Слышались разговоры. Победившие, ободрившиеся люди уже вспоминали пережитые подробности страшного дня. Кто-то сказал, что на него из лесу выскочил медведь. У медведя тлело ухо, он колотил по нему лапой и умоляюще глядел на человека, словно просил помощи.
— Правда, правда, у него были такие глаза, как у человека.» Медведь не мог только сказать словами!.. Я даже забыл!..
так далекого пламени, вспыхивавшего время от времени с особенной силой — это догорали, должно быть, подсохшие кроны упавших деревьев. Но в самой близости плескалась вода речушки — эта самая надежная защита людей, и в утомленных душах притуплялся ад пожара. И вот послышались слова: дом, деревня...
И только люди запоминались с земли, как из лесной чащи выбежал к речке человек. Портки и рубаха на нем были прожжены, волосы и лицо опалены, глаза дико блестели.
— Соседи, милые! — закричал он, увидев людей.— Горят Кожлаялы, помогите!..
С руганью, с криками, с проклятиями все опять сбились в кучу, точно готовы были растерзать этого горемычного посланца, а он только безумно причитал:
— Ой, горит! Помогите!..— и метался от одного к другому.
Наконец все двинулись в сторону Кожлаял. Сначала шли лесом, потом началась гарь, земля еще тлела во всех местах, на пути лежали обугленные, дымящиеся деревья. Кто-то предложил подняться к деревне по речке.
На всю жизнь запомнила Овыча картину горящей деревни. Всю жизнь при слове «ад» вспоминали она то, что открылось глазам ее с крутого изгиба речки. Она так и стала столбом в воде.
Кожлаялы, маленькая деревенька в один порядок, притиснутая лесом к речке, пылала вся разом, как будто это был один чудовищный костер. И в этом костре горели не только дома, хлевы и сараи, но горело все живое, и это живое, пока у него были силы, подавало свой отчаянный голос. Ревела в огне скотина, кричали, как безумные, мужчины, мечась в пожарище, жутко выли женщины, плакали дети, прижатые огнем к самой воде. А дым густыми жирными клубами валил в безоблачное, ясное утреннее небо. Господи, и как при виде этого человеческого горя не содрогнется твое высокое жилище?.. Господи, разве мало им бесконечных тяжких трудов на этой лесной свою деревню, целую в позеленевшие за одну эту ночь. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, она упала на землю и сладостно, и жутковато выло слушать такие речи Кожая, так и тянуло оглядеться - нет ли кого поблизости.
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
В Кошмарах, когда в затоне скормили плоты, приказчик Булыгина сделал сплавщикам расчет. Вместе ( деньгами, заработанными зимой, у Очандра собралось тридцать рублей. У Кожая из Колянур тоже около того, а Ямаш просил сделать расчет рублями и уже который раз пересчитывал, перетаскивая рубли из кулака в кулак.
Очандр и Кожай, меся лаптями сыпучий песок, поднялись на берег к лабазам.
— Ты куда теперь? — спросил Кожай.
— Домой надо подаваться, хватит пока. Кожай был старше Очандра лет на десять всего, но
по тому, сколько он исходил земли и сколько работ разных переделал, казался Очандру чуть ли не стариком. Он даже в бурлаках успел походить, был в одно время коренным, о чем вспоминал всегда с гордостью, и теперешнее время постоянно сравнивал с теми своими днями. Много разных историй наслушался от него Очандр: и о том, как пропинали в один день всей ватагой заработок за всю путину, как буянили в прибрежных селах, как их били мужики кольями, как они били мужиков. Про города разные рассказывал, про жизнь в тех городах, про большие пароходы.
— Все бы ничего,— любил приговаривать Кожай,— да везде нашему брату участь одна...
В Колянурах у Кожая жила одна мать, и он редко к ней наведывался, все время околачивался то в лесу, то возле реки, возле пристаней, нанимаясь в грузчики. С приказчиками он рядился смело, не ломая перед ними шапку, точно был им как равный. Он и самому Булыгину, когда тот нанимал их в Аргамаче, сказал: «На корму по второму разряду», и у Очандра дух даже перехватило: а как пошлет их купец к чертовой матери. Но, странное дело, Булыгин, зыркнув цепким глазом по Очандру с Ямашем, вдруг рассмеялся и сказал: «Ладно, готовьте лодку и снасти». Кожай потом объяснил:
— Главное дело, когда вся ватага заодно. Тогда, парень, ничего не страшно. А купцу куда деться? Он ведь с нами на одной цепи ходит...
Завтра в Кокшайске базар, и Ямаш туда пойдет — недалеко тут, три версты,— очень уж хочется ему поглядеть на лошадок, а если подвернется, то, может, и сторгует, если будет недорого: год ведь нынче такой, что кормить скотину будет тяжело, так что продавать будут многие.
