Унай исступленной скороговоркой молила бога о милости, о сыне своем Мичуше, чтобы взял он его, невинного к себе...
— Отец, ты начнешь или я? — быстрым шепотом спросила Унай.
И тихим, затаенным голосом ответил быстро Тойгизя:
— Во сне жеребенок тебя искал, ты начинай...— и припасенной спичкой запалил лучину. Унай приняла ее, поднесла к первой свече, причитая:
— Киямат тёра шужо, мы сюда сына потчевать пришли. На том свете ты его хорошо содержи, пусть будет его душа в раю. Нет у него никаких грехов, никому он зла не делал и не мог сделать — он был еще маленький. И коль взял ты его душу к себе, взял любя. И впредь ты его люби. Ни чертям, ни другой нечистой силе не давай в обиду. Вовремя пои, вовремя корми. Пусть в холоде не мерзнет, в жару не мучается, под дождем не мокнет...
Унай перевела дыхание, неотрывно глядя на горящую свечу, и продолжала:
— Ты, добрый Киямат тёра, сыну нашему будь отцом. Мы, почитая тебя, уважая тебя, тебе свечу зажгли. Тебе блины напекли, кушай и впредь добрый будь. Люби горевших в огне, утонувших в воде...
Унай опять остановилась и быстро взглянула на стоящего рядом на коленях мужа. Тойгизя поймал ее взгляд и согласно кивнул, словно бы говоря: все идет толком, все хорошо. Тогда Унай протянула руку. Тойгизя возжег другую лучинку и отдал жене.
— Киямат соус шужо! И тебе зажигаем свечу. И тебя нетронутой пищей, свежими блинами потчуем. Наш сын Мичуш теперь в ваших добрых руках. Киямат тёра теперь ему отец, а ты теперь будь вместо меня, вместо матери будь ему...
Долго так причитала Унай. У Тойгизи уже больно ломили колени — он привычно переносил эту боль. Уже сороковую ночь стоит он вот так на своем пепелище, сороковую ночь причитает Унай перед трепещущими на утреннем ветерке свечами. Скосив глаза, Тойгизя видит речку, уже зарозовевшую, отраженное в ней высокое голубеющее небо с редкими высокими облаками...
— Миленький мой, миленький мой Мичуш! — повышая голбс, причитает Унай.— Коль взяли тебя владыки, нам не жизнь, а горе горькое... Живи, живи, сынок, на том свете хорошо...
Свечи догорали, пламя их меркло в ясном молодом свете встающего над лесом солнца...
Молча шли они домой, глядя под ноги. По высохшему, темному от горя лицу Унай катились последние слезы: мир казался ей тусклым и пустым — душа Мичуша отлетела навеки...
Тойгизя, волоча ноги, печально размышлял о том, как жить: кузницы, что кормила еле-еле, нет, на последние деньги, что случайно оказались в то страшное утро, когда он приехал из города прямо к пожару, куплена изба... Как жить?.. И какой голод кругом, какой страшный голод!.. Петровка еще не минула, а народ уже продает скотину, да где найдешь покупателя... А в Царевококшайске, говорят, хлеб уже только на золотую монету — полтора-два рубля за пуд. Господи, да у кого такие деньги есть?.. И говорят еще, что в Казань да к Волге народу набилось — тьма, все работы ищут, хлеба... Куда деться?.. Ах, Мичуш, Мичуш, может, вовремя бог тебя прибрал...— Тойгизя даже вздрогнул от этой мысли своей и посмотрел на жену. Унай шла, еле двигая ногами. Лицо ее было уже сухо и серо, как у старухи...
2
В августе, в знойный полдень шли по деревне два мальчика, просили христа ради, пели перед каждым домом заунывную песенку. Но что было у людей дать этим двум сиротам, поющим осипшими детскими голосами:
На лугу широком Стоит дуб высокий.
Подошли к нему, думая, что отец наш стоит, Но он не сказал: «Пришли дети мои».
На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
— Чьи же вы будете, ребятки? — СПРОСИЛ Тойгияя
человек И один день сменяется другим, и за горьким суховейным Тетом приходит зима, застилая земные раны
— Ах, так! — рассердился вдруг Дрягин. — Никакого землемера! — С тем и уехал.
Мальчик лет двенадцати.— А мать и отец наши померли. Подайте нам христа ради...
Унай стала звать их в дом. Мальчики вошли, встали у порога и жадно глядели, как Унай ставит на стол миску щей, а Тойгизя режет хлеб.
— Теперь садитесь и ешьте,— сказала Унай, а сама встала в сторонке, смотрит, как припали они к миске, и плачет, плачет. Вот поели они, вышли из-за стола, низко поклонились. А старший, толкнув в бок младшего — лет семи-шести мальчик был второй, — шепнул:
— Ты кланяйся ниже, это добрые люди.— И тот пал на колени и стукнул лобиком о пол, говоря быстро, заученно:
— Спасибо вам, добрые хозяева, пусть будет у вас полон ларь хлеба, полон двор скотины, сотни гусей, сотни уток, много-много курицей...
Унай в слезы, Тойгизя отворачивается, сморкается, а ребятишки задом-задом к двери.
— Куда вы? — спросил Тойгизя.
— Наше дело, дяденька, собирать,— быстро ответил старший.
— А может, ребятки, вы у нас поживете? — сказала Унай сквозь слезы. — Я... я буду вам вместо вашей матери, а дяденька — за отца...
Дети только рот разинули, глядели то на Унай, то на Тойгизю. Тойгизя кивнул. Ребятишки стукнули коленками о пол и давай молиться с поклонами.
И вот сколько раз Унай рассказывала потом Овыче про мальчиков, как они глаза таращили, как коленками стукнулись, столько раз и плакала тихими радостными слезами.
— А малой-то, малой-то,— пересказывала она:— «Полон ларь хлеба, полон двор скотины... много-много курицей...» Меня так в сердце и стукнуло: вот мои детки богоданные!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Знает остановки, как и рожденный для жизни
белым врачующим одеялом. А весной опять зеленеет и живет земной простор, пробивает опаленное место изумрудная щетка травы, поют птицы, тянутся белыми свечками к солнцу молодые сосенки. И затягиваются ельником да малиной старые пожарища — затягиваются новыми заботами и старые печали в человеческом сердце. Иначе как жить? Если ждать суховея, то стоит ли в весеннюю землю кидать драгоценные зерна надежды?..
А прошлое — как давно пройденная дорога, на которой старые старятся, замедляют шаг, пока не обопнутся в последний раз, ну а молодым дорога эта прибавляет сил... Или еще так говаривал старый Миклай:
— Живешь-живешь — и старишься, идешь-идешь — и дойдешь...
Не один Миклай состарился за эти суховейные годы в деревне Нурвел, и не один Йыван вырос, да и так уж вырос, что с матерью в лес по малину ходит, а отцу в поле помощник.
Да, в тот год, когда Йывану исполнилось четыре и шел пятый, они впервые засевали свою полоску. Два лета подряд шумела и волновалась деревня на сходках: страшные голодные годы, холера, крайняя нищета (даже подать власти не собирали) допекла мужиков вконец — требовали передела земли, подсчитывали, сколько десятин у Каврия, у Янлыка Андрия, у Бессонова, и какая земля, и почему Каврий платит со своей пашни столько же, сколько за свою болотину — Федор-кузнец. И так дружно стояли мужики, что даже свирепый и сильный как бык Янлык Андрий, первый драчун, не смог перечить и, только кривя рот, ворчал с тихой угрозой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83