— как вершина и как предел долгого пути, к начале которого стоит стрелец Булыга, а тут — он, Иван Николаевич Булыгин.
Предел... Нет, Иван Николаевич гонит прочь мысль об атом — разве может быть предел у жизни? А дело — ато и есть та самая жизнь, которая будет вечно. И если IT к, кечным будет и дело Булыгина. Но все чаще и чаще приходит на ум мысль о каком-то пределе.
Эти смуты в столицах, демонстрации, стрельба отзы-Шются и здесь, в медвежьем углу, листовками, бродяжными агитаторами, которые сбивают безотказных, трудно.
Иван Николаевич из вороха бумаг достал письмо Чернявского и, подойдя к окну, еще раз внимательно, медленно перечитал, точно старался проникнуть за тайну слов. Но тайны не было: «...в Петербурге наш генерал
Что ты там будешь делать?
не теое судить, как он умеет! — крикнул Иван Николаевич.— Он работает, а ты бездельничаешь. В Пи-закинув руки за спину, Иван Николаевич прошел
И вдруг пойти на десять процентов надбавки и оплату подсобных работ — дело уже к этому и шло, потому что лес дорожает с каждым годом, его надо больше и больше, чтобы люди шли из деревень в лес, да не случайные, а крепкие, им надо и платить. Беспокоит Ивана Николаевича сама забродившая жизнь. Оно и раньше бывало, когда дело доходило до кровопролития, но то были дикие, необразованные вспышки людей, которым нужен был хлеб, деньги, богатство, и больше ничего. Теперь же совсем не то...
Иван Николаевич опять пробежал глазами листовку: «...добиться своего или умереть...» Все это можно было считать демагогией на французский лад, не будь такого твердого и трезвого знания того, что они желают, за что готовы умереть: прекратить войну, отделить церковь от государства, контроль над властью, свобода личности и гражданского равенства... Вот она каким боком выходит, эта нравственность! Ведь страшно подумать, как легко раскачали и расшатали всю империю эти нравственники, вроде графов Толстых... Как черви, они подточили сам фундамент, сами основы, на которых все держалось, и так, казалось, незыблемо держалось: Царь, Бог, Капитал... Капитал, Бог, Царь... И теперь надо спешить за надбавками в десять процентов, оттягивать предел...
Иван Николаевич даже испугался своей мысли, пришедшей ему так внезапно и так ясно: Капитал и Бог — вот где спасение России, и в жертву этому спасению нужно принести Царя, точно так же как черемисы приносят барана в жертву своему Керемету... Мамона с богом на левой длани, с десницей в кармане. Вот и будет еще на века работа всем этим нравственникам, ведь карман Мамоны необъятен, в нем найдется для каждого просящего... Но нужно спешить, потому что уж очень хорошо они зазнали, эти пролетарии всех стран, чего просить... Однако незаметно, чтобы в столицах спешили, потому что для стрельбы много ума не надо... Пуля — это следствие страха ожиревших и обленившихся чиновников, какими переполнились главные российские города. И живут они одним днем, один день спасают, тогда как надо спасать дело, спасать1 саму жизнь...
не советует начинать задуманное Вами предприятие в столь неподходящий в связи с известными событиями момент...»
За окном, за двойными рамами, с шумом повалились набухшие белые глыбы — это Албай сбрасывал с крыши весенний снег...
— Но махинации с лесом в связи с известными событиями возможны!..— И стиснув зубы, Булыгин с хрустом смял письмо, швырнул бумажный ком на пол. — Идиоты!..
— Отец!..
Резко обернулся — в дверях долговязая фигура Антона, какая-то неряшливая: неприбранная, лицо опухшее, серое, волосы не причесаны, реденькая бородка клочьями, штаны на коленях пузырями.
— Что тебе?
— Бабушке плохо...
— Плохо! — крикнул Иван Николаевич.— На такое пугало только глянуть, так умереть можно. Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Тебе двадцать пять лет, а ты уже опустился до крайней точки, разваливаешься, гниешь заживо! Эх, Антон, Антон! Ты ведь, в конце концов, Булыгин! Понимаешь ты это или нет?
Антон молчал, опустив голову.
— Я тебя спрашиваю! — опять сорвался на крик Иван Николаевич.— Булыгин ты или последняя собака в Цареве?
И, подняв лицо, Антон спокойно, тихо сказал:
— Отпустите меня, отец, в Питер.
— В Питер? В Питер-то и я, может быть, хочу, да кто здесь работать будет? Ты здесь нужен мне, а не в Питере.
— Но...
— Никаких но! Поедешь с Черепановым в Кокшама-ры на сплав, поучишься, может, чему-нибудь полезному.
— Как обжуливать черемисов? Это ваш Черепанов умеет хорошо: гнилой овес в кредит, штрафы, четверть водки...
