Ему захотелось отойти от дома и поглядеть на тот край неба, но мать взяла его за шевелящийся локоть и повела в избу.
— Тебе сегодня исполнилось четырнадцать лет,— сказала она значительно, когда вошли в избу.— Можно считать, что ты уже мужчина — пятнадцатый год.
Она распутала платок на голове и посмотрела ему в глаза — ей уже не надо было нагибаться, они смотрели прямо друг на друга.
— Весной,— сказала она,— возьмем поросенка.
Он молчал, пораженный решительностью и твердостью ее голоса. И она еще сказала, точно давала клятву:
— Хватит нам жить в нищете.
Ему показалось, что она теперь подумала об отце, и подумала с осуждением. И правда, она сказала так:
— Мы жили только одним днем, а надо думать вперед. Я это поняла. Терпеть хорошо тогда, когда все терпят и не знают, ради чего.
Мать смотрела на Йывана, но его не видела. Глаза у нее заледенились.
2
Шем Каврий поздоровался, снял шапку и так стоял у порога, ждал. Овыча вытерла руки, засуетилась, смахнула подолом лавки:
— Садитесь, дядя Каврий, будьте гостем дорогим. Покрякал с мороза, прошел, сел, оглядел избу, спросил, тепло ли.
— Когда ветер — выдувает, а ветра нет — ничего, держит,— ласково говорила Овыча, а у самой в глазах испуг и робость: как спросит долг, так хоть овец отдавай, хоть на колени перед ним падай.
нии дороге, иываи, стой в шшрчеви на килинкал, глн-дел на тихо плывущие навстречу перелески, поля, в которых все чаще стали попадаться ветряки с медленно кру-
184
ту, да ученье у него, нельзя. Не отпустишь ли со мной Йывана?
Отлегло от сердца, посветлело лицо Овычи: слава богу, а то уж подумала про долг. Бросила радостный взгляд на полати. Видит: лицо Йывана помрачнело, насупил бровки... Сказала осторожно:
— Поговори с ним, дядя Каврий...— Но сама, опережая вопрос Каврия, спросила: — Ну что, Йыван, поедешь в Казань?
Молчит. Глаза опустил и молчит. Казань... Люди говорят — большой город, большие дома... Дядя Сапай там живет... Интересно бы посмотреть Казань, да ведь дорога
не близкая...
— А как же мне на учебу,— говорит глухо.
— На недельку тебя Кришин отпустит, — оживляется Каврий. — Если хочешь, я сам с ним поговорю.
— А в чем же тогда поеду?..
— Правда, дядя Каврий,— жалостно вздыхает Овыча,— для дальней дороги у него и одежки-то нет...
— Ну, эко дело! Я свой дам тулуп, только надо немного подремонтировать.
— Так что, сынок, скажем дяде Каврию?.. Ведь не мало он нам помогает...
— Ладно, поеду,— соглашается Йыван с полатей.
— Ну вот и добро! И заработаешь — все в доме подмога.— Дядя Каврий поднялся, довольный, велел приходить за тулупом. И мать тут же собралась и пошла вместе с Каврием. Вскоре и тулуп принесла — одна рвань. В тот же вечер и занялась им: где немножко ушила, где заплатку поставила, где подтянула, велела надеть поверх своей старой шубейки.
— Ну, ладно так?
Вроде ничего казалось, тепло, да ведь это в избе. Но сказал сердито:
— Ладно.
Выехали на простых, налегке, у Йывана в санях лежало только полмешка сухой малины да мешок клюквы. День стоял теплый,5 тихий, лошади бежали споро по накатантившимися крыльями. В деревнях уже были и странные церкви с молодым месяцем вместо креста. Иногда шел груженый обоз, и ямщики кричали властно: «Вороти!» Какая большая земля, думал Йыван, сколько на ней народу живет!.. И было так радостно сознавать себя ровней всем этим людям! И даже то, что он едет по делам в Казань, наполняло его сердце восторгом. И забывался холод, и скудный завтрак на скорую руку в казенном доме (картошка, хлеба ломоть и чай), забывалось и то, что не по своей воле в этой дороге — уже близка была Казань: шире и накатистей стала дорога, чаще стали деревни возле дороги, больше железных крыш на домах...
Уже к вечеру был долгий спуск, холмы в ивняковом и березовом подросте остались с левой руки, а с правой лежало огромное белое поле. Дядя Каврий привстал в своих санях, что-то показывал рукой вперед. Посмотрел Йыван, ничего не увидел, только на самом горизонте, далеком, сумеречном, что-то странное стабунилось — не то большие деревья, не то тучи.
— Ка-заыь!— закричал дядя Каврий.
И целый день ездили по городу — из магазина в магазин, от лавки к лавке. Покупал дядя Каврий мало в первый день, больше присматривался, приценивался, щупал материю и только к вечеру купил одну штуку тонкого сукна да десять фунтов чаю.
