и избу, и баню за огородом, и клеть с провисшей крышей, где стояла телка с овцами, и потому ему легко было писать. Но вот как написать про землю? Она в разных местах и разная: у Санчурского тракта клин только хороший, где рожь посеяна, потом есть у дороги на Кожлаялы, там тоже не плохая, только очень песчаная, ничего не растет, если нет дождей, а по оврагу Кужу-Корем — много, да что в той земле толку — болотина. И долго думал Йыван, как это все записать, но ничего придумать не мог и записал все вместе:
«Земли 3 десятины с неудобной». Дальше пошло известное:
«Страховые платежи 94 копейки. Подать 7 рублей 32 копейки...» С долгами тоже было просто: Козлову Степану долг покрыт телкой, а Роману Егоровичу, у которого отец одалживал на суконный мыжер, мать отнесла этот суконный мыжер — отец только раз и надевал на пасху. Оставался долг только Каврию, и Йыван написал:
«1. Торговому дяде Шем Каврию 6 рублей 70 ко-пеек...»
Теперь все было записано, и, поглядев на дело рук своих, он важно нахмурил белесые бровки и выпятил губы — он чувствовал себя настоящим хозяином.
Так он сидел долго, рассматривая записи в тетрадке, начатые отцом — две корявые строчки, сползшие вниз (столько бумаги зря потратилось), а потом свои: ровные, аккуратные, плотные. И перебирал чистые белые странички, разлинованные вдоль чуть заметными красненькими линиями,— эти страницы Йывану предстоит заполнить. Чем же он их заполнит?
2
За окошком, качнувшись в хромом шаге, проплыла ваться, не разбудил бы хорошо спящую сестру — иначе омять валандайся с ней. И крестного он встретил на крыльце.
— Здорово, Ванюшко! — крикнул крестный, вспугивая кур под загородкой. Был уже он стар, этот николаевский солдат, нос из усов висел дряблой, желтой сосулей, беззубый рот запал, в белой редкой бороде постоянно путались хлебные крошки и всякие соринки, однако голос еще был звучен и крепок, а глаза под лохматыми бровями не мутились старческим хмелем, как у дедушки Миклая, а глядели ясно и твердо.
Крестный сел на приступок и спросил:
— Ну, чего делаешь, хозяин?
— Вот записал,— сказал Йыван, показывая тетрадку. Крестный взял тетрадку и, далеко ее отстраняя, долго глядел на записи.
— Это ты правильно делаешь,— сказал он серьезно.— Всякая запись к порядку призывает и направление дает. Молодец. А чья же рука? Не Очандра?
— Да, ачая...
— Вот оно как! — радостно воскликнул крестный.— А ведь это я тятьку-то твоего натакал записывать! — Старик оживился, стал вспоминать, как это было: — Еще ты, Ванюшко, не родился, еще только свадьбу отъездили, ни кола ни двора нет, постелить нечего, а я и велю: хочешь, говорю, племянничек, хозяйство иметь, надо каждую копейку на учете держать. Правду сказать тебе, Ванюшко, попервости-то ему и учитывать нечего было: сколько взято у Каврия, сколько отрабатывать надо. Зато уж этот дьявол отца твоего стерегся, лишней копейки не пристегивал, нет! Вот что такое запись! А ведь как она сказалась в девяносто пятом годе, как сгодилась твоему отцу. Тебе-то еще году не было, да, не было. Вздумали тем летом передел земли делать, сход собрали — круто мужики взялись. А кто учетчик? Учетчиков-то и нет! Доверить верхушке, так опять все хорошее растащат. Что делать? Давай своих, кто счет знает. Вот так отец-то твой и сделался учетчиком! А старшим у них был учитель Федор Романов, nvppwnu огл ттлтт ~ ~
земля, так вы стали крестьянами, Ванюшко, кое-что стали заводить. Ну, ты уж тут сам помнить должон. Йыван кивнул: да, он помнит.
— Вот, вот, а ведь все почему? Потому что счет умел вести Очандр. Бедного да темного обидеть просто, ему чего ни скажут — все правда. Так что вот давай-ка, крестный Ванюшко, постигай грамоту, ремеслу учись, ни с кем не ругайся зря, а свое дело веди твердо — ты теперь хозяин. Зря тоже не обижай кого послабже, чужое не бери, свой труд цени и учитывай, потому как копейка достается тебе не шибко ловко. Я-то, сам видишь, плохой тебе помощник, в поле не хожу, дедушка у тебя тоже старик, да и семья у него восемь ртов, а у дяди Демина свое хозяйство. Вся надежда у тебя, Ванюшко, только на себя и есть.
Крестный замолчал. Так они посидели молча рядышком, потом Григорий Егорович поднялся, опираясь на посох.
— Эх, горе ты мое, только жить маленько начали, и вот — на... — пошел со двора, качая головой.
