— Ладно, ничего, поедет,— опять сказала мать, будто боялась, что учитель может раздумать.— А когда ехать?
— А завтра поутру и ехать.
2
«Сентября 30 дня. Миклай Борода и Роман Егорович на своих подводах и я проводили учителя Бурова. Расстояние примерно 110 верст. Приехали домой на восьмой день. Грузу пудов 20 на подводу на моем мебель разная туч, ему вспоминалась ночная переправа через быструю Илеть, но уже без того панического, ознобом дерущего страха, который он тогда пережил: лошадь пугливо сошла в воду, воз мебели на изломе берега заскрипел, веревки на-
176

лапти надо обуваться много уходит время, а сну мало. Деревня Большая Гарь русская староверская табачников не любят не пускают. Темно ночь моросит дождь ходил по окошкам сам учитель вдова нас пустила две дочери да сама. Утром встали рано лампа была у хозяйки и был керосин. Учитель пошел к местному учителю и он ему помог в части квартиры школа в середи деревни. Мы пошли только к вечеру разгружать вещи. Борода Миклай и Роман Егорович получают расчет по пять рублей 25 копеек, мне за ездового 1 рубль 30 копеек дает учитель Буров книжку называется Сердца влюбленных. Поехали домой река Илеть переехать засветло едем дальше. Миклай Борода и Егор Романович на моем подводе сидят говорят у Шем Каврия овсу много лошадь сытее нас пускай везет. Доехали до татарской деревни Кульбаш один татарин нас пустил ночевать двор неплохой изба немаленькая и самовар согрел. Утром встали не рано чайку да горячих картошек накормил и денег взял по 10 копеек с человека запрягли помазали и поехали. Домой привез 1 рубль 20 копеек...»
На западе посветлело, край тяжело плывущих над землей осенних туч медленно заблестел, и Йыван засмотрелся туда сквозь забрызганное дождем окошко. Экономные плотные записи в тетрадке отца доставляли ему какую-то тихую отраду, и когда он писал, его не точили обиды и за кличку, и за худую одежду, и за то, что приходится много работать и мало бегать с ребятами. Словно бы обида эта, перешедшая на бумагу, спадала с души, словно бы она принимала на себя насмешки сверстников и слезы Йывана, очищала белый свет. И проходила горесть, и снова можно было и бежать на улицу или заниматься работой. Вот записал он про свою поездку за сто десять верст, и словно бы стало легче, словно бы он чьей-то доброй, понятливой душе выговорился и про бессонные ночи на случайных ночлегах, и про скудную еду под недобрыми взглядами чужих людей. И про то невысказуе-мое, тяжкое ощущение сиротства в этом безжалостном мире, где все — копейка, копейка, копейка...
Теперь он Смотрел на резкие, пламенеющие края тянулись, черная вода забилась под колесами, норовя повернуть телегу, а невидимый Миклай Борода с того берега кричал: «Поперек держи! Поперек!..»
3
— Слышно, Ванюшко, — говорит однажды мать, придя из деревни,— многие уже ушли в лес готовить дрова...
Йыван молчит. Мать видит, как опечалился сын, нахмурил брови, зубы сжал. Она знает почему: в понедельник назначен первый день учебы в Нырьяльской столярной мастерской, и собрался он туда бежать с прошением от самого деревенского старосты дяди Каврия, или как там подписано — Гаврилы Ивановича Шалаева. Ну это по документам так, а по-деревенскому, по-своему он Шем Каврий. Потому кличут его Шем Каврий — он черный и затаенный. И хочется Овыче, чтобы научился Йыван, дело освоил — как же мужику без дела?— да ведь с дровами-то как? Ведь ни полена дома. Падут холода, чем обогревать избу? Одна бы — ладно, как-нибудь, а то маленькая Окся, ей тепло нужно.
— Ну что ж,— вздыхая, говорит Овыча,— придется на смех людям баню раскатать на дрова, а потом и двор...
— И так смеются, — бормочет Йыван, меняясь в лице,— и так проходу нет...
— Что же нам с Оксей делать?..
Йыван молчит, хмурит лоб, но Овыча видит, с болью в сердце видит, что опять уговорила сына. Но ей-то что делать? Ей-то как быть? У нее уже поясница трещит от работы, уже все руки вытянула, уже как старуха стала сама: лицо серое, глаза запали, потухли... Вон Стапани Кривая и то ее жалеет. Говорила вчера у колодца: «Ой, соседка, да тебя и не узнать... Что ты с собой делаешь-то?..» А что она делает? Работает она, ради куска хлеба бьется. Временами и саму оторопь берет: куда делась жалость к детям? Йывана не приласкает, не приголубит никогда, Оксю бросит на весь день, и сердце не ворохнется, словно окаменело говорила в дороге, ободряя сына:
— Сегодня суббота, завтра воскресенье. Вот эти два дня походим, сколько наготовим, и ладно, а в понедельник побегай, учись ремеслу...
— Потом еще можно будет походить по воскре- избе, и обе плачут. Йыван, глядя с изумлением на них, тоже едва удерживается.
— Ой, горе мне, ой, лихо мне, — причитает Овыча, обливаясь слезами.
— Мама, мама! — с криком срывается Йыван.— Мама, не надо, не плачь! — Он хватает ее, обнимает, прижимается к ней, и у него неостановимо льются слезы, отчаянные, горькие. —Мама, не надо, мама, завтра по дрова пойдем... Пойдем, мама... Пила-то готова, пила-то острая, пойдем, мама, не плачь...— А сам плачет и не может остановиться.
Но вот Овыча мало-помалу приходит в себя, садится на лавку, дает Оксе грудь.
— Про какую ты пилу говорил?— спрашивает вдруг Овыча у смущенно замолчавшего Йывана.
— Про нашу.
— Да она вон в сенях висит, вся поржавела. Я у дяди Демида взяла в лес идти.
— Нет,— говорит победно Йыван,— наша наточена.
— Да кто наточил-то? Не домовой ли уж наточил?
— Нет, не домовой! — И он рассказывает, как бегал к кузнецу Федору и как тот учил его точить пилу. Йыван улыбается. Он смеется, глядя на радостно изумившуюся мать.
— И чего молчал?
— Да забыл! — Йыван не может удержать беспричинный смех.
— Ну, хозяин! — таким же беспричинным смехом заходится Овыча.— Забы-ыл!..
И вот они уже дружно хохочут, и чем дальше, тем неудержимей хохочут, показывая друг на друга пальцами, и не могут остановиться. Они хохочут до икоты, до изнеможения, хохочут за все это горькое время, да и, может, за будущее.
Потом, еще с мокрыми, но уж строгими, серьезными лицами, они едят картошку из глиняного горшка, круто посыпая ее солью, и Йыван говорит, как надо валить деревья: он умеет, он видел, ведь недаром же он прошлую зиму жил в лесу. А однажды они с отцом свалили во-от
— Верю, верю,— радостно соглашается Овыча, с нежностью глядя на сына промытыми страданием глазами.
Долго не мог уснуть в этот вечер Йыван. Лежа на полатях и глядя на близкий темный потолок, он думал какую-то новую, спокойную думу и, вспоминая отца, его нахмуренный лоб, хмурил свой и трогал складки рукой. Но лоб все равно был гладкий.
Внизу ровно дышала мать, еле слышно посапывала Окся, вздыхал осенний ветер в трубе... Все спало мирно и безмятежно, и Йывану казалось, что он большой и сильный и стережет этот покой дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83