А целую и мыть нельзя было.
— А где же мозг?— рассердился волк.
— Я не видела никакого мозга,— говорит лиса.
— Ты его съела! — не отступает волк.
— Я же говорю, у него не было никакого мозга. Совсем была пустая голова!
— Как так пустая?!
— Так. Вот ты умный, и в твоем черепе есть мозг. А у глупого нет,— почему и глупый. А лось глупый был, ты ведь сам об этом говорил. Если бы он был умен, он разве разрешил бы нам убивать себя?
глядя па лосиную голову, и добавил вдруг серьезно: — Вон как бывает...
— И очень даже часто.
— Твоя правда, Тойгизя, очень даже часто. Я живу здесь около тридцати лет, и такая жизнь, про какую ты Рассказывал, почти всегда делалась предо мною...
4
Тойгизя вытер о траву нож, сунул его в чехольчик и посмотрел на солнышко: рано еще, нет и восьми часов, бистро они управились с Савлием.
Две собаки Митрича, спущенные с привязи, со злобным урчанием лизали окровавленную траву и подбирали какие-то обрезки.
— Ну, хорошо,— сказал Тойгизя.— Пойду...
Он уже второе лето нанимался в лесничество для работы в бору: чистить лес, делать посадку, и так же сегодня у него намечалась работа. Но тут окно в лесииковом доме отворилось, показалось серое лицо Митрича с красной свалявшейся бородкой (совсем Митрич в это лето запустил себя, подумал Тойгизя).
— Пойди-ка сюда, Тойгизя, — позвал лесничий. Тойгизя неспешно, с достоинством приблизился и остановился поодаль. Но Митрич снова поманил его.
— Слушай, Тойгизя,— сказал он каким-то боязливым шепотом и оглянулся назад, в дом.— Лосятину надо в город отвезти...
Тойгизя смекнул в чем дело. Он знал, да и все знали, что время от времени Савлий возит в город к одной женщине дичь или мясо, и теперь, видно, то же самое, только почему не Савлию это поручают? Видно, что-то вышло такое, что Савлию не стоит ехать — вон ведь как скрючило самого Митрича!.. Но, прикидываясь, что ничего не ведает, спрашивает невинно:
— На базар?..
— Нет, какой базар. Улица Каланчевская, дом Серафимы Васильевны. Запомнил?
бегущая вода. «И за что людям такая благодать послана?.. За труды? За распри?.. Ведь живут и не видят, как и я не видел, а помирать скоро — и разглядел...»
И долго стоял Тойгизя в этом внезапном изумлении открывшейся ему луговины, через которую он не раз, не два проезжал и пешим проходил. И вспугнутый им чибис все звал и звал его, кувыркаясь над кустами, мелькая белой опушкой хвоста, и жаворонок висел певучим комочком над ним в высоте белооблачного неба. Но стоял недвижно Тойгизя, и казалось ему, он постиг главную премудрость человеческого счастья на земле, узнал тот секрет, которого сам искал и которого все живые люди ищут и найти не могут... И только когда мерин не вытерпел жалящих его слепней и пошел и телега забарабанила колесами по жердяному настилу мостика, встрепенулся, выдернул увязшие в жидкое дно ручья ступни, подхватил лапти, побежал вдогонку за телегой. Сел боком в передок, потрогал за пазухой, тут ли деньги. Деньги были тут. И громко, весело вскричал на мерина:
— Ну, плевел иск!..
Часа через три, утомленный, оголодавший, запылившийся и ослабший вконец от июньского солнца, подъехал он к улице Каланчевской, к дому с русскими воротами.
— Хозяйка дома?— слабым голосом крикнул он.
— Дома,— ответил из-за ворот женский голос— Чего надо?
Калитка отворилась, к нему вышла женщина в белом переднике с приятным круглым лицом.
Тойгизя сказал, что с кордона привез мясо.
— Сейчас спрошу у самой,— сказала она, щупая мешок с мясом.— Подожди тут.
Ждать Тойгизе пришлось недолго. Вскоре широкие ворота отворились. Босой бородатый мужик завел лошадь, крикнул Ваську. Прибежал мальчик.
— Напои лошадь и дай травы, — сказал он мальчику, должно быть, сыну, а сам завалил мешок на спину и понес куда-то в огород, на ледник, должно быть.
пая по чистым крашеным ступенькам, на которых играло солнце.
— Этот человек привез?— спросил кто-то вверху.
Из сеней вышла и стала на пороге женщина в глухом белом платье. Черные глаза взглянули на Тойгизю так равнодушно-холодно, что старик сразу увидел, как одинока и как несчастна она. И ему стало жалко ее.
— Да, он привез,— сказала Настя хозяйке.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок,— опять одиноко сказала она.
Тойгизя опустил глаза и покачал головой.
— Ты о чем, старик? Чего головой трясешь?— И, не ожидая ответа, повернулась и ушла.
— Ну, иди,— сказала Настя.
- Она привела Тойгизю на кухню, велела сесть на лавку к столу и налила в кружку чай, а потом принесла в ладони кусочек колотого сахару и положила перед ним. Спросила еще, отойдя:
— Может, поесть хочешь?
