А староста Бессонов стоял к ним спиной, смотрел в окно — только-только взошло мартовское солнце и розово клубились дымы из труб в домах через дорогу... И, как будто очнувшись от своих дум, оборачивался всем толстым телом, грозно смотрел на них, посверкивая бляхой на груди, спрашивал в который раз:
— Все собрались?
И пятеро парней, сидевшие у стены на лавке, отвечали вразнобой:
— Все вроде...
Наконец с улицы долетел ясный звон бубенчика, и к сходской избе подъехали санки. Бессонов выбежал в сени, и скоро на пороге появился волостной старшина Соловьев в шубе, за ним вошел писарь Мотовилов, маленький щупленький мужичок, в шинели, в очках, зыркнул в сторону вставших парней.
Не спеша разделись, погрели руки о печку. Писарь Мотовилов между тем разложил на столе бумаги и сказал:
— Готово, Николай Митрофанович.
Старшина, постукивая сапогами, подошел, потирая красные руки, поглядел на стоящих ребят и, весело подмигивая, сказал:
— Ну так что, орлы-соколики, послужим царю-батюшке да родному отечеству?
И уже ребятишки гнались за ними с лихими воплями, кидали снежками и конскими яблоками вслед, но вот все
227
— Начнем,—строго сказал Николай Митрофанович, и писарь Мотовилов, поправив очки, поднял глаза на ребят и раздельно, четко проговорил:
— Ваштаров... Иван... Александрович.
И до того необычно, до того возвышенно это прозвучало, что Йыван и не поверил, что это относится к нему. И только когда Гришка Яновский подтолкнул его, он поспешно вскочил.
— Есть.
Мотовилов поверх очков долго смотрел на него.
— Кто еще в семье?
— Мать и сестренка.
— Сколько лет матери?
— Пошел сорок седьмой.
— А сестре?
— Ей тринадцать.
— Какое имеешь ремесло?
Йыван задумался, а волостной старшина усмехнулся и сказал:
— Экий лоб вырос, а ничему не научился, что ли?
— Нет, умею немножко,— тихо сказал Йыван.
— Чего же ты умеешь?
— Пахать, сеять, хожу на лесоразработки, на сплаве был четыре путины...— перечислял Йыван. — И топором немного умею работать, дома ставил, по столярной работе умею...
— Это когда ты все успел? — искренне удивился старшина.
— С десяти лет можно успеть.
— Грамоту знаешь?— спросил Мотовилов.
— Закончил начальную школу.
— Значит, умеешь читать и писать?
— Умею.
— Садись, — приказал писарь и, поглядев в бумагу, вызвал: — Кузнецов... Михаил... Федорович.
Так всех опросили и записали, уже и Гришка Яновский отчитался, как в избу вошли Каврий с Мигытой. Каврий низко поклонился, старшина кивнул, и они сели на другую лавку.
Мигыта должен был идти в солдаты еще два года назад, но *ему сделали отсрочку до окончания городского
60 лет, что есть малолетние сестры Унай, Пинай и... Сандай, а ремесло он знает одно: — Немного торгую...
И парней отпустили, сказав, что о призыве на службу нм объявят.
В деревне их уже звали рекрутами. Это звание как-то неприметно отстранило их от домашних работ, от той кучи дел, которую они исполняли ежедневно. Рекруты! И на масленую ожидалось всякое гуляние под рекрутские гармошки. Правда, у Йывана ее не было, однако это не беда, ведь теперь ему не стыдно в любых хороводах и играх: как раз осенью справлена была вся зимняя одежда: купили чесанки с галошами, шапку, а на теплую суконку мать спряла шерсти, выткала да покрасила по-черному — не узнать, что самоделка. Нет, теперь Йывану никакое гулянье не страшно. И когда Мигыта, лукаво подмигивая, позвал его кататься на лошади, он с охотой согласился. Правда, на Мигыте куртка из зеленого сукна, на ногах черные сапоги со скрипом, начищенные до блеска.
Сели в легкие санки, в сено. Гнедая кобылка уже плясала в оглоблях, колокольчик заливался под расписной дугой. И, хохоча во все горло, Мигыта крикнул стоящим у ворот сестрам:
— Открывай!
Унай, Пинай и Сандай, завистливо косясь на Мигыту с Йываном, растащили створки ворот, и Мигыта с хохотом отпустил вожжи, кобыла резво рванулась, мелькнули радостно-возбужденные лица девочек, мелькнули черные глаза Сандай — санки вылетели на улицу. А пока разворачивались, кобылка плясала, норовя выскочить из оглобель.
Но Мигыта ловко сдерживал ее, а потом слегка стукнул хлыстом с колокольчиками, свернул, кобылка присела, подобрав зад, прыгнула и понеслась. И только замелькали дома, да люди шарахались с дороги.
— Куда? — смеясь тихо и счастливо, спросил Йыван.
