В доме объездчика Савлия желтело окошко от света слабой лампы. Рядом темным зародом сена виднелся сквозь мутные метельные сумерки дом Элыка, старшего Савлиева сына. Нигде не видно было ни человеческой тени.
— Так, хорошо, — сказал Митрич, возвращаясь во двор. Снег густо валило ветром с крыши. Алешка уже выпряг из дровен свою лошадь и завел ее в конюшню.
— А с этой как? — спросил он, появляясь в темном проеме распахнутых ворот.
— Оставь так,— глухо сказал Митрич.— И вот что,— добавил он, вплотную подходя к сыну.— Поди в дом, залезай на печь и лежи, как мышь, чтоб никто тебя не видел. Понял?
— Ну, понял...
— Раз понял, ступай и замри.
Когда Алешка взошел на крыльцо и оглянулся, отец глухо крикнул:
— Где шапка?
Алешка растерянно схватился за голову — шапки не было.
— Где?
— Не знаю...
— Ладно, иди и замри, пока я не... не приду.
Когда Алешка ушел, Митрич тихо отворил двор и вошел в темную теплоту двора. Тихо, спокойно хрупали сеном две лошади. Митрич похлопал по мокрому, запотевшему боку ту, которую запрягал Алешка, потом прошел дальше и погладил морду у другой — молодой тонконогой кобылки. Нащупал привязь, дернул и, круто заворачивая заигравшую было кобылку, вывел ее наружу под валящийся с застрехи снег, прихватив с костыля хомут, седелку и вожжи.
Запряженная в дровни кобылка показалась маленькой в долгих тяжелых оглоблях. Митрич за узду вывел ее из ворот, опять огляделся, прислушался к ровному завыванию ветра и глухому, утробному шуму недале-
Ямаш.
Очандр не выдержал:
— Я виноват, я должен был хозяину предъявить счет. Может, сходить к нему, а, мужики? Я схожу...
114
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Пилишь-пилишь — пила износится, рубишь-рубишь — топор затупится. Не наточишь — работать не сможешь... Это железо, да и у него есть износ. А человеческую усталость поправит лишь передышка. Отдохнет человек, и опять за работу, которой и конца не видно.
Вот и лесорубы в воскресенье отдыхают от лесной работы. Только в зимовье без дела они не сидят: кто лучковую пилу точит, кто одежду латает, кто лапти плетет... Запел было Ямаш песню про «вольну птичку-пташечку», да на полслове оборвал, вздохнул и замолк, задумался о чем-то.
— А сегодня, мужики, солнышко повеселее смотрело,— говорит Очандр, перебивая затянувшееся молчание. Но никто не поддерживает разговор — устали мужики.
— Хитер Булыгин! — заявляет внезапно Тойгизя.
С минуту все глядят на Тойгизю, словно соображают что к чему.
— Да и мы тупые дураки, — угрюмо заявляет Ямаш.— Этой лампой нас ослепил, а водкой головы затуманил...
Уже не первый раз возникает в зимовье этот разговор, уже не первый раз перебирают мужики свои даровые труды ради Булыгинского леса. Одной дороги на Кокшагу — пятнадцать верст, а ее то и дело заносит, надо чистить, лошади из сил выбиваются, по одному концу в день только бы успеть. А здесь, в делянке, сколько такой работы? , Уже не говорят мужики о тех тридцати двух рублях прямого расходу за осенние работы. И все это близко к сердцу принимает Очандр. Ему кажется, что мужики его винят, старшого, что спустил Булыгину, не потребовал. Может, и мысль приходит им, что Булыгин его, Очандра, умаслил?..
— Да что тут говорить, Очандр, по всему лесу такой порядок...
Вдруг все замолчали, прислушались: снег на воле похрустывал под чьими-то ногами. Заскрипела дверь. Чья-то непривычная рука шарила скобу. Наконец дверь отворилась, клубы морозного пара покатились через порог.
— Мир вам, барсуки лесные,— стряхивая снег с шапки, сказал вошедший. Он был в пальто, и поэтому все про себя заключили, что человек — из города.
— Добро пожаловать,— ответил ему Карасим. Человек, щурясь на свет лампы, сказал:
— Слышал я, тут где-то живет Тойгизя Тойметов... Нет ли его среди вас?
Тойгизя, ни слова не говоря, положил на лавку ружье, которое чистил, поднялся с места медленно, с какой-то осторожностью, шагнул к незваному гостю.
— Я буду Тойгизя Тойметов... А вы кто?
— А я... Я...— городской человек запнулся, лицо его как-то дернулось, и он почти выкрикнул: — Не узнаешь меня, отец?
— Сапай! — выдохнул растерянно Тойгизя.— Сыпок!..— Он все еще не мог поверить, что этот молодой мужчина в городской одежде — его приемный сын, его Сапай. Но Садтай решительно обнял старика, и Тойгизя, уже забывший человеческую ласку, задрожал, слезы покатились у него из глаз.
— Сын мой!..— бессвязно лепечет он.— Сын мой приехал!..
Наконец успокоился. Они сели поближе к лампе. Тойгизя не спускал с него радостного и гордого взора. И мужики смотрели на них, как на чудо.
— Ты откуда же явился, Сапай?
