Звук волынки долетал сюда глухо, как из-под земли,
и еще глуше, утробней был плясовой топот. Но то пирующее братство уже не касалось души Ивана Николаевича. Ему ясно представлялся сейчас голубоглазый маленький старик Лебедев с белой благообразной бородой по грудь, и Булыгин говорил в эти голубые, обманчиво простодушные, детские глаза:
— На этот раз я не дамся тебе, нет, не дамся, дорогой Афанасий Семенович, старый ты лис!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
Январское малиновое солнце поднялось в чистом белесом небе над куполами собора, и заснеженные крыши мещанских домиков, точно сугробы, заалели. И алые султаны дыма медленно текли вверх, а там расплывались В одно ровное, туманное облако, и это облако тоже дымчато алело. Из окон втпппгп ата-шга т*о_г»« и тысячах всегда присутствовал старше учившийся в Петербургском университете на инженера по железным дорогам, и младший сын Антон, живший с ним. Но если Лебедев и сын Николай словно подталки-
76
лучше видеть мальчика и девушку: ему очень хотелось чтобы они еще поиграли на дороге, не уходили!.. Однако Девушка решительно направилась к воротам, а мальчик последний раз сильно пнув шарик, побежал за ней.
77
над куполами и, думая свою трудную думу, машинально перекрестившись, отошел от окна. А мысли его были о предстоящем в воскресенье торге, о том, приедет ли Чернявский или жуковатый старший ревизор Силантьев, вот уже две недели шныряющий по лесничествам. Он не внушал Булыгину доверия: скользкий у него разговор, мелкие, плутоватые, какие-то свинячьи глазки на свинячьем лице. Булыгин опасался Силантьева не потому, что боялся проиграть открытые честные торги, а потому, что от Силантьева надо было ждать плутовства, махинаций, и притом мелких, постыдных для Булыгина. Тут надо было все предвидеть, все рассчитать. Коли дело ведется крупно и широко, оно как бы уже само диктует хозяину волю, и этой воле надо подчиняться. И стоит на миг хозяину не внять ей, как все здание, с таким трудом поднятое, неприметно покачнется, и тогда уже никакая сила не спасет его. Да, стоит только сделать один неверный шаг, одно противное этой воле самого дела движение...
Иван Николаевич постоял у «голландки», приложив сухие, сильные и длинные пальцы к теплым изразцам. Начищенные конфорки сияли золотом, точно отражали солнце. Но изразцы, солнечные конфорки и все прочие мелочи не касались его сознания. Он глядел на белые глазурованные изразцы, а ясно, четко видел эти хитрые маленькие глазки Силантьева, в его мозгу мелькали в только ему ведомом порядке номера лесных кварталов, и на каком из них какой лес по бонитету, и где сколько выйдет с десятины деловой, а сколько дровяной. И все эти цифры метко складывались, множились, дробились, сбиваясь как бы в промежуточный, временный итог для того, чтобы тут же соединиться с другими кварталами, десятинами, саженями и тысячами рублей. И тут, при всей этой работе, которая совершалась теперь в седой голове Ивана Николаевича, словно присутствовал и наблюдал своими голубыми наивными глазами старик Лебедев, этот вечный соперник. И это присутствие не раздражало, не гневило Булыгина, и если когда он обзывал Лебедева в душе старым лисом или черемисом, то скорее с легкой завистью и восхищением. И еще в думах о кварталах, десятинах вали его думы, подогревали их, то Антон только сбивал и путал их...
Высокие часы в углу зашипели, и первый мягкий звук прокатился по светлой солнечной комнате, по ярко блестевшему крашеному полу и угас в углу, а следом — другой: бом!.. Иван Николаевич отстранился от печки и опять подошел к высокому окну, в которое видно было белое высокое здание уездного правления.
Все печные трубы правления дымили, и оно показалось Булыгину неким пароходом, идущим на всех парах. Он улыбнулся сравнению.
— Хм, топят! — хмыкнул Иван Николаевич.— Завтра без того там будет тепло...
Внизу по дороге бежал вприскочку и подпинывал подшитым валенком конское яблоко мальчик лет десяти, а позади степенно шла девушка в заячьей шубейке и в такой же шапочке. Это были дети соседа, Дмитрия Ионо-вича, земского делопроизводителя, тихого, робкого человека с ласковыми, кроткими глазами, всегда чистого и опрятного. Сколько Булыгин помнил Ионыча, он ходил летом всегда в белом костюме, а зимой в шинели с рыжим воротником. Жили они сразу за садом Булыгина, в маленьком и уютном с виду домике с яркой геранью по окнам.