— Никита знает — куда! — подмигивая, ответил Мигыта, разворачиваясь за околицей и опять пуская кобылку по деревенской улице.—
остается позади — как и детство, когда вот так же бегал за праздничными быстрыми санками... Откинувшись на резную спинку санок, смотрит Йыван на искрящийся снег полей, в которых уже вытаивают загороды, на свежо покрасневшую глубь березовой чащи, на мелькнувшие дома Кожлаяла, и тихая улыбка пробегает по его лицу. Куда Мигыта везет его?.. А не все ли равно — куда?.. И сам он может сейчас запрячь свою лошадку и поехать куда глаза глядят. Правда, у него нет таких санок, да и кобыла не такая резвая, далеко не такая, но ведь главное, что она есть!..
Мигыта бросил в окорчево хлыст с колокольчиками, отпустил вожжи и тоже задумался о чем-то. Кобылка теперь шла спокойной и ровной рысью, мало-помалу темнея крупом и мылясь под наборной шлеей...
— Куда мы едем, Мигыта?— спросил Йыван, а Мигыта, хитро смеясь, показал вперед. Йыван привстал: над качающейся полосатой дугой поблескивали куполами церкви и темным, как огромная ель, шпилем высилась пожарная каланча.
— Царев?..
Через полчаса уже подъезжали к двухэтажному деревянному дому с плотным высоким забором и русскими воротами.
— А кто здесь живет?— спросил Йыван, озираясь.
— Молчи,— сказал Мигыта, — скоро узнаешь. Ворота распахнулись, Мигыта тронул запаренную
кобылку, и они въехали во двор. Мальчик лет тринадцати схватил за узду лошадь и повел под навес. Йыван, не зная, что делать, взялся было распрягать, но Мигыта сказал:
— Оставь, он все сделает. Привет, Настюша! — весело сказал он по-русски вышедшей на крыльцо женщине лет тридцати пяти — полной, с чистым белым лицом, с маленькими полными руками, которые она тут же спрятала под белым передником.
— Здравствуйте, Микита Гаврилович,— почтительно-свойски отвечала она, смотря, однако, на Йывана. — С товарищем?..
— Да вот приехали по делам, давай, думаем, привернем Поднялись на высокое крыльцо, Мигыта отворил застекленную дверь и подтолкнул Йывана. Попали в чистые сени, потом — в комнату, где на полу лежал ковер, в простенке высоким ящиком стояли часы, и длинный маятник тихо и мерно качался. В углу на полочке много иконок, чуточный огонек в синей лампадке...
— Раздевайся,— сказал Мигыта.
Разделись. Йыван оправил поясок на вышитой рубахе, подтянул чесанки.
— Галоши-то сними.
Снял галоши, стоял, боясь ступить на ковер, как Мигыта, который уже стоял посредине комнаты, потирая руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Все собрались?
И пятеро парней, сидевшие у стены на лавке, отвечали вразнобой:
— Все вроде...
Наконец с улицы долетел ясный звон бубенчика, и к сходской избе подъехали санки. Бессонов выбежал в сени, и скоро на пороге появился волостной старшина Соловьев в шубе, за ним вошел писарь Мотовилов, маленький щупленький мужичок, в шинели, в очках, зыркнул в сторону вставших парней.
Не спеша разделись, погрели руки о печку. Писарь Мотовилов между тем разложил на столе бумаги и сказал:
— Готово, Николай Митрофанович.
Старшина, постукивая сапогами, подошел, потирая красные руки, поглядел на стоящих ребят и, весело подмигивая, сказал:
— Ну так что, орлы-соколики, послужим царю-батюшке да родному отечеству?
И уже ребятишки гнались за ними с лихими воплями, кидали снежками и конскими яблоками вслед, но вот все
227
— Начнем,—строго сказал Николай Митрофанович, и писарь Мотовилов, поправив очки, поднял глаза на ребят и раздельно, четко проговорил:
— Ваштаров... Иван... Александрович.
И до того необычно, до того возвышенно это прозвучало, что Йыван и не поверил, что это относится к нему. И только когда Гришка Яновский подтолкнул его, он поспешно вскочил.
— Есть.
Мотовилов поверх очков долго смотрел на него.
— Кто еще в семье?
— Мать и сестренка.
— Сколько лет матери?
— Пошел сорок седьмой.
— А сестре?
— Ей тринадцать.
— Какое имеешь ремесло?
Йыван задумался, а волостной старшина усмехнулся и сказал:
— Экий лоб вырос, а ничему не научился, что ли?
— Нет, умею немножко,— тихо сказал Йыван.
— Чего же ты умеешь?
— Пахать, сеять, хожу на лесоразработки, на сплаве был четыре путины...— перечислял Йыван. — И топором немного умею работать, дома ставил, по столярной работе умею...
— Это когда ты все успел? — искренне удивился старшина.
— С десяти лет можно успеть.
— Грамоту знаешь?— спросил Мотовилов.
— Закончил начальную школу.
— Значит, умеешь читать и писать?
— Умею.
— Садись, — приказал писарь и, поглядев в бумагу, вызвал: — Кузнецов... Михаил... Федорович.
