Солнце совсем опустилось, тучи по горизонту медно запламенели, лесная даль сделалась аспидно-тяжелой и беспредельной под высоким и пронзенным солнечными лучами пепельно-голубым небом. Где-то там, в той стороне хоронилась в лесу и деревенька Загуры...
Митрич вздохнул облегченно, поглядел в побелевшую от тумана низину и, привалившись спиной к комковатой, закаменевшей у комля коре, постоял немного. Кричать, звать Савлия уже не хотелось — тут недалеко было до дороги.
Митричу опять вспомнился Алешка, живший третий год в Загурах крестьянином... Нет, он ничего не знал: ни про Япыка, ни про лес, ни про Серафиму. Но он чуял сердцем, вот что!..
Мягкий ветерок принес из низины запах травы и болотной прели, и Митрич, передернув плечами, плотнее прижался спиной к теплому сосновому стволу.
«Но почему он только чуял, только смутно догадывался и воспротивился, а я сделал и радовался?» — подумалось внезапно ему с беспощадной болезненной ясностью. Миткапиталом, как лежит в земле за баней под кладью камней для каменки чугунок с золотыми десятирублевками. Так и правда его преступных дней лежала в нем без помехи для той радости, которой он добивался..* Ведь Япык жив еще был, и он далеко отполз от берлоги — слепой, с задранной на лицо кожей головы, истекающий кровью, но все еще живой, теплый, стонущий, он даже каким-то чудом узнал его, Митрича, когда трясущаяся рука его зашарила в мокрых липких карманах на груди... Может быть, он даже и слышал, как захрустела бумага, вытаскиваемая из кармана?..
Митрич, ослабев ногами, съехал спиной по стволу, борчатка задралась, острые колени мелко задрожали, ладони, стискивающие ружье, запотели, стали мокрыми, липкими.
Но разве можно было хоть чем-то помочь Япыку? Нет, пет, видит бог, за жизнь Япыка он не ответчик, нет. Япык умирал, хотя и цеплялся еще холодными пальцами за свой заветный карман. Но Митрич не убивал, нет, он только спасал от напрасной утраты Серафимины деньги, спасал честь ревизора Силантьева, спасал себя от возможного позора... Спасал! И все эти лихорадочно-счастливые годы не думалось иначе: спасал, творя чуть ли не праведное дело среди общего разбоя в лесу. Он был не жаднее ни Булыгина, ни Лебедева, он делал то же, что и они, а разница только в том, что сбывал волжским купцам делянки, приобретая их на имя Серафимы, а он знал, что и как покупать в лесу. Но какие это были годы! Он еще никогда не живал так яростно, так красиво, никогда обыкновенный мир не открывался ему в такой прелести!.. Митричу вспоминалось, как ездили с Серафимой' в Казань, всякий раз останавливаясь в Московской гостинице, вспоминались обеды у Силантьева, его тихая зависть к счастливому Митричу... Вспоминалась и гроза на Кокшаге, как шарахали по воде молнии, как рвались с паромной привязи ополоумевшие лошади, как он сам боялся, а Серафима с хохотом прижималась к нему, и он кутал ее полами своего пальто, обнимая и целуя мокрые волосы, теплую, сладко пахнувшую шею в нежных, мягких завитушках... За одно это

Голова с рогами лежала в стороне, в лопухах, и когда разделали топором тушу и уже ничего не оставалось, что Напоминало недавнего лося, Тойгизя сказал:
— Надо бы разрубить пополам череп...
249

сказал он, нет. И, словно безнадежно споря с той ожившей в себе правдой, все повторял и повторял: нет, нет, нет...
Но как теперь жить? Пасть перед этой всегда желанной и страшной Серафимой, отдать ей все, что есть у него, вымолить последнюю ласку, а потом... потом влачить убогие дни на кордоне, бояться каждого шороха в лесу, за каждой елкой искать Япыка, ждать урядника, не спать по ночам, терзая самого себя, а днем на каждого человека смотреть затравленным зверем? Нет, нет, лучше пулю в лоб...
Митрич приподнял с коленей ружье, осмотрел колодку, с удивлением видя на ней тонкой работы гравировку: узкая голая морда борзой с хищно приоткрытой пастью. Полюбовавшись на рисунок, ласковым спокойным движением огладил холодный, слегка маслянистый ствол, потрогал цевье — крепко ли сидит, провел пальцем по мелкой насечке на шейке...
В низине уже плавал молочный туман, скрыв орешник, и подбирался уже к дубкам по сухому склону. На глаза Митрича навернулись слезы, спазма сдавила горло, и он, откинувшись к сосне, долго смотрел похолодевшими глазами в тусклое небо. Ему казалось, что он прощается с ним.
Вдруг совсем рядом, справа, что-то едва слышно хрустнуло под осторожной ногой, однако в Митриче даже ничто не дрогнуло — он только крепче стиснул ружье и повел глазами — саженях в десяти, не больше, стоял лось: горбоносый, с чуткими широкими белесыми ноздрями, с ровным клином светлой бороды на шее, с плоскими разлапистыми рогами, откинутыми к темной широкой спине, лось, царственно подняв голову, смотрел поверх тумана на уголек рдеющей зари. Должно быть, он хотел спуститься к воде, и теперь ждал, когда вовсе потухнет уголек над лесом. Вдруг беспокойно повел он горбоносой головой, прислушался к затянувшейся туманом низине, но стоял все так же твердо и уверенно, словно не страшась опасности, которую там почуял.
— Э-эй!..— донесся до слуха Митрича далекий и слабый, как писк комара, зов Савлия.— Эй!..
скользнула из ствола, лось с утробным хрюпом в прыжке перекинулся через спину, треснула под копытами валежина, и в растекающемся по земле сизом облаке едкого порохового дыма Митрич услышал глухой, смертный, идущий из земли стон.
3
Тойгизя пришел рано утром — солнце только-только выкатилось из-за лесных увалов заречья, позолотив густые макухи сосен бора, вплотную подходившего к кордону. По небу распластались пепельными хвостами высокие прозрачные облака, и где-то возле них в недосягаемой высоте черными точками плавали ласточки. За оврагом в зеленых овсах свистел перепел, и где-то далеко-далеко куковала кукушка. Тойгизя остановился у ворот лесникова дома и начал считать. Но кукушка так разыгралась на утреннем солнышке, так уверенно долго была ее песня, что Тойгизя улыбнулся только, махнув рукой.
Во дворе под навесом лежала лосиная туша, которую они привезли с Савлием уже в потемках.
Лось был огромен и теперь, при свете дня, и Тойгизя уселся на чурку, набил трубочку табаком, закурил, экономно пуская дымок, глядел: копыта широкие, гладкие, поблескивают, переливаясь темными кольцами, шерсть уже по-летнему редкая, короткая, ровная — в мягком переливе от серо-бурой до матово-темной на холке, на спине... А горбоносая голова дыбится на мощных широких лапах рогов, и если бы не эти мертвые, закатившиеся яблоки глаз....
Пришел Савлий с долгим толстым ножом из косы, и Тойгизя, стряхнув оцепенение, достал свой ножик из деревянных ножен на поясе. И молча быстро сняли шкуру — с легким льняным треском отходила она под скользкими кулаками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83