.. Как жаль, что прежние товарищи Гусара не догадались научить его
грамоте!
Николай Степанович разыскал на антресолях степкину разрезную азбуку и
принялся наверстывать упущенное. Но Гусар, похоже, был дальнозорок и не
различал Н и М, Б и В - и так далее. Затею пришлось отложить до более
спокойных времен.
- Ничего, брат, - сказал Николай Степанович, убирая азбуку. - Вон Дастин
Хофман тоже читать не умеет, а какой актер!
Пустой дом наводил тоску. Гусар и Рики придумали какую-то не совсем
понятную человеку игру. Проглот конголезский шуршал в террариуме, просился
в компанию, но его не брали. Приходила Светлана, побыла недолго и ушла,
оставив долгий запах незнакомых духов. Он передал с ней письмо в Аргентину.
Было холодно в доме еще и потому, что местные энергетики привычно забыли:
в Сибири хотя бы раз в год случается зима. А к вечеру они забыли, что по
ночам бывает темно. Николай Степанович поискал свечи, но нашел только
несколько черных. Посмотрел на них пристально и спрятал в карман "аляски" -
от соблазна.
Он сидел в плотной темноте, слушал возню зверей. Сами собой приходили
строки, выстраивались, просились наружу. Нельзя было их выпускать...
Когда-то этот понятый и принятый запрет доводил его до умоисступления.
Спасала черная тетрадь. В нее он прятал себя настоящего. Где она теперь,
эта тетрадь... Потом, после шестьдесят восьмого проклятого года, он иногда
записывал нечаянные строки, но обязательно сжигал бумагу. Буквы взлетали к
Богу.
Запищал телефон. Торопливо. Междугородний.
- Ответьте Симферополю, - сквозь шипение сказала телефонистка. Потом
прорезался голос, гулкий, как из медного рупора, неузнаваемый:
- Николай Степанович?
- Да, я.
- Вы меня слышите?
- Слышу, кто это?
- Это Тигран! Беда, Николай Степанович! Вовчик в самолете помер!
Сердечный приступ...
Между Числом и Словом.
(Прага, 1933, сентябрь)
Фон Зеботтендорф схватился за грудь и просипел:
- Стойте... Николас...
- Что с вами? - я подхватил его под руку.
- Сесть... мне надо сесть...
Сесть в Старем Мясте некуда, разве что прямо на булыжники. Улочки, куда
завел меня фон Зеботтендорф, были такие узкие, что можно было, разведя
руки, коснуться противостоящих домов. Глухие стены, окна за щелястыми
ставнями, запертые двери без крылечек... Я подвел, почти подтащил его,
легкого и тощего, как птица-марабу, к такой двери, усадил на порожек и
дернул шнурок звонка. За дверью загудело. Потом, минут пять спустя (фон
Зеботтендорф постанывал; лицо его в дневных сумерках этих щелевидных
пространств стало серым, влажным, как лягушачья шкурка. Сразу стало видно,
что он глубокий старик...), зазвучали острожные шаги.
- Кто там? - тихо спросили за дверью.
- Человеку плохо,- сказал я по-немецки. - Принесите, пожалуйста, воды.
- Пан немец? - поинтересовались там.
- Нет, русский, - я сдержался.
- А пан, которому плохо, он тоже русский?
- Нет, он как раз немец.
- Так пусть ему и дальше будет плохо,- и шаги зашуршали обратно.
- Сволочь,- сказал я вслед.
- Не надо, Николас,- тихо сказал фон Зеботтендорф. - Я... обойдусь. Но
они здесь... они еще... - он закашлялся.
- Ну уж нет,- сказал я. - Пусть в этом доме никогда не будет свежего
молока...
Я присел на корточки и гвоздем начертил на стене у самой земли
перевернутую руну "Йеро". Теперь, пока хозяин не удосужится побелить
стену...
- Вы страшный человек, Николас,- сказал Зеботтендорф. - Ну, а теперь вы
понимаете, почему мы их не любим?
- Нет,- сказал я. - Немец бы натравил на нас еще и свою маленькую серую с
подпалинами собачку...
- И правильно бы сделал,- вздохнул Зеботтендорф. - Ходят тут всякие...
- Вам уже лучше? - спросил я.
- Лучше,- сказал он. - Почти хорошо. Злость - самое действенное из
лекарств.
- И как вы с таким характером прошли посвящение, не представляю,- сказал
я.
- По меркам семнадцатого века мой характер считался золотым... Почитали
бы вы тогдашних гуманистов.
- Да я читал...
Фон Зеботтендорф, кряхтя, поднялся, и мы медленно направились в сторону
Altenschule. Там, позади нее, на древнем кладбище, должен был ждать нас
рабби Лёв.
После сумрака улочек открытое пространство кладбища казалось окутанным
ослепительно-белым полутуманом. Пахло сгоревшими листьями. Сторож прошаркал
своей метлой рядом с нами, даже не взглянув в нашу сторону. Росту в нем
было примерно метр двадцать. Огромный горб свешивался набок. Небо было
странного цвета: сиреневое с сединой. Солнце словно растворилось, поэтому
мы не отбрасывали теней. В Тинской церкви зазвонили к обедне, и светящийся
туман в такт ударам колоколов заколыхался.
