.. Очандр достал из котомки сшитую ниткой тетрадь из
грубой желтой бумаги, открыл ее на чистом месте и вывел карандашом:
«1904 год, ноября 17 дня».
Потом почесал за ухом и приписал сбоку печатными неровными буквами: Тойгизя.
— Давай.
Тойгизя стал говорить, а отец писал:
«В мае нанялся к Булыгину путиной за 3 руб. Харчи конторские, чай, сахар, махорка за свой счет за деньги, а лапти одна пара бесплатно, вторично за деньги. Было за биру 1 руб. 70 коп., раз мылся в бане с мылом — 50 копеек. На руки получил 3 руб. 40 копеек».
— Посчитай-ка, дорогой, сколько мне еще получить до полного расчету? А то, говорят, жди, а я не стал ждать.
Отец посчитал и сказал:
— Еще три рубля двадцать копеек.
— Ну и хорошо, я тоже думал, а ты на бумаге записал, теперь уже верно...
Йыван ничего не понимал в этих разговорах, что плохое, что хорошее таят в себе эти цифры, и ему стало скучно. Он зевнул раз, другой, допил чай и привалился за спину отца на пихтовые мягкие ветки. Ему вспомнилась дорога, грохот взлетающих птиц, тот высокий лес, который отец назвал казенным, и деревня Шудымарий, и лицо бабушки Оксины, когда она пела над зыбкой... И все это промелькнуло в какую-то счастливую минуту полусна, счастливую оттого, что завтра начинается эта необыкновенная жизнь в лесу, в этом теплом доме, рядом с отцом, которого все любят, рядом с этими добрыми и ласковыми.
— Спит работник.
— Дай ему бог,— шептал Тойгизя, заражаясь робким счастьем Очандра.— Будет, глядишь, чай нам варить, что же делать...
Проснулся Йыван при керосиновой мигалке и в первую минуту не узнал зимовья: трепетный язычок пламени вырывал из теплой душной темноты чьи-то страшные человеческие лица, волосатые, с черными блестящими глазами, и все они о чем-то громко говорили, перебивая друг друга. И не было слышно ни отца, ни доброго Тойгизи.
— Ну, ты врешь,— сказал очень знакомый голос —
Булыгин не из тех.
— Все они одного племени, Карасим,— с тупой упря-мостью настаивал человек с длинными, торчащими, как ласточкины крылья, усами.— В позапрошлом году твой Булыгин нанял меня с лошадью на свой фураж, так с того фуража я чуть не угробил своего Рыжку.
— Если твой Рыжко жрет за троих, — не сдавался Карасим.
— Чего он жрет? Вон у Очандра записано, сколько
я фуража выбрал!
— Ладно, мужики, чего спорить зря,— подал голос Очандр из далекого угла, где слабо шевелился свет от печки.— Ни Булыгин, ни Лебедев не будут кормить нас ко-ман-мелна1. Они свою выгоду ищут, а наш удел везде один.
— Это так, так...— послышались согласно-покорные голоса.— Медведь и тот бывает добрее к человеку, чем они. Копейки не спустят, а не то что лишнюю дать...
Слова эти никто не оспаривал, наступила вдруг тишина, и за стеной стал слышен тихий шелест снежного ветра.
— Про медведя чего говорить, — тихо и внятно сказал в этой тишине Тойгизя, и было это сказано так сокровенно, что все мужики повернули свои лохматые головы и ждали. Но Тойгизя медлил, молчал, и слышно было, как шуршит в его пальцах лыко начатых лаптей.
— Ну? — не вытерпел Карасим.
— Да что,— вяло отозвался Тойгизя,— медведя тут рядом ставить грешно.
— А что так? Вон в прошлом годе шатун задрал му-
— Как чего? Выскочил из лесу и задрал.
