, обиделся на него поначалу. Думал: патриот, а
на самом-то деле... Но потом переменил мнение.
Потому что на эти цепочки приковал он эсэсовского чина,
полковникаштандартенфюрера Крашке.
С тех пор мы долго горя не знали. Эта тварь продажная нам бы самого
Гитлера привела, если бы возможность имела. А своих ребят, в плен попавших,
да евреев разных мы выкупали у него десятками. Так к нам и Илья прибился.
Чуть постарше тебя был цыганенок. Ну и по мелочи: предупредить там об
облаве, стрептоциду подбросить... мы даже к танкетке приценивались. Да
передумали потом: гусеницы у нее узкие, не для наших болот.
Потом этому Крашке захотелось всего капитала. То ли к нему гестаповцы
присматриваться начали, то ли на новое место переводить собрались, не знаю.
Только прислал он нам ультиматум: или мы ему сразу пуд отдаем, или он
Глиничи сожжет вместе со всеми людьми, что там остались. Специально для
этого дела хохлов пригнали... Очень это немцев радовало, когда славяне
славян истребляли.
Вот тогда-то впервые наш командир выдержку и потерял.
...К Глиничам мы подкрались втроем: командир, я и тот боец, который меня
скрутить сумел - ну, помнишь?.. - Сережа Иванов. Ничего железного мы с
собой не взяли, командир не велел, а вытесали себе по туебени... нет, уши
можешь не затыкать, это белорусы так дубину прозвали. И велел нам ватные
штаны напялить. Мы ему: как, батяня, среди лета? Яйца же сопреют. А он:
лучше пусть сопреют, чем откушеными быть. Мы и примолкли.
Оставил он нас с Сережей, а сам отошел чуток в сторону. Велел ждать.
Полнолуние как раз было, светло. Батька Конан сидит на траве, ноги под
себя подогнул, а руками вот этак делает... Нет, лучше не буду показывать, а
то мало ли что... И вот в самую полночь поднимается в Глиничах дикий вой.
Поверишь:
даже меня заколотило. Зубы стучат. Но - ждем. И вдруг видим: несутся на
нас как бы собаки. Ближе подбежали: ба! Да это же каратели! Кто в форме,
кто в подштанниках, у кого автомат на шее болтается, у кого танковый шлем
на голове... Прыгают на нас, рычат, зубами схватить пытаются. Ну, мы их
и... того.
Туебенями. Ведут они себя как волки, а тело-то не волчье. И прыти волчьей
нет.
И допрыгнуть до глотки не могут, чтобы перегрызть, а вот штаны ватные
пригодились. Много их там легло, волков самозванных. Сережа дубину
размочалил совсем, новую тут же выломал. Вот. Короче, отбились мы,
отблевались, пошли в деревню. И - Крашке на нас выходит. Зубы скалит.
Вожак.
Его командир плетью поперек хребта перетянул, он и лег.
Вот. Нашли мы баб с детишками. Их уже и по сараям развели, и сеном
аккуратно обложили, и канистры с бензином расставили. Ревут, перепугались.
Сережа их повел в отряд, а командир взял полковника, в дом старосты привел
и к стулу прикрутил. И что-то над ним пошептал, после чего у полковника
глаза совсем другие стали. Потом покрутил телефон - стоял там телефон,
немцы связь любили, а как же - и потребовал высокое начальство. Говорил он
по-немецки, так что понимал я с пятого на десятое: штандартенфюрер Крашке,
измена, золото, подразделение, капут... кто шпрахт? Командирен партизанен
отряден Конан шпрахт. И тут наш Крашке завыл еще раз.
Бросил ему командир золотое звенышко на колени, и мы ушли.
- Жалко золота, батяня, что мы ему перетаскали,- говорю я.
- Не жалей, - отвечает он. - Убойная сила у золота куда выше, чем у
свинца...
Потому что всегда его охраняют драконы.
И узнали мы потом, что в воду командир глядел: еще троих офицеров из-за
того золота гестапо расстреляло.
Но спокойная жизнь кончилась.
Взялись за нас круто. Научили мы их на свою голову с партизанами
воевать...
Несколько аэродромов оборудовали и летали с них - бомбить да разнюхивать,
а то и парашютистов бросать. Артиллерию применять стали. А главная пакость
- ягд-команды. Те все больше по нашим тылам шуровали. И за два месяца такой
жизни истаял наш отряд наполовину. Уйти бы - да командир все вокруг того
раскопа старался держаться. Не уходить далеко. Я уж говорил: коли просрал
усатый дядька войну, надо пробиваться за Урал. А он: нет, наше место
здесь... - и так странно на меня смотрел, будто думал: то ли шмальнуть
меня, то ли наградить.
