Иван Николаевич иначе и не предполагал увидеть сына, а только здесь и только так. Сверху же видна была узкая, как тыква, голова Антона да раскрытая книга, которую Антон держал на колене. Вот это постоянство непонятно почему раздражало Булыгина.
На дальнем конце стола, ближнем к печке, сидела в уютном умятом по себе креслице Варвара Евлампиевна, мать Ивана Николаевича, со своим вязанием — сухонькая, маленькая старушка с живыми, умными глазами на маленьком, в мелких морщинках лице. Она взглянула поверх очков на Ивана Николаевича, и маленькое лицо ее осветилось улыбкой.
— Можно и чайку,— сказал Булыгин, искоса взглядывая на сына.— А ты все читаешь?
Антон угрюмо посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Что же ты читаешь, позволь узнать.
— Пожалуйста,— с едва скрытым презрением сказал Антон,— сочинения графа Толстого, Льва Николаевича.
— О чем же пишет твой граф? Все нравственность ищет?
— Вопрос о нравственности,— тихо, краснея, сказал Антон, — главный вопрос жизни...
— Это что же, твой граф говорит?
— Да... И с этим соглашается вся просвещенная Европа,— нетвердо добавил Антон.
— Европа! — воскликнул Иван Николаевич, вздергивая бородкой.— Европе делать нечего, вот она и читает, и соглашается. И почему бы ей не соглашаться?! Может быть, в Европе твоей все уперлось в нравственность, поскольку вещь эта хорошая, а нам, братец мой, еще много работать надо, не одну кишку порвать на этой работе.
Иван Николаевич, волнуясь все больше и бледнея лицом, заходил возле стола взад-вперед и, не глядя на Антона, говорил с горькой усмешкой:
— По всей России еще вера языческая, деревня в нищете, в лаптях, одна лошадь на двоих, а в городах — грязь по колено, воровство, взятки, грабеж казны, лень, никто делать ничего не хочет, думать об отечестве не желает, так тут, конечно, самое время нравственность поискать! А все от неумения за дело взяться, грязь разгребать. Палку нужно покрепче, вот что я тебе скажу. А то сидим у своих окошек, смотрим на лужи и о душе думаем. Красота-а. Пет, братец Антон Иванович, пускай о ней, о нравственности этой, в Петербурге думают, в Парижах разных, а нам, в таких вот Царевококшайсках, работать надо.
— Разве мы не работаем?
Иван Николаевич круто остановился, поглядел на сына тяжело, хмуро. И сказал раздельно:
Бестолково работаем, глупо, мелко, трусливо, на
все треснет по самой середке. А я не железный. Еще год, другой — и ногами вперед. Вот и все дело.
— Ну зачем так...
— А как? Ты от этого дела шарахаешься, как черт от ладана, книжечки почитываешь, купеческим званием не дорожишь...
Антон Иванович насупился, опустил голову и пробормотал:
— Из меня хозяин не получается, вы знаете...
— Да знаю, как не знать...— Иван Николаевич махнул рукой и опять заходил взад-вперед возле стола.— Вот что, читатель, скажу я тебе,— начал он спокойно и от того как-то значительно и беспрекословно, точно все давно обдумал.— Из тебя хозяин не получится, это я знаю и горько об этом сожалею. И поэтому я велю тебе немедленно жениться, родить мне наследника, чтобы я умер спокойно.
Антон блеснул глазами по сторонам, точно мышь в поисках убежища. Но убежища не было.
— Я об этом и не думал, — тихо сказал он, не поднимая головы.
— Ты не думал, мне думать приходится,— твердо сказал Иван Николаевич.— Меня отец тоже не больно спрашивал, чего я желаю. Дело Булыгиных так диктовало ему, а это поважнее всяких писаний. Ты при деле, а не оно при тебе. Оно всему голова, а ты ему служитель. И вот теперь этому делу Булыгиных нужен наследник, да не такой, как ты, а хозяин, служитель.
Антон сидел, опустив голову, и было у него такое ощущение, словно его прижали к стене.
Вошла мать с подносом, на котором стояло два стакана в кружевных серебряных подстаканниках, фарфоровая сахарница с расписными фигурками, две золотые ложечки с длинными кручеными ручками. И опять как будто просветлело лицо Булыгина. Он сразу сел за стол, взял стакан и с радостно-лукавой улыбкой сказал:
— Вот, мамаша, Антоша-то твой жениться вознаме-
рился!.. <
Николаевича и теперь согласно с ним, в один лад повела игру, да так ласково, так легко и радостно, что Антон вдруг против воли своей улыбнулся растерянной, жалкой и беззащитной улыбкой. Ему и в самом деле сейчас показалось, что отец во всем прав, что сам он жалкий, слабый человек, что жить ему придется здесь, в этом отцовском доме, в этом городке, утопающем по весне и осени в грязи, в лужах, а летом — в пыли и знойной, сонной тишине... Он вдруг почувствовал, как он сам жалок и мелок перед ним — ни своих серьезных убеждений у него нет, ни слов своих (все из книг, из книг), ни дела, которому бы он был так предан душой, как отец...
