Нур-вел сын крестьянина имеете свой дом имею земли немного из скота куры четыре штуки две головы овец, а родители мать и сестра меньше меня, а он мне говорит зачем тебе учиться ты сын крестьянина дом свой земля куры есть ну что же работай на земле и выращивай сестру, а вот товарищу твоему необходимо надо учиться он сын торгового человека должен иметь образование из чего строится у него существованье, а тебе учиться нет никакой надобности можешь идти домой .Вот».
3
— Ну и слава богу,— сказала Овыча,— и не об чем слезы лить...
Она только что пришла с поля, где дожинала угол, а потом таскала тяжелые, словно налитые свинцом ржаные снопы в копны, и так наломала спину, так навывора-чивала руки, так ухлопалась, что готова была упасть на пол.
— Слезай давай,— крикнула она на полати, где глухо всхлипывал Йыван.— Поди, застань скотину...— И пока он слезал с полатей, выговаривала ему, что народ уже в лес ходит дрова готовить, а у них и полена нет, да и в лес идти не с чем — пила не правлена, топор не точен, вот опять чужих людей проси да деньги плати.
Окся уже давно исходила ревом в своей зыбке за печью. Мать вдруг по-мужичьи выругалась и пошла к ней. Йыван поскорей выскочил в сени — такой он еще не видел свою мать, и потому ему стало непонятно отчего страстно.
в сторону. Две черные овцы в тупом страхе глядели на него, и хвосты их мелко дрожали.
...Однажды отец пришел в избу, скинул заиндевевшую шапку, бросил со стуком в печурку оледеневшие рукавицы, скинул мыжер и стал спиной к теплой печке.
— Завтра рождество,— сказала мать с какой-то значительной, загадочной улыбкой — теперь так она не улыбается.
— Если рождество, тогда надо стряпать подкогыль1. Как, Йыван, надо?
— Подкогыль, подкогыль! — запрыгал Йыван. Он был еще маленький, поэтому многие слова выговаривал нетвердо.
Отец, не долго мешкая, положил в корыто куски мяса, и, взяв сечку, начал рубить. Йыван стоял рядом и глядел, как плющатся, мнутся, перемалываются в корыте упругие, кроваво-сочные куски с перламутровым отливом, с восковыми прожилками жира. Отец стукал сильно, твердо, стол под корытом вздрагивал, брызги из-под тяпки попадали Йывану на лицо. А мать уже месила тесто, и глядеть на ее работу тоже было очень интересно: белый, тяжелый, приплюснутый шар переворачивался в ее руках, словно живой.
Вот наконец она тесто раскатала скалкой в большую, на полстола, мягкую, нежную и тонкую лепешку, чайной заветной чашкой надавила кружочков, а отец на середку этих кружочков осторожно клал ложкой из корыта мясную кашу. Мать быстрым, ловким движением заворачивала мясо, и вскоре длинный ряд белых, пузатеньких иодкогылей вырос на краю стола.
— А на счастье-то мы и забыли! — воскликнул отец.
— Ой, правда! — и быстро вышла в сени, вскоре вернулась, принеся в тепло избы морозную свежесть, а в горсти два клочка шерсти — овечьей и коровьей.
— Кому какая достанется,— торжественно сказал отец,— тот и будет счастливый на ту скотину.
И мать закатала вместо мяса эти два клочка шерсти, и подкогыли с ними вскоре затерялись среди других.
Закрыв ворота, Йыван походил по двору, посидел на колоде, где отец колол дрова. Колода поверху вся была
170
дя полосы света, приблизился к сияющим окнам жилища богатого человека. Да, дядей Каврием гордится вся деревни. У кого еще по окрестным деревням найдется восемь коров, а овец — больше тридцати. И две рабочих лошади, и один выездной жеребец вороной масти. А кур да
171
Все это казалось Йывану таким важным, значительным и торжественным, что никакая сила не могда удержать его на одном месте: он то бежал к печке и, как зачарованный, смотрел на этот бурлящий, гудящий чугун, на жаркую, живую, солнечную утробу печи, то летел к столу, толкаясь в ноги матери или отцу, чтобы не пропустить ничего в этой колдовской работе с мясом и тестом. И — странное дело — если раньше мать всегда говорила, чтобы он не мешал, не путался под ногами, и даже, бывало, сердилась, давала рукой по затылку, то теперь она только звонко и счастливо смеялась.
И вот на столе уже дымится глиняная миска с готовыми, чуть пожелтевшими, маслянистыми подкогылями. Где же тут те заветные, что должны принести счастье?! Но в благоговейной тишине отец торжественным, глухим голосом причитает над парящим блюдом. Мать стоит, застыв как изваяние, и Йыван, глядя на нее, сидит не шелохнувшись.