У конторы в Кокшамарах они и распрощались. Все-таки за работу в лесу, а особенно на сплаве, — в одной лодке работали три недели — они сдружились, им хорошо было вместе. И теперь как-то в душе все еще не верилось, что прощаются они, может, навсегда. Но что делать? И Очандр, зажмурившись, удерживая резь в глазах, ткнулся головой в широкое плечо Кожая:
— Ну, ну, ладно,— сказал Кожай и похлопал Очандра по спине.
— Спасибо тебе...— пробормотал Очандр.— Пойду я.
— С богом, Очандр.
— Да еще увидимся! — крикнул Ямаш.
Трудная на этот раз у него была дорога к дому. Жара, сушь, дымное марево по всему горизонту, пожары в лесах. По обочинам жесткая, короткая травка, в полях жидкие, засыхающие всходы... По пыльным дорогам толпами ходил народ — в основном погорельцы, унылые, злые, с красными, выжженными солнцем и дымом глазами. В придорожных лесах шалили лихие люди, и уже по сумеркам идти было опасно.
А в Старожильске, где его застигла ночь, чуть не сгорел на постоялом дворе. В кабаке мужики заливали свое бродяжное горе вином, расплачиваясь последними грошами и вещами, которые хоть во что-то оценивал разборчивый хозяин заведения, длинный худой старик. Он мял костлявыми пальцами поношенные сапоги, разглядывал на свет десятилинейной лампы женские платки, шарпаны, кто-то даже пропивал хомут и вожжи. Старик небрежно бросал все это крестьянское добро в угол, откуда жена его, забрав охапкой, уносила в клеть за домом. Возле той клети гремели цепью два волкодава. Пьяные мужики орали песни, кто-то бренчал в углу на балалайке неумелыми, непослушными пальцами. Дверь в кабак была рас сказал на это он? За эти дни вспоминался, забывшись, Очандр даже и разговаривав с ним. И теперь вот он подумал, что бы сказал Кожа]
— А ты посмотри матицу! Быка можно повесить, выдержит.
Темно, и в этой темноте тоже шевелился народ: бабы, дети, старики и старухи лежали прямо на земле возле пустых телег, и казалось, что на этот кабачный огонь сбились со всей округи все несчастные люди...
На ночь Очандр устроился прямо на земле у завалины, укрылся с головой тонкой суконной поддевкой. Мимо кто-то ходил тяжелыми неверными шагами, лаяли псы за домом, где-то близко плакал ребенок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Правда, правда, у него были такие глаза, как у человека.» Медведь не мог только сказать словами!.. Я даже забыл!..
так далекого пламени, вспыхивавшего время от времени с особенной силой — это догорали, должно быть, подсохшие кроны упавших деревьев. Но в самой близости плескалась вода речушки — эта самая надежная защита людей, и в утомленных душах притуплялся ад пожара. И вот послышались слова: дом, деревня...
И только люди запоминались с земли, как из лесной чащи выбежал к речке человек. Портки и рубаха на нем были прожжены, волосы и лицо опалены, глаза дико блестели.
— Соседи, милые! — закричал он, увидев людей.— Горят Кожлаялы, помогите!..
С руганью, с криками, с проклятиями все опять сбились в кучу, точно готовы были растерзать этого горемычного посланца, а он только безумно причитал:
— Ой, горит! Помогите!..— и метался от одного к другому.
Наконец все двинулись в сторону Кожлаял. Сначала шли лесом, потом началась гарь, земля еще тлела во всех местах, на пути лежали обугленные, дымящиеся деревья. Кто-то предложил подняться к деревне по речке.
На всю жизнь запомнила Овыча картину горящей деревни. Всю жизнь при слове «ад» вспоминали она то, что открылось глазам ее с крутого изгиба речки. Она так и стала столбом в воде.
Кожлаялы, маленькая деревенька в один порядок, притиснутая лесом к речке, пылала вся разом, как будто это был один чудовищный костер. И в этом костре горели не только дома, хлевы и сараи, но горело все живое, и это живое, пока у него были силы, подавало свой отчаянный голос. Ревела в огне скотина, кричали, как безумные, мужчины, мечась в пожарище, жутко выли женщины, плакали дети, прижатые огнем к самой воде. А дым густыми жирными клубами валил в безоблачное, ясное утреннее небо. Господи, и как при виде этого человеческого горя не содрогнется твое высокое жилище?.. Господи, разве мало им бесконечных тяжких трудов на этой лесной свою деревню, целую в позеленевшие за одну эту ночь. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, она упала на землю и сладостно, и жутковато выло слушать такие речи Кожая, так и тянуло оглядеться - нет ли кого поблизости.