— Хлеба бы можно, — просто и весело сказал Тойгизя, и Настя, улыбаясь этой простоте и сама радуясь чему-то, принесла ломоть ржаного хлеба и поставила на стол деревянную плошку с крупной желтой солью. Спросила опять, любуясь свободными, смелыми движениями старика:
— Может, и щей налить?
— Налей, пожалуй,— сказал Тойгизя.— Из добрых рук все вдвое вкусней.
— Откуда ты знаешь, что у меня добрые руки?
— Ой, дочка, Тойгизя много пожил, всякого повидал, мне теперь все видно,— сказал старик, принимаясь за щи.
— Так зовут тебя Тойгизя?— спросила, помолчав, Настя.
— По-всякому зовут меня: для маленьких я дедко, для больших — дядя Тойгизя... По-всякому.
— Смотри, какой ты веселый!..— сказала Настя.
— Что ж, доченька, Тойгизя свое отпечалился, Тойги-зе теперь ничего не боязно, вот он и веселый!.. Ведь людей страх гнет, страх сердце грызет, страх божий свет в глазах застилает — из-за страха и люди друг друга не-
— Нет, хорошо, вот чайку попью, да в обратный путь...
— Страх, говоришь?— раздался вдруг посторонний голос: в открытых дверях кухни стояла молодая хозяйка.
— Да, доченька, Тойгизя так думает,— живо ответил старик, поднимаясь.
— А откуда ты взялся? Неужели на кордоне такие живут?— И опять, не дожидаясь ответа, словно ответ ей, какой бы ни был, будет безразличен, она повелительно сказала: — Зайди ко мне, старик, я хочу тебя спросить...— И пошла.
Тойгизя поклонился Насте и живр последовал за молодой хозяйкой: она ждала его у открытой двери в сенях. Когда и он вошел в комнату, хозяйка уже сидела в углу в мягком кресле.
— Входи, — сказала она.
Тойгизя переступил порог и замер, не решаясь двинуться дальше: на иолу лежала огромная буро-черная медвежья шкура.
— Проходи поближе,—сказала хозяйка.
— Медведь преградил мне дорогу, и я боюсь, — с улыбкой произнес он.
— Ты же сам говорил, что ничего не боишься.
— Я ничего не боюсь человеческого,— с мягкой твердостью сказал Тойгизя.— А это медведь.
Хозяйка улыбнулась — ей понравились слова старика. Она сказала:
— Мой медведь не такой уж злой. На то, что твоя нога наступит на него, он не обидится. Может быть, он даже подумает, что ты добрый гость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— А где же мозг?— рассердился волк.
— Я не видела никакого мозга,— говорит лиса.
— Ты его съела! — не отступает волк.
— Я же говорю, у него не было никакого мозга. Совсем была пустая голова!
— Как так пустая?!
— Так. Вот ты умный, и в твоем черепе есть мозг. А у глупого нет,— почему и глупый. А лось глупый был, ты ведь сам об этом говорил. Если бы он был умен, он разве разрешил бы нам убивать себя?
глядя па лосиную голову, и добавил вдруг серьезно: — Вон как бывает...
— И очень даже часто.
— Твоя правда, Тойгизя, очень даже часто. Я живу здесь около тридцати лет, и такая жизнь, про какую ты Рассказывал, почти всегда делалась предо мною...
4
Тойгизя вытер о траву нож, сунул его в чехольчик и посмотрел на солнышко: рано еще, нет и восьми часов, бистро они управились с Савлием.
Две собаки Митрича, спущенные с привязи, со злобным урчанием лизали окровавленную траву и подбирали какие-то обрезки.
— Ну, хорошо,— сказал Тойгизя.— Пойду...
Он уже второе лето нанимался в лесничество для работы в бору: чистить лес, делать посадку, и так же сегодня у него намечалась работа. Но тут окно в лесииковом доме отворилось, показалось серое лицо Митрича с красной свалявшейся бородкой (совсем Митрич в это лето запустил себя, подумал Тойгизя).
— Пойди-ка сюда, Тойгизя, — позвал лесничий. Тойгизя неспешно, с достоинством приблизился и остановился поодаль. Но Митрич снова поманил его.
— Слушай, Тойгизя,— сказал он каким-то боязливым шепотом и оглянулся назад, в дом.— Лосятину надо в город отвезти...
Тойгизя смекнул в чем дело. Он знал, да и все знали, что время от времени Савлий возит в город к одной женщине дичь или мясо, и теперь, видно, то же самое, только почему не Савлию это поручают? Видно, что-то вышло такое, что Савлию не стоит ехать — вон ведь как скрючило самого Митрича!.. Но, прикидываясь, что ничего не ведает, спрашивает невинно:
— На базар?..
— Нет, какой базар. Улица Каланчевская, дом Серафимы Васильевны. Запомнил?
бегущая вода. «И за что людям такая благодать послана?.. За труды? За распри?.. Ведь живут и не видят, как и я не видел, а помирать скоро — и разглядел...»