А Иван Николаевич с матерью все вели свою ласковую, неотступную игру, оставляя ему главное место в ней и как бы заманивая его на это главное место.
— Да кто же невеста-то? — с радостным изумлением воскликнула Варвара Евлампиевна.— Антоша, не томил бы душеньку мою, скажи!..
Антон покраснел лицом, опустил голову, и только уши пламенели. Иван Николаевич, подмигивая матери, сказал, точно тайну сына хранил:
— Ну, невеста хороша, хороша!.. Да пока молчок, пока не скажем, нет!..
— Да что же это вы со мной делаете?! И уже спокойно, строго сказал Булыгин:
— Погоди, мать, завтра торги проведем, тогда и скажем.
Вздохнув, Варвара Евлампиевна тоже посерьезнела лицом, морщинки на ее лице успокоились, и вскоре они с Иваном Николаевичем уже говорили о лесе, о будущих торгах, о Лебедеве, о том, как завтра поведет дело этот Силантьев, о том, у кого он сегодня обедает: у Дрягина пли у исправника.
- Я видел его сегодня с этим... как его...— сказал ¦друг Антон.
— С кем?
С этим, с Тойдемовым. С Япыком? Нашем лесничестве нет плохих лесов,— начал Митрич, ревизия подтвердила это, и ревизоры так
Лицо Ивана Николаевича помрачнело, и, машинально мешая в стакане, он о чем-то задумался, тихо говоря:
— Япык... Вон как... Чего-то они затевают, сукины дети, не иначе... Да, не иначе...
Вверху медленно, певуче тяжко пробило полдень.
— Какое число завтра? — спросил вдруг Иван Николаевич, и пристально следивший за ним Антон сказал:
— Двадцать второе, воскресенье...
В воскресенье город ожил раньше обычного. В дымном морозном свете утра по улицам сновало гораздо больше людей. С тонким скрипом полозьев проносились кошевки — это собирались деловые люди со всего уезда. И к девятому часу возле дома Корепанова уже было тесно от стоявших под попонами лошадей и кошевок, а на крыльце толпился и богатый, и бедный люд, мелькали и синие шинели городовых.
В самом помещении все как бы напоминало предстоящий какой-то важный судебный процесс. Враз вошли и поднялись к длинному столу на возвышении устроители торга. В наступившей тишине вперед выступил лесничий Царевококшайского лесничества Порфирий Петрович Ел-кин, сверху окинул взором весь зал, как бы проверяя, все ли явились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
На дальнем конце стола, ближнем к печке, сидела в уютном умятом по себе креслице Варвара Евлампиевна, мать Ивана Николаевича, со своим вязанием — сухонькая, маленькая старушка с живыми, умными глазами на маленьком, в мелких морщинках лице. Она взглянула поверх очков на Ивана Николаевича, и маленькое лицо ее осветилось улыбкой.
— Можно и чайку,— сказал Булыгин, искоса взглядывая на сына.— А ты все читаешь?
Антон угрюмо посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Что же ты читаешь, позволь узнать.
— Пожалуйста,— с едва скрытым презрением сказал Антон,— сочинения графа Толстого, Льва Николаевича.
— О чем же пишет твой граф? Все нравственность ищет?
— Вопрос о нравственности,— тихо, краснея, сказал Антон, — главный вопрос жизни...
— Это что же, твой граф говорит?
— Да... И с этим соглашается вся просвещенная Европа,— нетвердо добавил Антон.
— Европа! — воскликнул Иван Николаевич, вздергивая бородкой.— Европе делать нечего, вот она и читает, и соглашается. И почему бы ей не соглашаться?! Может быть, в Европе твоей все уперлось в нравственность, поскольку вещь эта хорошая, а нам, братец мой, еще много работать надо, не одну кишку порвать на этой работе.
Иван Николаевич, волнуясь все больше и бледнея лицом, заходил возле стола взад-вперед и, не глядя на Антона, говорил с горькой усмешкой:
— По всей России еще вера языческая, деревня в нищете, в лаптях, одна лошадь на двоих, а в городах — грязь по колено, воровство, взятки, грабеж казны, лень, никто делать ничего не хочет, думать об отечестве не желает, так тут, конечно, самое время нравственность поискать! А все от неумения за дело взяться, грязь разгребать. Палку нужно покрепче, вот что я тебе скажу. А то сидим у своих окошек, смотрим на лужи и о душе думаем. Красота-а. Пет, братец Антон Иванович, пускай о ней, о нравственности этой, в Петербурге думают, в Парижах разных, а нам, в таких вот Царевококшайсках, работать надо.
— Разве мы не работаем?
Иван Николаевич круто остановился, поглядел на сына тяжело, хмуро. И сказал раздельно:
Бестолково работаем, глупо, мелко, трусливо, на
все треснет по самой середке. А я не железный. Еще год, другой — и ногами вперед. Вот и все дело.