«Смотри-ка, как девка выросла у Ионыча!» — подумал Иван Николаевич, любуясь и веселым мальчиком, и степенно идущей девушкой с зарозовевшим на морозе лицом. Мысли о кварталах и десятинах как-то вмиг отступили, с неизъяснимым удовольствием он следил, как мальчик, подпинывая яблоко под ноги сестре, приглашал ее поиграть с ним. Но та что-то с напускной строгостью говорила брату и переступала яблоко. Мальчик же, смеясь пуще прежнего, всем счастливым личиком, не отставал, и было в нем столько азарта, столько ловкости, что даже у Ивана Николаевича зазудели ноги! — ах, как он любил так же играть на зимней дороге твердыми, как камни, легкими конскими яблоками! «Неужели не пнет? — подумалось ему.— Неужели стерпит?..»
Иван Николаевич странно вдруг заволновался, махнул рукой по затуманившемуся от дыхания стеклу, чтобы
— Что, Ваня, чайку иипшы
Быстрый ласковый голос матери всегда действовал на Ивана Николаевича миротворно, и, спускаясь по дубовой, не скрипнувшей ни единым приступком лестнице, он как бы погружался в этот ласковый, всегда одинаково ровный утомленному сердцу покой, исходящий от матери.
Зачем на себя наговаривать, отец? У тебя дело ?оставлено...
Дело! — воскликнул Иван Николаевич.— Какое к черту дело! Да заболей я хоть на неделю, все завалится,
Иван Николаевич больше не протирал окно и не отходил от него: со сладкой мукой в груди воображалось ему, как брат и сестра вбежали в дом, сбросили свои теплые легкие шубейки, и маленькие комнатки с чистыми полами и геранью по окнам захлестнуло счастливое детское веселье, и как счастливо, ясно заулыбался этот кроткий Дмитрий Ионыч. И странная, ни на что не похожая зависть сдавила сердце Булыгина. Он отвернулся от окна, раз-другой прошел из угла в угол, от часов до киота с лампадкой, попытался думать снова о завтрашнем дне, но ничего не шло в голову — ни торги, ни делянки, ни даже голубые, невинные глаза Лебедева. На минуту он остановился перед круглым зеркалом в простенке: запавшие глаза, длинный отвислый нос, эта пепельная козья бородка, шишковатый лоб и жидкие реденькие волосики... Попробовал улыбнуться — отразилась кривая, на левую щеку, богомерзкая ухмылка. И, отпрянув от зеркала, Иван Николаевич почти бегом выскочил из комнаты на площадку лестницы.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте — на диване возле книжного шкафа — сидел Антон с книгой, тоже обычной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
и еще глуше, утробней был плясовой топот. Но то пирующее братство уже не касалось души Ивана Николаевича. Ему ясно представлялся сейчас голубоглазый маленький старик Лебедев с белой благообразной бородой по грудь, и Булыгин говорил в эти голубые, обманчиво простодушные, детские глаза:
— На этот раз я не дамся тебе, нет, не дамся, дорогой Афанасий Семенович, старый ты лис!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
Январское малиновое солнце поднялось в чистом белесом небе над куполами собора, и заснеженные крыши мещанских домиков, точно сугробы, заалели. И алые султаны дыма медленно текли вверх, а там расплывались В одно ровное, туманное облако, и это облако тоже дымчато алело. Из окон втпппгп ата-шга т*о_г»« и тысячах всегда присутствовал старше учившийся в Петербургском университете на инженера по железным дорогам, и младший сын Антон, живший с ним. Но если Лебедев и сын Николай словно подталки-
76
лучше видеть мальчика и девушку: ему очень хотелось чтобы они еще поиграли на дороге, не уходили!.. Однако Девушка решительно направилась к воротам, а мальчик последний раз сильно пнув шарик, побежал за ней.
77
над куполами и, думая свою трудную думу, машинально перекрестившись, отошел от окна. А мысли его были о предстоящем в воскресенье торге, о том, приедет ли Чернявский или жуковатый старший ревизор Силантьев, вот уже две недели шныряющий по лесничествам. Он не внушал Булыгину доверия: скользкий у него разговор, мелкие, плутоватые, какие-то свинячьи глазки на свинячьем лице. Булыгин опасался Силантьева не потому, что боялся проиграть открытые честные торги, а потому, что от Силантьева надо было ждать плутовства, махинаций, и притом мелких, постыдных для Булыгина. Тут надо было все предвидеть, все рассчитать. Коли дело ведется крупно и широко, оно как бы уже само диктует хозяину волю, и этой воле надо подчиняться. И стоит на миг хозяину не внять ей, как все здание, с таким трудом поднятое, неприметно покачнется, и тогда уже никакая сила не спасет его. Да, стоит только сделать один неверный шаг, одно противное этой воле самого дела движение...