— Ладно, на сегодня хватит,— сказал он уставшему вконец Йывану, в последние магазины он и не заходил, сидел на санях, тупо глядя на бегущих по тротуару людей. Болела голова от шума, от толкотни, глаза ломило от всей этой новизны, которая лавиной обрушилась на Йывана. Болела шея — столько в Казани высоких домов, церквей с крестами и с полумесяцем — будто лодочка в небе плывет. И есть хотелось, только он не смел говорить об этом.
Наконец опять приехали в свой номер на подворье.
Дядя Каврий пошел умываться, а Йыван, едва держась на
ногах, стоял у окна и глядел вниз, на серый, утоптанный
снег. В глазах еще рябило: товары на полках, какие-то чу-
жие лица, синие шинели городовых с саблями на боку...
Йыван горячим лбом прислоняется к окттлг ^
на ногах. А по сторонам — солдаты с винтовками наперевес.
— Арестантов ведут,— говорит позади дядя Каврий, утирая лицо и мохнатую грудь полотенцем.
— А куда их ведут?
— Может, в тюрьму, а может, и подальше — в Сибирь на каторгу.
— А кто они, дядя Каврий?
— Кто, говоришь... Арестантов много всяких, да теперь больше все бунтовщики, ну, те, кто на хозяев руку поднимает. Здесь много таких...— сказал дядя Каврий, надевая свежую рубаху с вышитым воротничком.— Вот люди говорят, что на заводах забунтовались, да в этом... училище каком-то, забыл. Бога забыли, вот что я скажу...
— Дядя Сапай...— вырвалось вдруг у Йывана.
— Кто такой?
Йыван испуганно поглядел на Каврия.
— Нет... это в лесу... там...
— Вот что я тебе скажу, парень,—сказал Шем Каврий, беря Йывана тяжелой рукой за плечо.— Ты одно крепко запомни: виноватых ищут только те, кто хочет чужими руками себе легкой жизни добыть. Работать, видишь ли, он не желает, а на чужое добро, многими трудами нажитое, по копейке скопленное, у него глаз горит. Вот они кто, бунтовщики эти. И поделом, пускай кандалами до Сибири погремят, много их нынче развелось, совсем жизнь замутили... Сапаи всякие там... Слышал я про такого, урядник в Цареве сказывал...— Каврий пристально поглядел на Йывана и добавил: — А если ты свою линию в жизни выбрал, если хочешь хозяином стать, ты должен такой линии и придерживаться, и дружков-приятелей себе присматривать не на проезжей дороге, а то ведь заведут...— он бросил взгляд удалявшейся скорбно серой толпе людей.— Ну ладно, пошли, поедим, мы сегодня хорошо потрудились.— Посмотрел на Йывановы ноги в новых, для города взятых, лаптях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Тебе сегодня исполнилось четырнадцать лет,— сказала она значительно, когда вошли в избу.— Можно считать, что ты уже мужчина — пятнадцатый год.
Она распутала платок на голове и посмотрела ему в глаза — ей уже не надо было нагибаться, они смотрели прямо друг на друга.
— Весной,— сказала она,— возьмем поросенка.
Он молчал, пораженный решительностью и твердостью ее голоса. И она еще сказала, точно давала клятву:
— Хватит нам жить в нищете.
Ему показалось, что она теперь подумала об отце, и подумала с осуждением. И правда, она сказала так:
— Мы жили только одним днем, а надо думать вперед. Я это поняла. Терпеть хорошо тогда, когда все терпят и не знают, ради чего.
Мать смотрела на Йывана, но его не видела. Глаза у нее заледенились.
2
Шем Каврий поздоровался, снял шапку и так стоял у порога, ждал. Овыча вытерла руки, засуетилась, смахнула подолом лавки:
— Садитесь, дядя Каврий, будьте гостем дорогим. Покрякал с мороза, прошел, сел, оглядел избу, спросил, тепло ли.
— Когда ветер — выдувает, а ветра нет — ничего, держит,— ласково говорила Овыча, а у самой в глазах испуг и робость: как спросит долг, так хоть овец отдавай, хоть на колени перед ним падай.
нии дороге, иываи, стой в шшрчеви на килинкал, глн-дел на тихо плывущие навстречу перелески, поля, в которых все чаще стали попадаться ветряки с медленно кру-
184
ту, да ученье у него, нельзя. Не отпустишь ли со мной Йывана?
Отлегло от сердца, посветлело лицо Овычи: слава богу, а то уж подумала про долг. Бросила радостный взгляд на полати. Видит: лицо Йывана помрачнело, насупил бровки... Сказала осторожно:
— Поговори с ним, дядя Каврий...— Но сама, опережая вопрос Каврия, спросила: — Ну что, Йыван, поедешь в Казань?
Молчит. Глаза опустил и молчит. Казань... Люди говорят — большой город, большие дома... Дядя Сапай там живет... Интересно бы посмотреть Казань, да ведь дорога
не близкая...
— А как же мне на учебу,— говорит глухо.
— На недельку тебя Кришин отпустит, — оживляется Каврий. — Если хочешь, я сам с ним поговорю.
— А в чем же тогда поеду?..
— Правда, дядя Каврий,— жалостно вздыхает Овыча,— для дальней дороги у него и одежки-то нет...