В доме уже давно попискивала сестра, Йыван слышал, однако не смел уйти, перебить рассказ крестного. Теперь можно было идти. Но он еще выбежал на дорогу, посмотрел, не едет ли мать.
Нет, никого не было видно на залитой солнечным жаром дороге...
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
Она не видела его мертвым, не видела, как закопали гроб, и теперь ей казалось, что Очандр вовсе не умер, что он просто задержался на сплаве, а потом нанялся на другую работу и скоро вернется... Но шли дни в заботах, в делах, ездила в лес за дровами, полола и окучивала картошку, седо ставила — так дни летели, не до печали за работой. А вечером повалится на кповать —полдня проревела в копне, сердце словно бы перегорело, приуспокоилось, смирилось. На другой день она и отвела телку.
Дочь... Как возьмет на руки, так слезы из глаз — и не поймет сама Овыча, жалко ли ее, кроху, или себя?.. Но куда денешься, что поделаешь? Живого человека не закопаешь в землю и на улицу не выбросишь. Кто знает, может, счастье посулил господь, даровав жизнь новому человеку?.. Все может быть.
Если бы не Йыван! Если бы он меньше был! А то ведь настоящий хозяин. Работа по дому полностью легла на его плечи. И недосыпает, и за скотиной ходит, и за сестрой присматривает. Он старается делать все сам, до всего успеть. Да, теперь он хозяин...
Овыча договорилась с Каврием, что Йыван отработает ему долг — по два-три дня в неделю по двадцать копеек за день. Уже два раза ходил — за дровами ездил с Мигы-той, сыном хозяина...
Овыча, сидя на лавке у окна с дочерью, сосущей грудь, слышит, как Йыван у бани чего-то тюкает топориком, и сердце ее обволакивает тихая отрада, счастливо-горестные слезы застилают глаза...
— Эй, Овыча! — раздается вдруг голос под окошком. Глядит — десятский Семен Варламович.
— Чего тебе?
— На сход зовут.
— Да не могу я на сход идти.
— Тогда сына пошли.
— А о чем сход-то?
— Вопрос важный — про полевые изгороди.
Опять эти изгороди! Господи, сколько с ними маеты, сколько ругани всегда из-за них — трава на выгоне сгорела, земля до песка выбита, вот скотина и ломится в поле, а изгороди местами худые.
Страшно Овыче Йывана посылать на сходку эту — не дай бог драка начнется, Янлык Андрий горазд на скорую расправу, да что поделаешь, надо посылать. И она просит Семена Варламовича крикнуть Йывана от
2
Нурвельская сторона хоть и болотиста, и лесиста, но все деревенское огорожено — скот пасется без пастухов. Однако проклятые овцы часто находят прорехи и залезают в поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
«Земли 3 десятины с неудобной». Дальше пошло известное:
«Страховые платежи 94 копейки. Подать 7 рублей 32 копейки...» С долгами тоже было просто: Козлову Степану долг покрыт телкой, а Роману Егоровичу, у которого отец одалживал на суконный мыжер, мать отнесла этот суконный мыжер — отец только раз и надевал на пасху. Оставался долг только Каврию, и Йыван написал:
«1. Торговому дяде Шем Каврию 6 рублей 70 ко-пеек...»
Теперь все было записано, и, поглядев на дело рук своих, он важно нахмурил белесые бровки и выпятил губы — он чувствовал себя настоящим хозяином.
Так он сидел долго, рассматривая записи в тетрадке, начатые отцом — две корявые строчки, сползшие вниз (столько бумаги зря потратилось), а потом свои: ровные, аккуратные, плотные. И перебирал чистые белые странички, разлинованные вдоль чуть заметными красненькими линиями,— эти страницы Йывану предстоит заполнить. Чем же он их заполнит?
2
За окошком, качнувшись в хромом шаге, проплыла ваться, не разбудил бы хорошо спящую сестру — иначе омять валандайся с ней. И крестного он встретил на крыльце.
— Здорово, Ванюшко! — крикнул крестный, вспугивая кур под загородкой. Был уже он стар, этот николаевский солдат, нос из усов висел дряблой, желтой сосулей, беззубый рот запал, в белой редкой бороде постоянно путались хлебные крошки и всякие соринки, однако голос еще был звучен и крепок, а глаза под лохматыми бровями не мутились старческим хмелем, как у дедушки Миклая, а глядели ясно и твердо.
Крестный сел на приступок и спросил:
— Ну, чего делаешь, хозяин?
— Вот записал,— сказал Йыван, показывая тетрадку. Крестный взял тетрадку и, далеко ее отстраняя, долго глядел на записи.
— Это ты правильно делаешь,— сказал он серьезно.— Всякая запись к порядку призывает и направление дает. Молодец. А чья же рука? Не Очандра?
— Да, ачая...