В общем, дошло до того, что обложили нас со всех сторон. Тогда-то я ту
крысиную нору и увидел впервые.
Такая диспозиция: остров посреди болота километр на два, лесом зарос, а
посреди как бы каска немецкая метров сорок высотой. Травка на ней редкая,
два деревца на вершине... И подойти к острову в общем-то можно, но трудно.
И бомбить его можно, но копачи наши там таких нор нарыли, что укрепрайон
получился. Линия Конана... И все бы ничего, да триста душ нас там, из них
половина активных штыков, и все жрать хотят. И фрицы это понимают и ждут...
Песни играют, агитируют. Особенно они "Лили Марлен" любили ставить. Для
командира Николая Степановича его любимую песню, кричат, и начинается:
"Если я в болоте от поноса не помру..." А понос, надо сказать, нас
донимал.
Ивовой корой кое-как спасались. Вот. Эх, нравилась командиру эта песня!
Грустнел он с лица и задумывался крепко, и видно было: пронимает человека
до самых печенок...
Между Числом и Словом.
(Айова, 1938, осень)
О страданиях любит поговорить только тот, кто никогда по-настоящему не
страдал. А не страдал лишь тот, кто не пролежал неподвижно два года со
сломанной шеей:
Сиделка мисс Оул сопротивлялась моей вылазке с такой свирепостью, что
лишь вмешательство старого Илайи Атсона возымело действие.
- Пусть парень поглядит, как живут цивилизованые люди,- сказал он,
оглаживая ее по крутому заду.- Бог не для того сказал Нику: "Встань и иди",
чтобы он ослушался. Да и Билл в его компании, глядишь, будет вести себя
прилично.
Бывший гангстер, а теперь один из респектабельнейших богачей Америки,
попрежнему панически боялся папаши, да и я на старика поглядывал с
известной робостью. Похоже было, что где-то в недрах его исполинского
организма действует ксерионовая железа. Если бы Билл не сколотил
собственное состояние, то наследства он мог бы и не дождаться.
На крылечке мне уже доводилось сиживать, и поэтому вид двора не
производил на меня прежнего поразительного впечатления, когда простые
куры-плимутроки казались существами из иного мира, а уж индюк - о, индюк
затмевал собой даже абиссинского леопарда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
казенные.
А я после того, как потолковали мы с командиром, стал при нем вроде
порученца. И казначея. И вот узнаю я, под большим секретом, что выкапывают
наши копачи золотой клад. Целую кучу золотых цепей. Не тех, что на шее
носят, а кандалов. Маленьких таких, будто для ребятишек трехлетних.
Я-то, как комсомолец какой, обиделся на него поначалу. Думал: патриот, а
на самом-то деле... Но потом переменил мнение.
Потому что на эти цепочки приковал он эсэсовского чина,
полковникаштандартенфюрера Крашке.
С тех пор мы долго горя не знали. Эта тварь продажная нам бы самого
Гитлера привела, если бы возможность имела. А своих ребят, в плен попавших,
да евреев разных мы выкупали у него десятками. Так к нам и Илья прибился.
Чуть постарше тебя был цыганенок. Ну и по мелочи: предупредить там об
облаве, стрептоциду подбросить... мы даже к танкетке приценивались. Да
передумали потом: гусеницы у нее узкие, не для наших болот.
Потом этому Крашке захотелось всего капитала. То ли к нему гестаповцы
присматриваться начали, то ли на новое место переводить собрались, не знаю.
Только прислал он нам ультиматум: или мы ему сразу пуд отдаем, или он
Глиничи сожжет вместе со всеми людьми, что там остались. Специально для
этого дела хохлов пригнали... Очень это немцев радовало, когда славяне
славян истребляли.
Вот тогда-то впервые наш командир выдержку и потерял.
...К Глиничам мы подкрались втроем: командир, я и тот боец, который меня
скрутить сумел - ну, помнишь?.. - Сережа Иванов. Ничего железного мы с
собой не взяли, командир не велел, а вытесали себе по туебени... нет, уши
можешь не затыкать, это белорусы так дубину прозвали. И велел нам ватные
штаны напялить. Мы ему: как, батяня, среди лета? Яйца же сопреют. А он:
лучше пусть сопреют, чем откушеными быть. Мы и примолкли.
Оставил он нас с Сережей, а сам отошел чуток в сторону. Велел ждать.
Полнолуние как раз было, светло. Батька Конан сидит на траве, ноги под
себя подогнул, а руками вот этак делает... Нет, лучше не буду показывать, а
то мало ли что... И вот в самую полночь поднимается в Глиничах дикий вой.
Поверишь:
даже меня заколотило. Зубы стучат. Но - ждем. И вдруг видим: несутся на
нас как бы собаки. Ближе подбежали: ба! Да это же каратели! Кто в форме,
кто в подштанниках, у кого автомат на шее болтается, у кого танковый шлем
на голове... Прыгают на нас, рычат, зубами схватить пытаются. Ну, мы их
и... того.