— Аминь,— говорит отец и садится, садится и мать. И так же вот, как этот овечий хвост, трепыхалось
сердце Йывана, когда он брал ложкой подкогыль. Но первый был с пахучим, горячим мясом. И второй, и третий... И вдруг на зубах сухо скрипнуло!..
— Мой, мой! — вскричал Йыван.— Овца!..
Мать с отцом со счастливыми, тихими улыбками смотрели на сына. Отец сказал:
— Овыча, сын наш будет удачливый на овец.— И добавил, хитро сощурясь:— А кто же будет удачлив на корову и будет нас кормить молоком и маслом?
Опять молча, сосредоточенно стали есть подкогыли из миски, и опять вскричал Йыван:
— Я, я!..
Да, и счастье на корову пришло к нему в то счастливое рождество. Только где теперь корова, где овцы, которые должны плодиться?.. И этих вот скоро придется продать, чтобы уплатить в волостное правление подушный налог...
— У, заразы! — в сердцах сказал Йыван на смирно стоявших в углу овец.
изрублена, а посередке, где особенно часто попадало топором, образовалась яма — много переколол отец дров... Па мутном небе пробились первые, робкие звездочки. Тянул холодный ветерок с северной стороны. Да и земля под ногами была уже холодная, и скоро Йыван замерз, надо было что-то делать. Однако идти домой не хотелось. Да и какая-то жгучая обида точила Йывана. На кого? Он и сам не понимал, на кого: может быть, на того человека в штиблетах и кителе со светлыми пуговицами, может, на горькие слова матери... Может, на всех людей — ему казалось, что все они сейчас сидят в тепле, у всех есть отцы и добрые матери, только он один сирота...
Осторожно поднявшись в сени, Йыван нашарил в углу пилу и топор, крадучись, боясь ненароком звякнуть, вышел на улицу — мысль направить пилу, наточить топор на точилке у дяди Демида обрадовала его. Но дяди Демида не было дома — он еще не приехал с поля. Тогда Йыван пошел к крестному. Крестный лежал на печи, а крестная, бабушка Парасковья, пряла при свете лучины кудель.
— Ой, Ванюшко, ломает чего-то,— слабым голосом отозвался с печки Григорий Егорович.— Пятнадцать-то лет солдатской службы сказывают себя...— Он было полез с печки, да заохал, застонал и остался там лежать, говоря:— К погоде, видать, ломает, к дожжу...
Йыван, погремев в сенях с пилой, опять вышел на улицу. Через дорогу светились окна большого дома, где жил дядя Каврий. В жилых комнатах верхнего этажа свет горел яркий, а в нижнем, с маленькими оконцами, где помещались лавка и недавно устроенная Каврием мастерская для шитья шапок и картузов, свет был тусклый, еле заметный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
3
— Ну и слава богу,— сказала Овыча,— и не об чем слезы лить...
Она только что пришла с поля, где дожинала угол, а потом таскала тяжелые, словно налитые свинцом ржаные снопы в копны, и так наломала спину, так навывора-чивала руки, так ухлопалась, что готова была упасть на пол.
— Слезай давай,— крикнула она на полати, где глухо всхлипывал Йыван.— Поди, застань скотину...— И пока он слезал с полатей, выговаривала ему, что народ уже в лес ходит дрова готовить, а у них и полена нет, да и в лес идти не с чем — пила не правлена, топор не точен, вот опять чужих людей проси да деньги плати.
Окся уже давно исходила ревом в своей зыбке за печью. Мать вдруг по-мужичьи выругалась и пошла к ней. Йыван поскорей выскочил в сени — такой он еще не видел свою мать, и потому ему стало непонятно отчего страстно.
в сторону. Две черные овцы в тупом страхе глядели на него, и хвосты их мелко дрожали.
...Однажды отец пришел в избу, скинул заиндевевшую шапку, бросил со стуком в печурку оледеневшие рукавицы, скинул мыжер и стал спиной к теплой печке.
— Завтра рождество,— сказала мать с какой-то значительной, загадочной улыбкой — теперь так она не улыбается.
— Если рождество, тогда надо стряпать подкогыль1. Как, Йыван, надо?
— Подкогыль, подкогыль! — запрыгал Йыван. Он был еще маленький, поэтому многие слова выговаривал нетвердо.
Отец, не долго мешкая, положил в корыто куски мяса, и, взяв сечку, начал рубить. Йыван стоял рядом и глядел, как плющатся, мнутся, перемалываются в корыте упругие, кроваво-сочные куски с перламутровым отливом, с восковыми прожилками жира. Отец стукал сильно, твердо, стол под корытом вздрагивал, брызги из-под тяпки попадали Йывану на лицо. А мать уже месила тесто, и глядеть на ее работу тоже было очень интересно: белый, тяжелый, приплюснутый шар переворачивался в ее руках, словно живой.