— Выскочил! Тот мужик его из берданки стрелял, вот он и выскочил.— Вздохнув, точно о чем-то сожалея, добавил: — Нет, ребята, хозяин никогда первый не тронет...— И опять помолчал, словно испытывая, не скажет ли кто еще,— вот поведаю-ка я вам одну быль. Третьего году, помните, сколько снегу навалило? В два-три аршина. И лес не рубили по такому снегу, и дорог не было, и вот тихо в лесу. А я осенью еще нанялся к Губину шпалы тесать по пять копеек и поселился в зимовье. Да, в этом вот самом зимовье. А снегу сразу как навалило да каждый день, и вот никто не пришел лес рубить. Живу, значит, один, день шпалы тешу да скоблю, а вечером лапти плету. Вот как-то дело к рождеству было, мороз ударил. Заснул я, недолго лежал, вдруг слышу: стучит кто-то в сени. Да крепко так! Ну, думаю я со сна-то, неважное дело, беда с кем-нибудь, или дорогу потерял кто, замерзает... Я ищу мыжер, а тот не дает сроку, стучит. И тут мне в голову стукнуло: вдруг незнакомец со злым умыслом хочет попасть ко мне? Взял с собой ружье и вышел в сени. А тот точно взбесился, еще крепче шумит. Вот-вот вломится в дверь. «Кто там?» — кричу. Не отвечает, а только ломится и пыхтит. Думаю: будь что будет, и убрал засов, дверь и раскрылась. Что за диво? Что за огромный человек в шубе? Не Овда ли? Сразу-то и не догадался. Посмотрел получше: на задних лапах медведь стоит. От страха я чуть ума не лишился. Отступил назад. Медведь дрожит. Оглядывается куда-то назад и ревет, будто сказать чего-то хочет. Видно, что и меня побаивается. У меня ружье. Но я не решаюсь поднимать. Боюсь. Тут шутить нельзя, медведь такое не любит. Ну я задом, задом, да в избу и дверь подпер. Слушаю, что будет. А он-то это, Михаил-то Иванович, в сени да и в угол. Возится, чую, пыхтит да постукивает. Ну все равно что плачет. А самого уже интерес разбирает — что за диво? Кто его сюда загнал? Приоткрыл я дверь-то маленько, а ночь лунная,— в двух-трех шагах волки сидят! Вон оно что!.. Я опять дверь подпер и думаю, что же делать? А они не уходят, ждут. С полчаса, может, прошло, больше. Я опять приоткрыл дверь. Сидят, только глаза сверкают. Тут уже я чего-то осмелел,
недалеко, верст пятнадцать,-добавил Тойгизя с тайной радостью.- Постарел, правда, маленько, а так ничего
— И неужто он узнает тебя?
Тойгизя довольно хмыкнул, погладил бородку: уходить и не думает. Ну ладно, делать нечего, жду, печку затопил, чаю согрел, попил, светать стало. Мне уж на работу пора стало, а как выйдешь на волю, если на пути Михайло Иваныч сидит. Открыл легонечко эту дверь, гляжу: сидит и на меня глаза уставил. А я вдруг чего-то расхрабрился и говорю: «Ну что, Михайло Иванович, долго сидеть будешь? Мне шпалы тесать надо, по пять копеек штука!» И показалось мне, что понял он меня: глазами этак моргает да головой мотнул: не бойся, дескать, меня. Я еще больше осмелел тогда и говорю: «Ты бы, Мишка, на двор вышел, мне скобель надо взять, а он у тебя над головой висит».— И показываю ему туда, где скобель мой висит. И чего ты думаешь?! Понял! Вылез на волю, чуть косясь, правда, не своротил, отошел сажень на пять и сел. Я снарядился, скобель взял, топор, котомку на плечо и выхожу на белый свет. Тут я его и разглядел хорошо. Большой, бурый, шерсть сваляная, бока подвело, а глаза... Нет, ребята, а про глаза и сказать не умею... Вот у ребенка бывают такие глаза, когда его ни за что побьют... Что делать, развязал я котомку, краюху хлеба достал, разломил пополам и говорю: «Вот, Михайло Иваныч, все тут, не обессудь». Оставил хлеб у порога, дверь в сени тоже не запер, да так и ушел на работу. И еще подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
грубой желтой бумаги, открыл ее на чистом месте и вывел карандашом:
«1904 год, ноября 17 дня».