Туебенями. Ведут они себя как волки, а тело-то не волчье. И прыти волчьей
нет.
И допрыгнуть до глотки не могут, чтобы перегрызть, а вот штаны ватные
пригодились. Много их там легло, волков самозванных. Сережа дубину
размочалил совсем, новую тут же выломал. Вот. Короче, отбились мы,
отблевались, пошли в деревню. И - Крашке на нас выходит. Зубы скалит.
Вожак.
Его командир плетью поперек хребта перетянул, он и лег.
Вот. Нашли мы баб с детишками. Их уже и по сараям развели, и сеном
аккуратно обложили, и канистры с бензином расставили. Ревут, перепугались.
Сережа их повел в отряд, а командир взял полковника, в дом старосты привел
и к стулу прикрутил. И что-то над ним пошептал, после чего у полковника
глаза совсем другие стали. Потом покрутил телефон - стоял там телефон,
немцы связь любили, а как же - и потребовал высокое начальство. Говорил он
по-немецки, так что понимал я с пятого на десятое: штандартенфюрер Крашке,
измена, золото, подразделение, капут... кто шпрахт? Командирен партизанен
отряден Конан шпрахт. И тут наш Крашке завыл еще раз.
Бросил ему командир золотое звенышко на колени, и мы ушли.
- Жалко золота, батяня, что мы ему перетаскали,- говорю я.
- Не жалей, - отвечает он. - Убойная сила у золота куда выше, чем у
свинца...
Потому что всегда его охраняют драконы.
И узнали мы потом, что в воду командир глядел: еще троих офицеров из-за
того золота гестапо расстреляло.
Но спокойная жизнь кончилась.
Взялись за нас круто. Научили мы их на свою голову с партизанами
воевать...
Несколько аэродромов оборудовали и летали с них - бомбить да разнюхивать,
а то и парашютистов бросать. Артиллерию применять стали. А главная пакость
- ягд-команды. Те все больше по нашим тылам шуровали. И за два месяца такой
жизни истаял наш отряд наполовину. Уйти бы - да командир все вокруг того
раскопа старался держаться. Не уходить далеко. Я уж говорил: коли просрал
усатый дядька войну, надо пробиваться за Урал. А он: нет, наше место
здесь... - и так странно на меня смотрел, будто думал: то ли шмальнуть
меня, то ли наградить.
В общем, дошло до того, что обложили нас со всех сторон. Тогда-то я ту
крысиную нору и увидел впервые.
Такая диспозиция: остров посреди болота километр на два, лесом зарос, а
посреди как бы каска немецкая метров сорок высотой. Травка на ней редкая,
два деревца на вершине... И подойти к острову в общем-то можно, но трудно.
И бомбить его можно, но копачи наши там таких нор нарыли, что укрепрайон
получился. Линия Конана... И все бы ничего, да триста душ нас там, из них
половина активных штыков, и все жрать хотят. И фрицы это понимают и ждут...
Песни играют, агитируют. Особенно они "Лили Марлен" любили ставить. Для
командира Николая Степановича его любимую песню, кричат, и начинается:
"Если я в болоте от поноса не помру..." А понос, надо сказать, нас
донимал.
Ивовой корой кое-как спасались. Вот. Эх, нравилась командиру эта песня!
Грустнел он с лица и задумывался крепко, и видно было: пронимает человека
до самых печенок...
Между Числом и Словом.
(Айова, 1938, осень)
О страданиях любит поговорить только тот, кто никогда по-настоящему не
страдал. А не страдал лишь тот, кто не пролежал неподвижно два года со
сломанной шеей:
Сиделка мисс Оул сопротивлялась моей вылазке с такой свирепостью, что
лишь вмешательство старого Илайи Атсона возымело действие.
- Пусть парень поглядит, как живут цивилизованые люди,- сказал он,
оглаживая ее по крутому заду.- Бог не для того сказал Нику: "Встань и иди",
чтобы он ослушался. Да и Билл в его компании, глядишь, будет вести себя
прилично.
Бывший гангстер, а теперь один из респектабельнейших богачей Америки,
попрежнему панически боялся папаши, да и я на старика поглядывал с
известной робостью. Похоже было, что где-то в недрах его исполинского
организма действует ксерионовая железа. Если бы Билл не сколотил
собственное состояние, то наследства он мог бы и не дождаться.
На крылечке мне уже доводилось сиживать, и поэтому вид двора не
производил на меня прежнего поразительного впечатления, когда простые
куры-плимутроки казались существами из иного мира, а уж индюк - о, индюк
затмевал собой даже абиссинского леопарда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145