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
В Кошмарах, когда в затоне скормили плоты, приказчик Булыгина сделал сплавщикам расчет. Вместе ( деньгами, заработанными зимой, у Очандра собралось тридцать рублей. У Кожая из Колянур тоже около того, а Ямаш просил сделать расчет рублями и уже который раз пересчитывал, перетаскивая рубли из кулака в кулак.
Очандр и Кожай, меся лаптями сыпучий песок, поднялись на берег к лабазам.
— Ты куда теперь? — спросил Кожай.
— Домой надо подаваться, хватит пока. Кожай был старше Очандра лет на десять всего, но
по тому, сколько он исходил земли и сколько работ разных переделал, казался Очандру чуть ли не стариком. Он даже в бурлаках успел походить, был в одно время коренным, о чем вспоминал всегда с гордостью, и теперешнее время постоянно сравнивал с теми своими днями. Много разных историй наслушался от него Очандр: и о том, как пропинали в один день всей ватагой заработок за всю путину, как буянили в прибрежных селах, как их били мужики кольями, как они били мужиков. Про города разные рассказывал, про жизнь в тех городах, про большие пароходы.
— Все бы ничего,— любил приговаривать Кожай,— да везде нашему брату участь одна...
В Колянурах у Кожая жила одна мать, и он редко к ней наведывался, все время околачивался то в лесу, то возле реки, возле пристаней, нанимаясь в грузчики. С приказчиками он рядился смело, не ломая перед ними шапку, точно был им как равный. Он и самому Булыгину, когда тот нанимал их в Аргамаче, сказал: «На корму по второму разряду», и у Очандра дух даже перехватило: а как пошлет их купец к чертовой матери. Но, странное дело, Булыгин, зыркнув цепким глазом по Очандру с Ямашем, вдруг рассмеялся и сказал: «Ладно, готовьте лодку и снасти». Кожай потом объяснил:
— Главное дело, когда вся ватага заодно. Тогда, парень, ничего не страшно. А купцу куда деться? Он ведь с нами на одной цепи ходит...
Завтра в Кокшайске базар, и Ямаш туда пойдет — недалеко тут, три версты,— очень уж хочется ему поглядеть на лошадок, а если подвернется, то, может, и сторгует, если будет недорого: год ведь нынче такой, что кормить скотину будет тяжело, так что продавать будут многие.
У конторы в Кокшамарах они и распрощались. Все-таки за работу в лесу, а особенно на сплаве, — в одной лодке работали три недели — они сдружились, им хорошо было вместе. И теперь как-то в душе все еще не верилось, что прощаются они, может, навсегда. Но что делать? И Очандр, зажмурившись, удерживая резь в глазах, ткнулся головой в широкое плечо Кожая:
— Ну, ну, ладно,— сказал Кожай и похлопал Очандра по спине.
— Спасибо тебе...— пробормотал Очандр.— Пойду я.
— С богом, Очандр.
— Да еще увидимся! — крикнул Ямаш.
Трудная на этот раз у него была дорога к дому. Жара, сушь, дымное марево по всему горизонту, пожары в лесах. По обочинам жесткая, короткая травка, в полях жидкие, засыхающие всходы... По пыльным дорогам толпами ходил народ — в основном погорельцы, унылые, злые, с красными, выжженными солнцем и дымом глазами. В придорожных лесах шалили лихие люди, и уже по сумеркам идти было опасно.
А в Старожильске, где его застигла ночь, чуть не сгорел на постоялом дворе. В кабаке мужики заливали свое бродяжное горе вином, расплачиваясь последними грошами и вещами, которые хоть во что-то оценивал разборчивый хозяин заведения, длинный худой старик. Он мял костлявыми пальцами поношенные сапоги, разглядывал на свет десятилинейной лампы женские платки, шарпаны, кто-то даже пропивал хомут и вожжи. Старик небрежно бросал все это крестьянское добро в угол, откуда жена его, забрав охапкой, уносила в клеть за домом. Возле той клети гремели цепью два волкодава. Пьяные мужики орали песни, кто-то бренчал в углу на балалайке неумелыми, непослушными пальцами. Дверь в кабак была рас сказал на это он? За эти дни вспоминался, забывшись, Очандр даже и разговаривав с ним. И теперь вот он подумал, что бы сказал Кожа]
— А ты посмотри матицу! Быка можно повесить, выдержит.
Темно, и в этой темноте тоже шевелился народ: бабы, дети, старики и старухи лежали прямо на земле возле пустых телег, и казалось, что на этот кабачный огонь сбились со всей округи все несчастные люди...
На ночь Очандр устроился прямо на земле у завалины, укрылся с головой тонкой суконной поддевкой. Мимо кто-то ходил тяжелыми неверными шагами, лаяли псы за домом, где-то близко плакал ребенок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83