— Вот оно как! — радостно воскликнул крестный.— А ведь это я тятьку-то твоего натакал записывать! — Старик оживился, стал вспоминать, как это было: — Еще ты, Ванюшко, не родился, еще только свадьбу отъездили, ни кола ни двора нет, постелить нечего, а я и велю: хочешь, говорю, племянничек, хозяйство иметь, надо каждую копейку на учете держать. Правду сказать тебе, Ванюшко, попервости-то ему и учитывать нечего было: сколько взято у Каврия, сколько отрабатывать надо. Зато уж этот дьявол отца твоего стерегся, лишней копейки не пристегивал, нет! Вот что такое запись! А ведь как она сказалась в девяносто пятом годе, как сгодилась твоему отцу. Тебе-то еще году не было, да, не было. Вздумали тем летом передел земли делать, сход собрали — круто мужики взялись. А кто учетчик? Учетчиков-то и нет! Доверить верхушке, так опять все хорошее растащат. Что делать? Давай своих, кто счет знает. Вот так отец-то твой и сделался учетчиком! А старшим у них был учитель Федор Романов, nvppwnu огл ттлтт ~ ~
земля, так вы стали крестьянами, Ванюшко, кое-что стали заводить. Ну, ты уж тут сам помнить должон. Йыван кивнул: да, он помнит.
— Вот, вот, а ведь все почему? Потому что счет умел вести Очандр. Бедного да темного обидеть просто, ему чего ни скажут — все правда. Так что вот давай-ка, крестный Ванюшко, постигай грамоту, ремеслу учись, ни с кем не ругайся зря, а свое дело веди твердо — ты теперь хозяин. Зря тоже не обижай кого послабже, чужое не бери, свой труд цени и учитывай, потому как копейка достается тебе не шибко ловко. Я-то, сам видишь, плохой тебе помощник, в поле не хожу, дедушка у тебя тоже старик, да и семья у него восемь ртов, а у дяди Демина свое хозяйство. Вся надежда у тебя, Ванюшко, только на себя и есть.
Крестный замолчал. Так они посидели молча рядышком, потом Григорий Егорович поднялся, опираясь на посох.
— Эх, горе ты мое, только жить маленько начали, и вот — на... — пошел со двора, качая головой.
В доме уже давно попискивала сестра, Йыван слышал, однако не смел уйти, перебить рассказ крестного. Теперь можно было идти. Но он еще выбежал на дорогу, посмотрел, не едет ли мать.
Нет, никого не было видно на залитой солнечным жаром дороге...
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
Она не видела его мертвым, не видела, как закопали гроб, и теперь ей казалось, что Очандр вовсе не умер, что он просто задержался на сплаве, а потом нанялся на другую работу и скоро вернется... Но шли дни в заботах, в делах, ездила в лес за дровами, полола и окучивала картошку, седо ставила — так дни летели, не до печали за работой. А вечером повалится на кповать —полдня проревела в копне, сердце словно бы перегорело, приуспокоилось, смирилось. На другой день она и отвела телку.
Дочь... Как возьмет на руки, так слезы из глаз — и не поймет сама Овыча, жалко ли ее, кроху, или себя?.. Но куда денешься, что поделаешь? Живого человека не закопаешь в землю и на улицу не выбросишь. Кто знает, может, счастье посулил господь, даровав жизнь новому человеку?.. Все может быть.
Если бы не Йыван! Если бы он меньше был! А то ведь настоящий хозяин. Работа по дому полностью легла на его плечи. И недосыпает, и за скотиной ходит, и за сестрой присматривает. Он старается делать все сам, до всего успеть. Да, теперь он хозяин...
Овыча договорилась с Каврием, что Йыван отработает ему долг — по два-три дня в неделю по двадцать копеек за день. Уже два раза ходил — за дровами ездил с Мигы-той, сыном хозяина...
Овыча, сидя на лавке у окна с дочерью, сосущей грудь, слышит, как Йыван у бани чего-то тюкает топориком, и сердце ее обволакивает тихая отрада, счастливо-горестные слезы застилают глаза...
— Эй, Овыча! — раздается вдруг голос под окошком. Глядит — десятский Семен Варламович.
— Чего тебе?
— На сход зовут.
— Да не могу я на сход идти.
— Тогда сына пошли.
— А о чем сход-то?
— Вопрос важный — про полевые изгороди.
Опять эти изгороди! Господи, сколько с ними маеты, сколько ругани всегда из-за них — трава на выгоне сгорела, земля до песка выбита, вот скотина и ломится в поле, а изгороди местами худые.
Страшно Овыче Йывана посылать на сходку эту — не дай бог драка начнется, Янлык Андрий горазд на скорую расправу, да что поделаешь, надо посылать. И она просит Семена Варламовича крикнуть Йывана от
2
Нурвельская сторона хоть и болотиста, и лесиста, но все деревенское огорожено — скот пасется без пастухов. Однако проклятые овцы часто находят прорехи и залезают в поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83