Вот наконец она тесто раскатала скалкой в большую, на полстола, мягкую, нежную и тонкую лепешку, чайной заветной чашкой надавила кружочков, а отец на середку этих кружочков осторожно клал ложкой из корыта мясную кашу. Мать быстрым, ловким движением заворачивала мясо, и вскоре длинный ряд белых, пузатеньких иодкогылей вырос на краю стола.
— А на счастье-то мы и забыли! — воскликнул отец.
— Ой, правда! — и быстро вышла в сени, вскоре вернулась, принеся в тепло избы морозную свежесть, а в горсти два клочка шерсти — овечьей и коровьей.
— Кому какая достанется,— торжественно сказал отец,— тот и будет счастливый на ту скотину.
И мать закатала вместо мяса эти два клочка шерсти, и подкогыли с ними вскоре затерялись среди других.
Закрыв ворота, Йыван походил по двору, посидел на колоде, где отец колол дрова. Колода поверху вся была
170
дя полосы света, приблизился к сияющим окнам жилища богатого человека. Да, дядей Каврием гордится вся деревни. У кого еще по окрестным деревням найдется восемь коров, а овец — больше тридцати. И две рабочих лошади, и один выездной жеребец вороной масти. А кур да
171
Все это казалось Йывану таким важным, значительным и торжественным, что никакая сила не могда удержать его на одном месте: он то бежал к печке и, как зачарованный, смотрел на этот бурлящий, гудящий чугун, на жаркую, живую, солнечную утробу печи, то летел к столу, толкаясь в ноги матери или отцу, чтобы не пропустить ничего в этой колдовской работе с мясом и тестом. И — странное дело — если раньше мать всегда говорила, чтобы он не мешал, не путался под ногами, и даже, бывало, сердилась, давала рукой по затылку, то теперь она только звонко и счастливо смеялась.
И вот на столе уже дымится глиняная миска с готовыми, чуть пожелтевшими, маслянистыми подкогылями. Где же тут те заветные, что должны принести счастье?! Но в благоговейной тишине отец торжественным, глухим голосом причитает над парящим блюдом. Мать стоит, застыв как изваяние, и Йыван, глядя на нее, сидит не шелохнувшись.
— Аминь,— говорит отец и садится, садится и мать. И так же вот, как этот овечий хвост, трепыхалось
сердце Йывана, когда он брал ложкой подкогыль. Но первый был с пахучим, горячим мясом. И второй, и третий... И вдруг на зубах сухо скрипнуло!..
— Мой, мой! — вскричал Йыван.— Овца!..
Мать с отцом со счастливыми, тихими улыбками смотрели на сына. Отец сказал:
— Овыча, сын наш будет удачливый на овец.— И добавил, хитро сощурясь:— А кто же будет удачлив на корову и будет нас кормить молоком и маслом?
Опять молча, сосредоточенно стали есть подкогыли из миски, и опять вскричал Йыван:
— Я, я!..
Да, и счастье на корову пришло к нему в то счастливое рождество. Только где теперь корова, где овцы, которые должны плодиться?.. И этих вот скоро придется продать, чтобы уплатить в волостное правление подушный налог...
— У, заразы! — в сердцах сказал Йыван на смирно стоявших в углу овец.
изрублена, а посередке, где особенно часто попадало топором, образовалась яма — много переколол отец дров... Па мутном небе пробились первые, робкие звездочки. Тянул холодный ветерок с северной стороны. Да и земля под ногами была уже холодная, и скоро Йыван замерз, надо было что-то делать. Однако идти домой не хотелось. Да и какая-то жгучая обида точила Йывана. На кого? Он и сам не понимал, на кого: может быть, на того человека в штиблетах и кителе со светлыми пуговицами, может, на горькие слова матери... Может, на всех людей — ему казалось, что все они сейчас сидят в тепле, у всех есть отцы и добрые матери, только он один сирота...
Осторожно поднявшись в сени, Йыван нашарил в углу пилу и топор, крадучись, боясь ненароком звякнуть, вышел на улицу — мысль направить пилу, наточить топор на точилке у дяди Демида обрадовала его. Но дяди Демида не было дома — он еще не приехал с поля. Тогда Йыван пошел к крестному. Крестный лежал на печи, а крестная, бабушка Парасковья, пряла при свете лучины кудель.
— Ой, Ванюшко, ломает чего-то,— слабым голосом отозвался с печки Григорий Егорович.— Пятнадцать-то лет солдатской службы сказывают себя...— Он было полез с печки, да заохал, застонал и остался там лежать, говоря:— К погоде, видать, ломает, к дожжу...
Йыван, погремев в сенях с пилой, опять вышел на улицу. Через дорогу светились окна большого дома, где жил дядя Каврий. В жилых комнатах верхнего этажа свет горел яркий, а в нижнем, с маленькими оконцами, где помещались лавка и недавно устроенная Каврием мастерская для шитья шапок и картузов, свет был тусклый, еле заметный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83