— Не только думал... Я, Митрофан Митриевич, про завод думаю. Так вот.

— Такому лесу хозяин нужен хороший...
А когда ехали обратно, опять говорили про волков и медведей, и Митрич с тонким сомнением, как бы между делом, спросил:
— Может, берлогу посмотришь, Япык Тымапиевич?
Или...
— А где она?
— Да тут недалеко.
— Тогда какой разговор! Давай, правь на берлогу, посмотрим.
Берлога была в сосновом бору, почти на самом спуске ь глухой, темный от ельника овраг.
— Вон там, где валежина,— сказал почти шепотом лесничий.
До приметной валежины, на которую указал Митрич, было еще сажен сто, не меньше, и Япык загорелся желанием подойти ближе, поглядеть, в самом ли деле там.
— Там, там лежит! — увидел Митрич.— Чего теперь идти, уже и темнеть стало. Завтра.
Да, уже и в самом деле начинало темнеть. Япык огляделся. Ровная, тусклая белизна нетронутого снега, а из него — темные, прямые стволы корабельных сосен, на которых как будто держится этот плотный, зеленый, в круглых шапках снега свод над землей. И такая глубокая, спокойная тишина лежала под этим сводом, что у Япыка зашумела кровь в ушах, и почудилось даже, что он слышит могучее дыхание спящего в берлоге медведя. И легкий холод пробежал у него под шубой...
Митрич, точно почувствовав состояние Япыка, разбил тишину веселым, беззаботным голосом:
— А неплохое местечко мишка выбрал, неплохое. Но подход хороший, лучше не бывает.— И, поймав расслабленную улыбку Япыка, добавил: — А не попробовать ли мне с вами завтра, Япык Тымапиевич?
И этот веселый голос лесничего как будто вернул Япыку силы, да и бор уже не казался таким дремотно-угрюмым, да й тишины не было, и Япык, словно бодря сам
Япык довольно хохотнул и стал разворачиваться на широких лыжах, переступая.
По своей лыжне они вернулись к дороге, где стояла привязанная к сосне лошадь, сели в кошевку, укутались поплотней и поехали на кордон. И ни по дороге, ни в доме за самоваром уже не вспоминали, не говорили про охоту. А попив чаю, поговорив о лесе, вспомнив торги и посмеявшись немножко над Губиным, как он бесполезно ярился, воздевая руки и тряся головой, ушли к Митричу, в маленькую комнатку, где стоял письменный стол, а на стене висело тонкое, с пистолетной ложей, кавказское ружье.
Митрич ключиком отпер ящик в столе, достал вчетверо сложенную бумагу и, бросив на пыльную дубовую столешницу, сказал:
— Вот.
Япык осторожно развернул захрустевшую бумагу, поднес к лампе и несколько раз с непроницаемо спокойным лицом перечитал каждое слово. Потом поднял бумагу, отстранился и быстро глянул сквозь нее на лампу.
Да, все было верно и законно. И сама бумага со светящимися внутри ее большими двуглавыми грозными орлами, и то, что было на ней написано, и печать — большая, круглая, четкая, и подпись, которую легко можно было разобрать: Главный начальник Губернского Казанского Управления земледелия и государственных имуществ действительный статский советник — и четким бисером посреди страницы через круглую печать — Чернявский.
Верно было все и законно.
И положа обратно коробом вставшую бумагу, Япык медленно просунул свою толстую руку во внутренний карман пиджака, что-то пошевелил там, подвигал рукой, косо поглядел на занавешенное окно и осторожно, точно все еще колеблясь, извлек и положил на пыльную дубовую столешницу три пачки накрест перехлестнутых бумажными лентами денег.
Митрич, не глядя на Япыка, пододвинул к нему горбом лежащую бумагу, и когда тот взял ее и, уже не читая,

уважать!
И вот только мысль о Серафиме, какая-то глупо упря мая, не давала ему махнуть рукой на эту чертову бер логу.
— Ладно, ребята, собирайтесь, поехали,— решитель но сказал Япык, переворачивая стакан вверх дном и обод
104

запрется в своем кабинете и, наслаждаясь видом казенной бумаги, поставит на ней свою подпись: Япык Тойдемов,— не на этом же пыльном и чужом столе делать для души своей долгожданный праздник.

Утром Митрич сел за стол со вздохами, держась за поясницу. Хозяйка, болезненно толстая, с неестественно белым, печальным, когда-то красивым, должно быть, лицом налила сначала Япыку, потом поставила дымящийся стакан перед мужем, потом налила Тойплату и своему угрюмому, заросшему, с диковатыми глазами сыну.
Митрич сегодня был необыкновенно молчалив, с серым изможденным лицом, и даже красная борода была всклокочена, висела уныло, словно больная.
— Что, захворал? — спросил Япык.
— Да, видать, застудил вчера поясницу, — с трудом сказал Митрич.— Ломает — спасу нет. Всю ночь не спал.
— Не пойдешь на берлогу?
— Ой, да какая мне берлога, Япык Тымапиевич... Вот Алешка вас проводит.
Япык поглядел на лохматого парня и ничего не сказал. По совести, ему уже и не хотелось идти на берлогу. С большим удовольствием сел бы он сейчас в кошевку да поехал домой в Царев... Но тут же представлялось, как выбежит на крыльцо Серафима, как увидит, что нет медведя!..
Больше всего боялся Япык тихого, долгого и жесткого презрения молодой Серафимы! Сколько уже он не спал ночей, уязвленный ее наивной, откровенной насмешкой над тем, что на родовом знаке Тойдемов медведь нарисован, а где он, этот медведь, где? Стыдно людям в глаза смотреть!.. И хоть бы сердилась при этом, хоть бы серьезно относилась к Япыку, к его роду, а то ведь один смех! Нет, Япык выбьет из нее это презрение, он заставит его ряясь робкой мыслью, что не придется с лесничим делить добычу.
— Да, да, поезжайте, самый раз, а мы тут баньку приготовим,— подбодрил Митрич.
Собрался Япык быстро, поспешно, словно боялся раздумать, и в этих сборах вдруг развеселился, задорно, молодо покрикивал на Тойплата. Первым на дровнях выехал из ворот Алешка, за ним Япык с Тойплатом в кошевке. Из кошевки позади высовывались два ствола: один граненый, толстый — Тойплатова берданка, другой — круглый, вороненый, поблескивающий маслом и с бронзовой, узорчатой планочкой под мушкой. Митрич, увидев эту планочку, спрятал в усы невольную улыбку: он знал эти «ситцевые» ружья германской фирмы «Отто Райф»...
— Баня чтобы была хорошая! — крикнул, обернувшись в воротах, Япык.
Отдохнувшая лошадь легко несла кошевку, норовя ступить передними копытами на валко скользящие впереди низкие дровни. «Чего он так едва волокется?» — с раздражением подумал Япык, видя неподвижно сидящего на дровнях парня в тулупе. И опять одолевали Япыка тяжелые, непонятные и тягучие мысли, и даже воспоминания о купленной за полцены дубраве казались чем-то посторонним, давно-давно прошедшим... Сердило его и краснощекое, красивое лицо Тойплата, его нагловатые, смелые глаза; и даже голос, каким Тойплат покрикивал на лошадь, придерживая ее, сердил Япыка: «Чего он глотку дерет, дурак?..» И черная собака, то забегавшая вперед кошевки, то отстающая и пропадавшая из глаз, тоже раздражала Япыка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83