Так всех опросили и записали, уже и Гришка Яновский отчитался, как в избу вошли Каврий с Мигытой. Каврий низко поклонился, старшина кивнул, и они сели на другую лавку.
Мигыта должен был идти в солдаты еще два года назад, но *ему сделали отсрочку до окончания городского
60 лет, что есть малолетние сестры Унай, Пинай и... Сандай, а ремесло он знает одно: — Немного торгую...
И парней отпустили, сказав, что о призыве на службу нм объявят.
В деревне их уже звали рекрутами. Это звание как-то неприметно отстранило их от домашних работ, от той кучи дел, которую они исполняли ежедневно. Рекруты! И на масленую ожидалось всякое гуляние под рекрутские гармошки. Правда, у Йывана ее не было, однако это не беда, ведь теперь ему не стыдно в любых хороводах и играх: как раз осенью справлена была вся зимняя одежда: купили чесанки с галошами, шапку, а на теплую суконку мать спряла шерсти, выткала да покрасила по-черному — не узнать, что самоделка. Нет, теперь Йывану никакое гулянье не страшно. И когда Мигыта, лукаво подмигивая, позвал его кататься на лошади, он с охотой согласился. Правда, на Мигыте куртка из зеленого сукна, на ногах черные сапоги со скрипом, начищенные до блеска.
Сели в легкие санки, в сено. Гнедая кобылка уже плясала в оглоблях, колокольчик заливался под расписной дугой. И, хохоча во все горло, Мигыта крикнул стоящим у ворот сестрам:
— Открывай!
Унай, Пинай и Сандай, завистливо косясь на Мигыту с Йываном, растащили створки ворот, и Мигыта с хохотом отпустил вожжи, кобыла резво рванулась, мелькнули радостно-возбужденные лица девочек, мелькнули черные глаза Сандай — санки вылетели на улицу. А пока разворачивались, кобылка плясала, норовя выскочить из оглобель.
Но Мигыта ловко сдерживал ее, а потом слегка стукнул хлыстом с колокольчиками, свернул, кобылка присела, подобрав зад, прыгнула и понеслась. И только замелькали дома, да люди шарахались с дороги.
— Куда? — смеясь тихо и счастливо, спросил Йыван.
— Никита знает — куда! — подмигивая, ответил Мигыта, разворачиваясь за околицей и опять пуская кобылку по деревенской улице.—
остается позади — как и детство, когда вот так же бегал за праздничными быстрыми санками... Откинувшись на резную спинку санок, смотрит Йыван на искрящийся снег полей, в которых уже вытаивают загороды, на свежо покрасневшую глубь березовой чащи, на мелькнувшие дома Кожлаяла, и тихая улыбка пробегает по его лицу. Куда Мигыта везет его?.. А не все ли равно — куда?.. И сам он может сейчас запрячь свою лошадку и поехать куда глаза глядят. Правда, у него нет таких санок, да и кобыла не такая резвая, далеко не такая, но ведь главное, что она есть!..
Мигыта бросил в окорчево хлыст с колокольчиками, отпустил вожжи и тоже задумался о чем-то. Кобылка теперь шла спокойной и ровной рысью, мало-помалу темнея крупом и мылясь под наборной шлеей...
— Куда мы едем, Мигыта?— спросил Йыван, а Мигыта, хитро смеясь, показал вперед. Йыван привстал: над качающейся полосатой дугой поблескивали куполами церкви и темным, как огромная ель, шпилем высилась пожарная каланча.
— Царев?..
Через полчаса уже подъезжали к двухэтажному деревянному дому с плотным высоким забором и русскими воротами.
— А кто здесь живет?— спросил Йыван, озираясь.
— Молчи,— сказал Мигыта, — скоро узнаешь. Ворота распахнулись, Мигыта тронул запаренную
кобылку, и они въехали во двор. Мальчик лет тринадцати схватил за узду лошадь и повел под навес. Йыван, не зная, что делать, взялся было распрягать, но Мигыта сказал:
— Оставь, он все сделает. Привет, Настюша! — весело сказал он по-русски вышедшей на крыльцо женщине лет тридцати пяти — полной, с чистым белым лицом, с маленькими полными руками, которые она тут же спрятала под белым передником.
— Здравствуйте, Микита Гаврилович,— почтительно-свойски отвечала она, смотря, однако, на Йывана. — С товарищем?..
— Да вот приехали по делам, давай, думаем, привернем Поднялись на высокое крыльцо, Мигыта отворил застекленную дверь и подтолкнул Йывана. Попали в чистые сени, потом — в комнату, где на полу лежал ковер, в простенке высоким ящиком стояли часы, и длинный маятник тихо и мерно качался. В углу на полочке много иконок, чуточный огонек в синей лампадке...
— Раздевайся,— сказал Мигыта.
Разделись. Йыван оправил поясок на вышитой рубахе, подтянул чесанки.
— Галоши-то сними.
Снял галоши, стоял, боясь ступить на ковер, как Мигыта, который уже стоял посредине комнаты, потирая руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83