- И где мы должны искать этого старого жулика? - пробормотал фон
Зеботтендорф.
- Думаю, он подойдет сам...
- В конце концов, Николас, это унизительно.
Я вспомнил прошлогоднюю львовскую встречу и решил воздержаться от
комментариев.
- Напрасно вы это все затеяли, Рудольф,- сказал я. - Не отдаст он вам
ваши буковки. И напрасно вы вечно требуете в посредники меня... У меня и
своих дел полно. К шаолиньским монахам, например, все никак не соберусь...
- Да, - сказал барон. - Вам это тоже уже надоело. Я очень хорошо понимаю
вас.
Вот что бывает, когда подлинный мастер начинает ставить национальные
интересы выше интересов братства. Сразу возникает узость мышления,
сварливость, старческая подозрительность...
- Можно подумать, что в Туле сидит космополит на космополите.
- Но вы же осознаете, что все рано или поздно должно влиться в
предначертанное арийское русло! Зачем же нам тратить силы и дни напрасно?
Я вздохнул - как мог выразительно.
Полукруглые надгробия несли в себе такой груз спрессованной вечности,
что, попади мы, выйдя с кладбища, в Прагу времен Карла IV, я бы не
удивился.
Напротив - удивление вызовет трамвай или белый "мерседес-бенц"...
По аллее навстречу нам быстро шел. почти бежал узкий человек в черном
лапсердаке.
- Господа, господа! - быстро заговорил он. - Я понимаю, вы ждете рабби
БенБецалеля?
- Да, - сказал я. - Мы посланники королевы Елизаветы. Меня зовут доктор
Ди, а это мой приятель Эдуард Келли...
Он посмотрел на нас дико, потом рассмеялся.
- А, вы шутите! Спутник доктора Ди должен быть корноухий! Господин фон
Зеботтендорф, господин Гумилев! Рабби просит у вас прощения за свое
непредвиденное отсутствие. Сегодня утром ему пришлось срочно выехать в
Иерусалим...
Даже по моему мнению это выходило за всяческие рамки приличий.
- Передайте вашему рабби,- барон побелел от ярости,- что этот его
непредвиденный отъезд обойдется ему в цену, которой он никогда не сможет
заплатить.
Это было одно бесконечно длинное немецкое слово, и оно прозвучало, как
древнее проклятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
грамоте!
Николай Степанович разыскал на антресолях степкину разрезную азбуку и
принялся наверстывать упущенное. Но Гусар, похоже, был дальнозорок и не
различал Н и М, Б и В - и так далее. Затею пришлось отложить до более
спокойных времен.
- Ничего, брат, - сказал Николай Степанович, убирая азбуку. - Вон Дастин
Хофман тоже читать не умеет, а какой актер!
Пустой дом наводил тоску. Гусар и Рики придумали какую-то не совсем
понятную человеку игру. Проглот конголезский шуршал в террариуме, просился
в компанию, но его не брали. Приходила Светлана, побыла недолго и ушла,
оставив долгий запах незнакомых духов. Он передал с ней письмо в Аргентину.
Было холодно в доме еще и потому, что местные энергетики привычно забыли:
в Сибири хотя бы раз в год случается зима. А к вечеру они забыли, что по
ночам бывает темно. Николай Степанович поискал свечи, но нашел только
несколько черных. Посмотрел на них пристально и спрятал в карман "аляски" -
от соблазна.
Он сидел в плотной темноте, слушал возню зверей. Сами собой приходили
строки, выстраивались, просились наружу. Нельзя было их выпускать...
Когда-то этот понятый и принятый запрет доводил его до умоисступления.
Спасала черная тетрадь. В нее он прятал себя настоящего. Где она теперь,
эта тетрадь... Потом, после шестьдесят восьмого проклятого года, он иногда
записывал нечаянные строки, но обязательно сжигал бумагу. Буквы взлетали к
Богу.
Запищал телефон. Торопливо. Междугородний.
- Ответьте Симферополю, - сквозь шипение сказала телефонистка. Потом
прорезался голос, гулкий, как из медного рупора, неузнаваемый:
- Николай Степанович?
- Да, я.
- Вы меня слышите?
- Слышу, кто это?
- Это Тигран! Беда, Николай Степанович! Вовчик в самолете помер!
Сердечный приступ...
Между Числом и Словом.
(Прага, 1933, сентябрь)
Фон Зеботтендорф схватился за грудь и просипел:
- Стойте... Николас...
- Что с вами? - я подхватил его под руку.
- Сесть... мне надо сесть...