остановился, в насмешливом изумлении вскинув брови.— Уж не в революционеры ли надумал? Антон молчал, опустив голову.
— Ну вот что, — сказал Булыгин.— Сначала я тебя женю, а потом хоть на все четыре стороны, да только знай, сынок, что ни ломаной копейки я тебе не дам. Вот так. И попробуй, каковы хлеба в тех краях!..
— Мамаша вас зовет,— сказал Антон.
Варвара Евлампиевна внезапно слегла третьего дня, и теперь Ивану Николаевичу было странно видеть всегда живую, веселую, никогда ни на что не жаловавшуюся мать неподвижно лежащей в постели с желтым маленьким личиком, на котором как-то сразу угасли, потухли смешливые, умные глаза. К этим глазам он еще не успел привыкнуть, и потому боялся их нового выражения — мысль о скорой смерти в доме невольно приходила Ивану Николаевичу. Когда он немного отворил дверь в темную, душную, заставленную столиками, стульями и шкафчиками комнату, этот холодный потухший взгляд встретил его у порога. Ему казалось, что мать не узнает его. Но губы ее шевельнулись, и он скорее понял, чем услышал:
— Ванюша...
Иван Николаевич уже и забыл, что это его имя, и до внезапной, отрадно-саднящей боли в груди почувствовал себя маленьким, одиноким и слабым человечком, тем шестилетним мальчиком, который когда-то весенним утром бегал в рощу за березовым соком для больного деда, а на обратном пути, у самых ворот своего дома на него с лаем бросилась чужая собака, он побежал, запнулся и разбил шкалик. И, сдерживая дрожь, он подошел на ослабевших ногах к высокой кровати. Одеяло лежало ровно, будто ничего не было под ним, и только желтое, морщинистое, словно мелким, узким лыком сплетенное личико, провалившееся в подушку.
— Ваня,— прошелестел чуть внятный шепот.— Не обижай Антошу...
Просьба умирающей матери была такой неожиданно-будничной и далекой от него самого, что Иван Николаевич растерялся.
чего-то ждал, каких-то значительных и важных слов, которые может сказать только она одна, но Варвара Евлам пиевна так и не открыла глаз.
Он вздохнул и, неловко пятясь, тихо вышел из душной темной комнаты. «Вот так,— подумал он, выходя на террасу, уже сухую, чистую от снега,— живем громко, а умираем тихо, незаметно...» Из сада свежо и терпко пахло ожившими деревьями...
3
Хоронили Варвару Евлампиевну в тот день, когда на Кокшаге тронулся лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Предел... Нет, Иван Николаевич гонит прочь мысль об атом — разве может быть предел у жизни? А дело — ато и есть та самая жизнь, которая будет вечно. И если IT к, кечным будет и дело Булыгина. Но все чаще и чаще приходит на ум мысль о каком-то пределе.
Эти смуты в столицах, демонстрации, стрельба отзы-Шются и здесь, в медвежьем углу, листовками, бродяжными агитаторами, которые сбивают безотказных, трудно.
Иван Николаевич из вороха бумаг достал письмо Чернявского и, подойдя к окну, еще раз внимательно, медленно перечитал, точно старался проникнуть за тайну слов. Но тайны не было: «...в Петербурге наш генерал
Что ты там будешь делать?
не теое судить, как он умеет! — крикнул Иван Николаевич.— Он работает, а ты бездельничаешь. В Пи-закинув руки за спину, Иван Николаевич прошел
И вдруг пойти на десять процентов надбавки и оплату подсобных работ — дело уже к этому и шло, потому что лес дорожает с каждым годом, его надо больше и больше, чтобы люди шли из деревень в лес, да не случайные, а крепкие, им надо и платить. Беспокоит Ивана Николаевича сама забродившая жизнь. Оно и раньше бывало, когда дело доходило до кровопролития, но то были дикие, необразованные вспышки людей, которым нужен был хлеб, деньги, богатство, и больше ничего. Теперь же совсем не то...
Иван Николаевич опять пробежал глазами листовку: «...добиться своего или умереть...» Все это можно было считать демагогией на французский лад, не будь такого твердого и трезвого знания того, что они желают, за что готовы умереть: прекратить войну, отделить церковь от государства, контроль над властью, свобода личности и гражданского равенства... Вот она каким боком выходит, эта нравственность! Ведь страшно подумать, как легко раскачали и расшатали всю империю эти нравственники, вроде графов Толстых... Как черви, они подточили сам фундамент, сами основы, на которых все держалось, и так, казалось, незыблемо держалось: Царь, Бог, Капитал... Капитал, Бог, Царь... И теперь надо спешить за надбавками в десять процентов, оттягивать предел...