И долго стоял Тойгизя в этом внезапном изумлении открывшейся ему луговины, через которую он не раз, не два проезжал и пешим проходил. И вспугнутый им чибис все звал и звал его, кувыркаясь над кустами, мелькая белой опушкой хвоста, и жаворонок висел певучим комочком над ним в высоте белооблачного неба. Но стоял недвижно Тойгизя, и казалось ему, он постиг главную премудрость человеческого счастья на земле, узнал тот секрет, которого сам искал и которого все живые люди ищут и найти не могут... И только когда мерин не вытерпел жалящих его слепней и пошел и телега забарабанила колесами по жердяному настилу мостика, встрепенулся, выдернул увязшие в жидкое дно ручья ступни, подхватил лапти, побежал вдогонку за телегой. Сел боком в передок, потрогал за пазухой, тут ли деньги. Деньги были тут. И громко, весело вскричал на мерина:
— Ну, плевел иск!..
Часа через три, утомленный, оголодавший, запылившийся и ослабший вконец от июньского солнца, подъехал он к улице Каланчевской, к дому с русскими воротами.
— Хозяйка дома?— слабым голосом крикнул он.
— Дома,— ответил из-за ворот женский голос— Чего надо?
Калитка отворилась, к нему вышла женщина в белом переднике с приятным круглым лицом.
Тойгизя сказал, что с кордона привез мясо.
— Сейчас спрошу у самой,— сказала она, щупая мешок с мясом.— Подожди тут.
Ждать Тойгизе пришлось недолго. Вскоре широкие ворота отворились. Босой бородатый мужик завел лошадь, крикнул Ваську. Прибежал мальчик.
— Напои лошадь и дай травы, — сказал он мальчику, должно быть, сыну, а сам завалил мешок на спину и понес куда-то в огород, на ледник, должно быть.
пая по чистым крашеным ступенькам, на которых играло солнце.
— Этот человек привез?— спросил кто-то вверху.
Из сеней вышла и стала на пороге женщина в глухом белом платье. Черные глаза взглянули на Тойгизю так равнодушно-холодно, что старик сразу увидел, как одинока и как несчастна она. И ему стало жалко ее.
— Да, он привез,— сказала Настя хозяйке.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок,— опять одиноко сказала она.
Тойгизя опустил глаза и покачал головой.
— Ты о чем, старик? Чего головой трясешь?— И, не ожидая ответа, повернулась и ушла.
— Ну, иди,— сказала Настя.
- Она привела Тойгизю на кухню, велела сесть на лавку к столу и налила в кружку чай, а потом принесла в ладони кусочек колотого сахару и положила перед ним. Спросила еще, отойдя:
— Может, поесть хочешь?
— Хлеба бы можно, — просто и весело сказал Тойгизя, и Настя, улыбаясь этой простоте и сама радуясь чему-то, принесла ломоть ржаного хлеба и поставила на стол деревянную плошку с крупной желтой солью. Спросила опять, любуясь свободными, смелыми движениями старика:
— Может, и щей налить?
— Налей, пожалуй,— сказал Тойгизя.— Из добрых рук все вдвое вкусней.
— Откуда ты знаешь, что у меня добрые руки?
— Ой, дочка, Тойгизя много пожил, всякого повидал, мне теперь все видно,— сказал старик, принимаясь за щи.
— Так зовут тебя Тойгизя?— спросила, помолчав, Настя.
— По-всякому зовут меня: для маленьких я дедко, для больших — дядя Тойгизя... По-всякому.
— Смотри, какой ты веселый!..— сказала Настя.
— Что ж, доченька, Тойгизя свое отпечалился, Тойги-зе теперь ничего не боязно, вот он и веселый!.. Ведь людей страх гнет, страх сердце грызет, страх божий свет в глазах застилает — из-за страха и люди друг друга не-
— Нет, хорошо, вот чайку попью, да в обратный путь...
— Страх, говоришь?— раздался вдруг посторонний голос: в открытых дверях кухни стояла молодая хозяйка.
— Да, доченька, Тойгизя так думает,— живо ответил старик, поднимаясь.
— А откуда ты взялся? Неужели на кордоне такие живут?— И опять, не дожидаясь ответа, словно ответ ей, какой бы ни был, будет безразличен, она повелительно сказала: — Зайди ко мне, старик, я хочу тебя спросить...— И пошла.
Тойгизя поклонился Насте и живр последовал за молодой хозяйкой: она ждала его у открытой двери в сенях. Когда и он вошел в комнату, хозяйка уже сидела в углу в мягком кресле.
— Входи, — сказала она.
Тойгизя переступил порог и замер, не решаясь двинуться дальше: на иолу лежала огромная буро-черная медвежья шкура.
— Проходи поближе,—сказала хозяйка.
— Медведь преградил мне дорогу, и я боюсь, — с улыбкой произнес он.
— Ты же сам говорил, что ничего не боишься.
— Я ничего не боюсь человеческого,— с мягкой твердостью сказал Тойгизя.— А это медведь.
Хозяйка улыбнулась — ей понравились слова старика. Она сказала:
— Мой медведь не такой уж злой. На то, что твоя нога наступит на него, он не обидится. Может быть, он даже подумает, что ты добрый гость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83