— Ну зачем так...
— А как? Ты от этого дела шарахаешься, как черт от ладана, книжечки почитываешь, купеческим званием не дорожишь...
Антон Иванович насупился, опустил голову и пробормотал:
— Из меня хозяин не получается, вы знаете...
— Да знаю, как не знать...— Иван Николаевич махнул рукой и опять заходил взад-вперед возле стола.— Вот что, читатель, скажу я тебе,— начал он спокойно и от того как-то значительно и беспрекословно, точно все давно обдумал.— Из тебя хозяин не получится, это я знаю и горько об этом сожалею. И поэтому я велю тебе немедленно жениться, родить мне наследника, чтобы я умер спокойно.
Антон блеснул глазами по сторонам, точно мышь в поисках убежища. Но убежища не было.
— Я об этом и не думал, — тихо сказал он, не поднимая головы.
— Ты не думал, мне думать приходится,— твердо сказал Иван Николаевич.— Меня отец тоже не больно спрашивал, чего я желаю. Дело Булыгиных так диктовало ему, а это поважнее всяких писаний. Ты при деле, а не оно при тебе. Оно всему голова, а ты ему служитель. И вот теперь этому делу Булыгиных нужен наследник, да не такой, как ты, а хозяин, служитель.
Антон сидел, опустив голову, и было у него такое ощущение, словно его прижали к стене.
Вошла мать с подносом, на котором стояло два стакана в кружевных серебряных подстаканниках, фарфоровая сахарница с расписными фигурками, две золотые ложечки с длинными кручеными ручками. И опять как будто просветлело лицо Булыгина. Он сразу сел за стол, взял стакан и с радостно-лукавой улыбкой сказал:
— Вот, мамаша, Антоша-то твой жениться вознаме-
рился!.. <
Николаевича и теперь согласно с ним, в один лад повела игру, да так ласково, так легко и радостно, что Антон вдруг против воли своей улыбнулся растерянной, жалкой и беззащитной улыбкой. Ему и в самом деле сейчас показалось, что отец во всем прав, что сам он жалкий, слабый человек, что жить ему придется здесь, в этом отцовском доме, в этом городке, утопающем по весне и осени в грязи, в лужах, а летом — в пыли и знойной, сонной тишине... Он вдруг почувствовал, как он сам жалок и мелок перед ним — ни своих серьезных убеждений у него нет, ни слов своих (все из книг, из книг), ни дела, которому бы он был так предан душой, как отец...
А Иван Николаевич с матерью все вели свою ласковую, неотступную игру, оставляя ему главное место в ней и как бы заманивая его на это главное место.
— Да кто же невеста-то? — с радостным изумлением воскликнула Варвара Евлампиевна.— Антоша, не томил бы душеньку мою, скажи!..
Антон покраснел лицом, опустил голову, и только уши пламенели. Иван Николаевич, подмигивая матери, сказал, точно тайну сына хранил:
— Ну, невеста хороша, хороша!.. Да пока молчок, пока не скажем, нет!..
— Да что же это вы со мной делаете?! И уже спокойно, строго сказал Булыгин:
— Погоди, мать, завтра торги проведем, тогда и скажем.
Вздохнув, Варвара Евлампиевна тоже посерьезнела лицом, морщинки на ее лице успокоились, и вскоре они с Иваном Николаевичем уже говорили о лесе, о будущих торгах, о Лебедеве, о том, как завтра поведет дело этот Силантьев, о том, у кого он сегодня обедает: у Дрягина пли у исправника.
- Я видел его сегодня с этим... как его...— сказал ¦друг Антон.
— С кем?
С этим, с Тойдемовым. С Япыком? Нашем лесничестве нет плохих лесов,— начал Митрич, ревизия подтвердила это, и ревизоры так
Лицо Ивана Николаевича помрачнело, и, машинально мешая в стакане, он о чем-то задумался, тихо говоря:
— Япык... Вон как... Чего-то они затевают, сукины дети, не иначе... Да, не иначе...
Вверху медленно, певуче тяжко пробило полдень.
— Какое число завтра? — спросил вдруг Иван Николаевич, и пристально следивший за ним Антон сказал:
— Двадцать второе, воскресенье...
В воскресенье город ожил раньше обычного. В дымном морозном свете утра по улицам сновало гораздо больше людей. С тонким скрипом полозьев проносились кошевки — это собирались деловые люди со всего уезда. И к девятому часу возле дома Корепанова уже было тесно от стоявших под попонами лошадей и кошевок, а на крыльце толпился и богатый, и бедный люд, мелькали и синие шинели городовых.
В самом помещении все как бы напоминало предстоящий какой-то важный судебный процесс. Враз вошли и поднялись к длинному столу на возвышении устроители торга. В наступившей тишине вперед выступил лесничий Царевококшайского лесничества Порфирий Петрович Ел-кин, сверху окинул взором весь зал, как бы проверяя, все ли явились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83