Сесть в Старем Мясте некуда, разве что прямо на булыжники. Улочки, куда
завел меня фон Зеботтендорф, были такие узкие, что можно было, разведя
руки, коснуться противостоящих домов. Глухие стены, окна за щелястыми
ставнями, запертые двери без крылечек... Я подвел, почти подтащил его,
легкого и тощего, как птица-марабу, к такой двери, усадил на порожек и
дернул шнурок звонка. За дверью загудело. Потом, минут пять спустя (фон
Зеботтендорф постанывал; лицо его в дневных сумерках этих щелевидных
пространств стало серым, влажным, как лягушачья шкурка. Сразу стало видно,
что он глубокий старик...), зазвучали острожные шаги.
- Кто там? - тихо спросили за дверью.
- Человеку плохо,- сказал я по-немецки. - Принесите, пожалуйста, воды.
- Пан немец? - поинтересовались там.
- Нет, русский, - я сдержался.
- А пан, которому плохо, он тоже русский?
- Нет, он как раз немец.
- Так пусть ему и дальше будет плохо,- и шаги зашуршали обратно.
- Сволочь,- сказал я вслед.
- Не надо, Николас,- тихо сказал фон Зеботтендорф. - Я... обойдусь. Но
они здесь... они еще... - он закашлялся.
- Ну уж нет,- сказал я. - Пусть в этом доме никогда не будет свежего
молока...
Я присел на корточки и гвоздем начертил на стене у самой земли
перевернутую руну "Йеро". Теперь, пока хозяин не удосужится побелить
стену...
- Вы страшный человек, Николас,- сказал Зеботтендорф. - Ну, а теперь вы
понимаете, почему мы их не любим?
- Нет,- сказал я. - Немец бы натравил на нас еще и свою маленькую серую с
подпалинами собачку...
- И правильно бы сделал,- вздохнул Зеботтендорф. - Ходят тут всякие...
- Вам уже лучше? - спросил я.
- Лучше,- сказал он. - Почти хорошо. Злость - самое действенное из
лекарств.
- И как вы с таким характером прошли посвящение, не представляю,- сказал
я.
- По меркам семнадцатого века мой характер считался золотым... Почитали
бы вы тогдашних гуманистов.
- Да я читал...
Фон Зеботтендорф, кряхтя, поднялся, и мы медленно направились в сторону
Altenschule. Там, позади нее, на древнем кладбище, должен был ждать нас
рабби Лёв.
После сумрака улочек открытое пространство кладбища казалось окутанным
ослепительно-белым полутуманом. Пахло сгоревшими листьями. Сторож прошаркал
своей метлой рядом с нами, даже не взглянув в нашу сторону. Росту в нем
было примерно метр двадцать. Огромный горб свешивался набок. Небо было
странного цвета: сиреневое с сединой. Солнце словно растворилось, поэтому
мы не отбрасывали теней. В Тинской церкви зазвонили к обедне, и светящийся
туман в такт ударам колоколов заколыхался.
- И где мы должны искать этого старого жулика? - пробормотал фон
Зеботтендорф.
- Думаю, он подойдет сам...
- В конце концов, Николас, это унизительно.
Я вспомнил прошлогоднюю львовскую встречу и решил воздержаться от
комментариев.
- Напрасно вы это все затеяли, Рудольф,- сказал я. - Не отдаст он вам
ваши буковки. И напрасно вы вечно требуете в посредники меня... У меня и
своих дел полно. К шаолиньским монахам, например, все никак не соберусь...
- Да, - сказал барон. - Вам это тоже уже надоело. Я очень хорошо понимаю
вас.
Вот что бывает, когда подлинный мастер начинает ставить национальные
интересы выше интересов братства. Сразу возникает узость мышления,
сварливость, старческая подозрительность...
- Можно подумать, что в Туле сидит космополит на космополите.
- Но вы же осознаете, что все рано или поздно должно влиться в
предначертанное арийское русло! Зачем же нам тратить силы и дни напрасно?
Я вздохнул - как мог выразительно.
Полукруглые надгробия несли в себе такой груз спрессованной вечности,
что, попади мы, выйдя с кладбища, в Прагу времен Карла IV, я бы не
удивился.
Напротив - удивление вызовет трамвай или белый "мерседес-бенц"...
По аллее навстречу нам быстро шел. почти бежал узкий человек в черном
лапсердаке.
- Господа, господа! - быстро заговорил он. - Я понимаю, вы ждете рабби
БенБецалеля?
- Да, - сказал я. - Мы посланники королевы Елизаветы. Меня зовут доктор
Ди, а это мой приятель Эдуард Келли...
Он посмотрел на нас дико, потом рассмеялся.
- А, вы шутите! Спутник доктора Ди должен быть корноухий! Господин фон
Зеботтендорф, господин Гумилев! Рабби просит у вас прощения за свое
непредвиденное отсутствие. Сегодня утром ему пришлось срочно выехать в
Иерусалим...
Даже по моему мнению это выходило за всяческие рамки приличий.
- Передайте вашему рабби,- барон побелел от ярости,- что этот его
непредвиденный отъезд обойдется ему в цену, которой он никогда не сможет
заплатить.
Это было одно бесконечно длинное немецкое слово, и оно прозвучало, как
древнее проклятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145