Иван Николаевич постоял у «голландки», приложив сухие, сильные и длинные пальцы к теплым изразцам. Начищенные конфорки сияли золотом, точно отражали солнце. Но изразцы, солнечные конфорки и все прочие мелочи не касались его сознания. Он глядел на белые глазурованные изразцы, а ясно, четко видел эти хитрые маленькие глазки Силантьева, в его мозгу мелькали в только ему ведомом порядке номера лесных кварталов, и на каком из них какой лес по бонитету, и где сколько выйдет с десятины деловой, а сколько дровяной. И все эти цифры метко складывались, множились, дробились, сбиваясь как бы в промежуточный, временный итог для того, чтобы тут же соединиться с другими кварталами, десятинами, саженями и тысячами рублей. И тут, при всей этой работе, которая совершалась теперь в седой голове Ивана Николаевича, словно присутствовал и наблюдал своими голубыми наивными глазами старик Лебедев, этот вечный соперник. И это присутствие не раздражало, не гневило Булыгина, и если когда он обзывал Лебедева в душе старым лисом или черемисом, то скорее с легкой завистью и восхищением. И еще в думах о кварталах, десятинах вали его думы, подогревали их, то Антон только сбивал и путал их...
Высокие часы в углу зашипели, и первый мягкий звук прокатился по светлой солнечной комнате, по ярко блестевшему крашеному полу и угас в углу, а следом — другой: бом!.. Иван Николаевич отстранился от печки и опять подошел к высокому окну, в которое видно было белое высокое здание уездного правления.
Все печные трубы правления дымили, и оно показалось Булыгину неким пароходом, идущим на всех парах. Он улыбнулся сравнению.
— Хм, топят! — хмыкнул Иван Николаевич.— Завтра без того там будет тепло...
Внизу по дороге бежал вприскочку и подпинывал подшитым валенком конское яблоко мальчик лет десяти, а позади степенно шла девушка в заячьей шубейке и в такой же шапочке. Это были дети соседа, Дмитрия Ионо-вича, земского делопроизводителя, тихого, робкого человека с ласковыми, кроткими глазами, всегда чистого и опрятного. Сколько Булыгин помнил Ионыча, он ходил летом всегда в белом костюме, а зимой в шинели с рыжим воротником. Жили они сразу за садом Булыгина, в маленьком и уютном с виду домике с яркой геранью по окнам.
«Смотри-ка, как девка выросла у Ионыча!» — подумал Иван Николаевич, любуясь и веселым мальчиком, и степенно идущей девушкой с зарозовевшим на морозе лицом. Мысли о кварталах и десятинах как-то вмиг отступили, с неизъяснимым удовольствием он следил, как мальчик, подпинывая яблоко под ноги сестре, приглашал ее поиграть с ним. Но та что-то с напускной строгостью говорила брату и переступала яблоко. Мальчик же, смеясь пуще прежнего, всем счастливым личиком, не отставал, и было в нем столько азарта, столько ловкости, что даже у Ивана Николаевича зазудели ноги! — ах, как он любил так же играть на зимней дороге твердыми, как камни, легкими конскими яблоками! «Неужели не пнет? — подумалось ему.— Неужели стерпит?..»
Иван Николаевич странно вдруг заволновался, махнул рукой по затуманившемуся от дыхания стеклу, чтобы
— Что, Ваня, чайку иипшы
Быстрый ласковый голос матери всегда действовал на Ивана Николаевича миротворно, и, спускаясь по дубовой, не скрипнувшей ни единым приступком лестнице, он как бы погружался в этот ласковый, всегда одинаково ровный утомленному сердцу покой, исходящий от матери.
Зачем на себя наговаривать, отец? У тебя дело ?оставлено...
Дело! — воскликнул Иван Николаевич.— Какое к черту дело! Да заболей я хоть на неделю, все завалится,
Иван Николаевич больше не протирал окно и не отходил от него: со сладкой мукой в груди воображалось ему, как брат и сестра вбежали в дом, сбросили свои теплые легкие шубейки, и маленькие комнатки с чистыми полами и геранью по окнам захлестнуло счастливое детское веселье, и как счастливо, ясно заулыбался этот кроткий Дмитрий Ионыч. И странная, ни на что не похожая зависть сдавила сердце Булыгина. Он отвернулся от окна, раз-другой прошел из угла в угол, от часов до киота с лампадкой, попытался думать снова о завтрашнем дне, но ничего не шло в голову — ни торги, ни делянки, ни даже голубые, невинные глаза Лебедева. На минуту он остановился перед круглым зеркалом в простенке: запавшие глаза, длинный отвислый нос, эта пепельная козья бородка, шишковатый лоб и жидкие реденькие волосики... Попробовал улыбнуться — отразилась кривая, на левую щеку, богомерзкая ухмылка. И, отпрянув от зеркала, Иван Николаевич почти бегом выскочил из комнаты на площадку лестницы.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте — на диване возле книжного шкафа — сидел Антон с книгой, тоже обычной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83