Потом почесал за ухом и приписал сбоку печатными неровными буквами: Тойгизя.
— Давай.
Тойгизя стал говорить, а отец писал:
«В мае нанялся к Булыгину путиной за 3 руб. Харчи конторские, чай, сахар, махорка за свой счет за деньги, а лапти одна пара бесплатно, вторично за деньги. Было за биру 1 руб. 70 коп., раз мылся в бане с мылом — 50 копеек. На руки получил 3 руб. 40 копеек».
— Посчитай-ка, дорогой, сколько мне еще получить до полного расчету? А то, говорят, жди, а я не стал ждать.
Отец посчитал и сказал:
— Еще три рубля двадцать копеек.
— Ну и хорошо, я тоже думал, а ты на бумаге записал, теперь уже верно...
Йыван ничего не понимал в этих разговорах, что плохое, что хорошее таят в себе эти цифры, и ему стало скучно. Он зевнул раз, другой, допил чай и привалился за спину отца на пихтовые мягкие ветки. Ему вспомнилась дорога, грохот взлетающих птиц, тот высокий лес, который отец назвал казенным, и деревня Шудымарий, и лицо бабушки Оксины, когда она пела над зыбкой... И все это промелькнуло в какую-то счастливую минуту полусна, счастливую оттого, что завтра начинается эта необыкновенная жизнь в лесу, в этом теплом доме, рядом с отцом, которого все любят, рядом с этими добрыми и ласковыми.
— Спит работник.
— Дай ему бог,— шептал Тойгизя, заражаясь робким счастьем Очандра.— Будет, глядишь, чай нам варить, что же делать...
Проснулся Йыван при керосиновой мигалке и в первую минуту не узнал зимовья: трепетный язычок пламени вырывал из теплой душной темноты чьи-то страшные человеческие лица, волосатые, с черными блестящими глазами, и все они о чем-то громко говорили, перебивая друг друга. И не было слышно ни отца, ни доброго Тойгизи.
— Ну, ты врешь,— сказал очень знакомый голос —
Булыгин не из тех.
— Все они одного племени, Карасим,— с тупой упря-мостью настаивал человек с длинными, торчащими, как ласточкины крылья, усами.— В позапрошлом году твой Булыгин нанял меня с лошадью на свой фураж, так с того фуража я чуть не угробил своего Рыжку.
— Если твой Рыжко жрет за троих, — не сдавался Карасим.
— Чего он жрет? Вон у Очандра записано, сколько
я фуража выбрал!
— Ладно, мужики, чего спорить зря,— подал голос Очандр из далекого угла, где слабо шевелился свет от печки.— Ни Булыгин, ни Лебедев не будут кормить нас ко-ман-мелна1. Они свою выгоду ищут, а наш удел везде один.
— Это так, так...— послышались согласно-покорные голоса.— Медведь и тот бывает добрее к человеку, чем они. Копейки не спустят, а не то что лишнюю дать...
Слова эти никто не оспаривал, наступила вдруг тишина, и за стеной стал слышен тихий шелест снежного ветра.
— Про медведя чего говорить, — тихо и внятно сказал в этой тишине Тойгизя, и было это сказано так сокровенно, что все мужики повернули свои лохматые головы и ждали. Но Тойгизя медлил, молчал, и слышно было, как шуршит в его пальцах лыко начатых лаптей.
— Ну? — не вытерпел Карасим.
— Да что,— вяло отозвался Тойгизя,— медведя тут рядом ставить грешно.
— А что так? Вон в прошлом годе шатун задрал му-
— Как чего? Выскочил из лесу и задрал.