Иван Николаевич даже испугался своей мысли, пришедшей ему так внезапно и так ясно: Капитал и Бог — вот где спасение России, и в жертву этому спасению нужно принести Царя, точно так же как черемисы приносят барана в жертву своему Керемету... Мамона с богом на левой длани, с десницей в кармане. Вот и будет еще на века работа всем этим нравственникам, ведь карман Мамоны необъятен, в нем найдется для каждого просящего... Но нужно спешить, потому что уж очень хорошо они зазнали, эти пролетарии всех стран, чего просить... Однако незаметно, чтобы в столицах спешили, потому что для стрельбы много ума не надо... Пуля — это следствие страха ожиревших и обленившихся чиновников, какими переполнились главные российские города. И живут они одним днем, один день спасают, тогда как надо спасать дело, спасать1 саму жизнь...
не советует начинать задуманное Вами предприятие в столь неподходящий в связи с известными событиями момент...»
За окном, за двойными рамами, с шумом повалились набухшие белые глыбы — это Албай сбрасывал с крыши весенний снег...
— Но махинации с лесом в связи с известными событиями возможны!..— И стиснув зубы, Булыгин с хрустом смял письмо, швырнул бумажный ком на пол. — Идиоты!..
— Отец!..
Резко обернулся — в дверях долговязая фигура Антона, какая-то неряшливая: неприбранная, лицо опухшее, серое, волосы не причесаны, реденькая бородка клочьями, штаны на коленях пузырями.
— Что тебе?
— Бабушке плохо...
— Плохо! — крикнул Иван Николаевич.— На такое пугало только глянуть, так умереть можно. Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Тебе двадцать пять лет, а ты уже опустился до крайней точки, разваливаешься, гниешь заживо! Эх, Антон, Антон! Ты ведь, в конце концов, Булыгин! Понимаешь ты это или нет?
Антон молчал, опустив голову.
— Я тебя спрашиваю! — опять сорвался на крик Иван Николаевич.— Булыгин ты или последняя собака в Цареве?
И, подняв лицо, Антон спокойно, тихо сказал:
— Отпустите меня, отец, в Питер.
— В Питер? В Питер-то и я, может быть, хочу, да кто здесь работать будет? Ты здесь нужен мне, а не в Питере.
— Но...
— Никаких но! Поедешь с Черепановым в Кокшама-ры на сплав, поучишься, может, чему-нибудь полезному.
— Как обжуливать черемисов? Это ваш Черепанов умеет хорошо: гнилой овес в кредит, штрафы, четверть водки...
остановился, в насмешливом изумлении вскинув брови.— Уж не в революционеры ли надумал? Антон молчал, опустив голову.
— Ну вот что, — сказал Булыгин.— Сначала я тебя женю, а потом хоть на все четыре стороны, да только знай, сынок, что ни ломаной копейки я тебе не дам. Вот так. И попробуй, каковы хлеба в тех краях!..
— Мамаша вас зовет,— сказал Антон.
Варвара Евлампиевна внезапно слегла третьего дня, и теперь Ивану Николаевичу было странно видеть всегда живую, веселую, никогда ни на что не жаловавшуюся мать неподвижно лежащей в постели с желтым маленьким личиком, на котором как-то сразу угасли, потухли смешливые, умные глаза. К этим глазам он еще не успел привыкнуть, и потому боялся их нового выражения — мысль о скорой смерти в доме невольно приходила Ивану Николаевичу. Когда он немного отворил дверь в темную, душную, заставленную столиками, стульями и шкафчиками комнату, этот холодный потухший взгляд встретил его у порога. Ему казалось, что мать не узнает его. Но губы ее шевельнулись, и он скорее понял, чем услышал:
— Ванюша...
Иван Николаевич уже и забыл, что это его имя, и до внезапной, отрадно-саднящей боли в груди почувствовал себя маленьким, одиноким и слабым человечком, тем шестилетним мальчиком, который когда-то весенним утром бегал в рощу за березовым соком для больного деда, а на обратном пути, у самых ворот своего дома на него с лаем бросилась чужая собака, он побежал, запнулся и разбил шкалик. И, сдерживая дрожь, он подошел на ослабевших ногах к высокой кровати. Одеяло лежало ровно, будто ничего не было под ним, и только желтое, морщинистое, словно мелким, узким лыком сплетенное личико, провалившееся в подушку.
— Ваня,— прошелестел чуть внятный шепот.— Не обижай Антошу...
Просьба умирающей матери была такой неожиданно-будничной и далекой от него самого, что Иван Николаевич растерялся.
чего-то ждал, каких-то значительных и важных слов, которые может сказать только она одна, но Варвара Евлам пиевна так и не открыла глаз.
Он вздохнул и, неловко пятясь, тихо вышел из душной темной комнаты. «Вот так,— подумал он, выходя на террасу, уже сухую, чистую от снега,— живем громко, а умираем тихо, незаметно...» Из сада свежо и терпко пахло ожившими деревьями...
3
Хоронили Варвару Евлампиевну в тот день, когда на Кокшаге тронулся лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83