— Ну, эко дело! Я свой дам тулуп, только надо немного подремонтировать.
— Так что, сынок, скажем дяде Каврию?.. Ведь не мало он нам помогает...
— Ладно, поеду,— соглашается Йыван с полатей.
— Ну вот и добро! И заработаешь — все в доме подмога.— Дядя Каврий поднялся, довольный, велел приходить за тулупом. И мать тут же собралась и пошла вместе с Каврием. Вскоре и тулуп принесла — одна рвань. В тот же вечер и занялась им: где немножко ушила, где заплатку поставила, где подтянула, велела надеть поверх своей старой шубейки.
— Ну, ладно так?
Вроде ничего казалось, тепло, да ведь это в избе. Но сказал сердито:
— Ладно.
Выехали на простых, налегке, у Йывана в санях лежало только полмешка сухой малины да мешок клюквы. День стоял теплый,5 тихий, лошади бежали споро по накатантившимися крыльями. В деревнях уже были и странные церкви с молодым месяцем вместо креста. Иногда шел груженый обоз, и ямщики кричали властно: «Вороти!» Какая большая земля, думал Йыван, сколько на ней народу живет!.. И было так радостно сознавать себя ровней всем этим людям! И даже то, что он едет по делам в Казань, наполняло его сердце восторгом. И забывался холод, и скудный завтрак на скорую руку в казенном доме (картошка, хлеба ломоть и чай), забывалось и то, что не по своей воле в этой дороге — уже близка была Казань: шире и накатистей стала дорога, чаще стали деревни возле дороги, больше железных крыш на домах...
Уже к вечеру был долгий спуск, холмы в ивняковом и березовом подросте остались с левой руки, а с правой лежало огромное белое поле. Дядя Каврий привстал в своих санях, что-то показывал рукой вперед. Посмотрел Йыван, ничего не увидел, только на самом горизонте, далеком, сумеречном, что-то странное стабунилось — не то большие деревья, не то тучи.
— Ка-заыь!— закричал дядя Каврий.
И целый день ездили по городу — из магазина в магазин, от лавки к лавке. Покупал дядя Каврий мало в первый день, больше присматривался, приценивался, щупал материю и только к вечеру купил одну штуку тонкого сукна да десять фунтов чаю.
— Ладно, на сегодня хватит,— сказал он уставшему вконец Йывану, в последние магазины он и не заходил, сидел на санях, тупо глядя на бегущих по тротуару людей. Болела голова от шума, от толкотни, глаза ломило от всей этой новизны, которая лавиной обрушилась на Йывана. Болела шея — столько в Казани высоких домов, церквей с крестами и с полумесяцем — будто лодочка в небе плывет. И есть хотелось, только он не смел говорить об этом.
Наконец опять приехали в свой номер на подворье.
Дядя Каврий пошел умываться, а Йыван, едва держась на
ногах, стоял у окна и глядел вниз, на серый, утоптанный
снег. В глазах еще рябило: товары на полках, какие-то чу-
жие лица, синие шинели городовых с саблями на боку...
Йыван горячим лбом прислоняется к окттлг ^
на ногах. А по сторонам — солдаты с винтовками наперевес.
— Арестантов ведут,— говорит позади дядя Каврий, утирая лицо и мохнатую грудь полотенцем.
— А куда их ведут?
— Может, в тюрьму, а может, и подальше — в Сибирь на каторгу.
— А кто они, дядя Каврий?
— Кто, говоришь... Арестантов много всяких, да теперь больше все бунтовщики, ну, те, кто на хозяев руку поднимает. Здесь много таких...— сказал дядя Каврий, надевая свежую рубаху с вышитым воротничком.— Вот люди говорят, что на заводах забунтовались, да в этом... училище каком-то, забыл. Бога забыли, вот что я скажу...
— Дядя Сапай...— вырвалось вдруг у Йывана.
— Кто такой?
Йыван испуганно поглядел на Каврия.
— Нет... это в лесу... там...
— Вот что я тебе скажу, парень,—сказал Шем Каврий, беря Йывана тяжелой рукой за плечо.— Ты одно крепко запомни: виноватых ищут только те, кто хочет чужими руками себе легкой жизни добыть. Работать, видишь ли, он не желает, а на чужое добро, многими трудами нажитое, по копейке скопленное, у него глаз горит. Вот они кто, бунтовщики эти. И поделом, пускай кандалами до Сибири погремят, много их нынче развелось, совсем жизнь замутили... Сапаи всякие там... Слышал я про такого, урядник в Цареве сказывал...— Каврий пристально поглядел на Йывана и добавил: — А если ты свою линию в жизни выбрал, если хочешь хозяином стать, ты должен такой линии и придерживаться, и дружков-приятелей себе присматривать не на проезжей дороге, а то ведь заведут...— он бросил взгляд удалявшейся скорбно серой толпе людей.— Ну ладно, пошли, поедим, мы сегодня хорошо потрудились.— Посмотрел на Йывановы ноги в новых, для города взятых, лаптях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83