— Выскочил! Тот мужик его из берданки стрелял, вот он и выскочил.— Вздохнув, точно о чем-то сожалея, добавил: — Нет, ребята, хозяин никогда первый не тронет...— И опять помолчал, словно испытывая, не скажет ли кто еще,— вот поведаю-ка я вам одну быль. Третьего году, помните, сколько снегу навалило? В два-три аршина. И лес не рубили по такому снегу, и дорог не было, и вот тихо в лесу. А я осенью еще нанялся к Губину шпалы тесать по пять копеек и поселился в зимовье. Да, в этом вот самом зимовье. А снегу сразу как навалило да каждый день, и вот никто не пришел лес рубить. Живу, значит, один, день шпалы тешу да скоблю, а вечером лапти плету. Вот как-то дело к рождеству было, мороз ударил. Заснул я, недолго лежал, вдруг слышу: стучит кто-то в сени. Да крепко так! Ну, думаю я со сна-то, неважное дело, беда с кем-нибудь, или дорогу потерял кто, замерзает... Я ищу мыжер, а тот не дает сроку, стучит. И тут мне в голову стукнуло: вдруг незнакомец со злым умыслом хочет попасть ко мне? Взял с собой ружье и вышел в сени. А тот точно взбесился, еще крепче шумит. Вот-вот вломится в дверь. «Кто там?» — кричу. Не отвечает, а только ломится и пыхтит. Думаю: будь что будет, и убрал засов, дверь и раскрылась. Что за диво? Что за огромный человек в шубе? Не Овда ли? Сразу-то и не догадался. Посмотрел получше: на задних лапах медведь стоит. От страха я чуть ума не лишился. Отступил назад. Медведь дрожит. Оглядывается куда-то назад и ревет, будто сказать чего-то хочет. Видно, что и меня побаивается. У меня ружье. Но я не решаюсь поднимать. Боюсь. Тут шутить нельзя, медведь такое не любит. Ну я задом, задом, да в избу и дверь подпер. Слушаю, что будет. А он-то это, Михаил-то Иванович, в сени да и в угол. Возится, чую, пыхтит да постукивает. Ну все равно что плачет. А самого уже интерес разбирает — что за диво? Кто его сюда загнал? Приоткрыл я дверь-то маленько, а ночь лунная,— в двух-трех шагах волки сидят! Вон оно что!.. Я опять дверь подпер и думаю, что же делать? А они не уходят, ждут. С полчаса, может, прошло, больше. Я опять приоткрыл дверь. Сидят, только глаза сверкают. Тут уже я чего-то осмелел,
недалеко, верст пятнадцать,-добавил Тойгизя с тайной радостью.- Постарел, правда, маленько, а так ничего
— И неужто он узнает тебя?
Тойгизя довольно хмыкнул, погладил бородку: уходить и не думает. Ну ладно, делать нечего, жду, печку затопил, чаю согрел, попил, светать стало. Мне уж на работу пора стало, а как выйдешь на волю, если на пути Михайло Иваныч сидит. Открыл легонечко эту дверь, гляжу: сидит и на меня глаза уставил. А я вдруг чего-то расхрабрился и говорю: «Ну что, Михайло Иванович, долго сидеть будешь? Мне шпалы тесать надо, по пять копеек штука!» И показалось мне, что понял он меня: глазами этак моргает да головой мотнул: не бойся, дескать, меня. Я еще больше осмелел тогда и говорю: «Ты бы, Мишка, на двор вышел, мне скобель надо взять, а он у тебя над головой висит».— И показываю ему туда, где скобель мой висит. И чего ты думаешь?! Понял! Вылез на волю, чуть косясь, правда, не своротил, отошел сажень на пять и сел. Я снарядился, скобель взял, топор, котомку на плечо и выхожу на белый свет. Тут я его и разглядел хорошо. Большой, бурый, шерсть сваляная, бока подвело, а глаза... Нет, ребята, а про глаза и сказать не умею... Вот у ребенка бывают такие глаза, когда его ни за что побьют... Что делать, развязал я котомку, краюху хлеба достал, разломил пополам и говорю: «Вот, Михайло Иваныч, все тут, не обессудь». Оставил хлеб у порога, дверь в сени тоже не запер, да так и ушел на работу. И еще подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83