— Из Казани, отец.
— Ребята, что ж мы там стоим-то, гостя ж надо принимать! — крикнул, точно отрезвел, Карасим. Все засуетились, принялись за дело: накидали сухих березовых Дров в печурку, налили воду в чугун, занесли из сеней зая-ЧКЮ тушку.
— Растолковать трудновато,— сказал Сапай.— но наказу умных людей хожу по таким вот зимовьям, как ваше. Хожу и толкую о житье-бытье, рассказываю правду писаную и неписаную...
Сапай замолчал.
О житье-бытье в чужих краях и «дело» Сапая инте-
116
Сапай разделся. Он был коренаст, плотен и рядом с Тойгизей казался особенно сильным, здоровым.
— Меня-то, Сапай, узнаешь? — спросил Очандр.
— Кажется, где-то видел, но что-то не припоминаю...
— Да, много воды в Кокшаге утекло, как вы однажды покинули наш Нурвел.
— Сынок, неужто забыл? Это Очандр, мой друг, Очандр Ваштаров. Помнишь, он подарил вам с Чопоем щенка?
— Да, да, помню, помню! — сказал Сапай. Может быть, он в самом деле узнал Очандра. Он протянул руку, и они поздоровались.
— А это его сын,— подсказал Тойгизя.
— Йыван?.. Таким большим стал?
— Да, я теперь тут работаю,— гордо сказал мальчик.
— Ой да молодец, Йыван, ой да молодец!..— На минуту глаза Сапая затуманились. Может быть, он вспомнил, как вот таким же, как теперь Йыван, остался сиротой, да не один, а с младшим братишкой, как они ходили по миру с жалостной песенкой. Он ее хорошо помнит:
...На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
Да, она не сказала, но сказала несчастная Унай, их вторая мать. Но не долго она прожила в горе и скитаниях, а за ней умер и Чопой. Отец с тоски забился в лес, а Сапая отпустили к реке, на люди, на сплав. Думали, расстаются до осени, а вот вышло — на десять лет... Вздохнул Сапай, улыбнулся виновато:
— Я пришел по делу, отец. Но я нарочно выбрал эту дорогу.
— Опять уходишь...— огорченно произнес Тойгизя.
— Уйду, но ненадолго. Как закончу свои дела, вернусь,— успокаивал отца Сапай.
ресовало всех обитателей зимовья. И когда все сели за стол и принялись за еду, разговор мало-помалу завязался. Прежде всего мужики спросили про японскую войну. Когда она кончится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Так, хорошо, — сказал Митрич, возвращаясь во двор. Снег густо валило ветром с крыши. Алешка уже выпряг из дровен свою лошадь и завел ее в конюшню.
— А с этой как? — спросил он, появляясь в темном проеме распахнутых ворот.
— Оставь так,— глухо сказал Митрич.— И вот что,— добавил он, вплотную подходя к сыну.— Поди в дом, залезай на печь и лежи, как мышь, чтоб никто тебя не видел. Понял?
— Ну, понял...
— Раз понял, ступай и замри.
Когда Алешка взошел на крыльцо и оглянулся, отец глухо крикнул:
— Где шапка?
Алешка растерянно схватился за голову — шапки не было.
— Где?
— Не знаю...
— Ладно, иди и замри, пока я не... не приду.
Когда Алешка ушел, Митрич тихо отворил двор и вошел в темную теплоту двора. Тихо, спокойно хрупали сеном две лошади. Митрич похлопал по мокрому, запотевшему боку ту, которую запрягал Алешка, потом прошел дальше и погладил морду у другой — молодой тонконогой кобылки. Нащупал привязь, дернул и, круто заворачивая заигравшую было кобылку, вывел ее наружу под валящийся с застрехи снег, прихватив с костыля хомут, седелку и вожжи.
Запряженная в дровни кобылка показалась маленькой в долгих тяжелых оглоблях. Митрич за узду вывел ее из ворот, опять огляделся, прислушался к ровному завыванию ветра и глухому, утробному шуму недале-
Ямаш.
Очандр не выдержал:
— Я виноват, я должен был хозяину предъявить счет. Может, сходить к нему, а, мужики? Я схожу...
114
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Пилишь-пилишь — пила износится, рубишь-рубишь — топор затупится. Не наточишь — работать не сможешь... Это железо, да и у него есть износ. А человеческую усталость поправит лишь передышка. Отдохнет человек, и опять за работу, которой и конца не видно.
Вот и лесорубы в воскресенье отдыхают от лесной работы. Только в зимовье без дела они не сидят: кто лучковую пилу точит, кто одежду латает, кто лапти плетет... Запел было Ямаш песню про «вольну птичку-пташечку», да на полслове оборвал, вздохнул и замолк, задумался о чем-то.
— А сегодня, мужики, солнышко повеселее смотрело,— говорит Очандр, перебивая затянувшееся молчание. Но никто не поддерживает разговор — устали мужики.
— Хитер Булыгин! — заявляет внезапно Тойгизя.
С минуту все глядят на Тойгизю, словно соображают что к чему.
— Да и мы тупые дураки, — угрюмо заявляет Ямаш.— Этой лампой нас ослепил, а водкой головы затуманил...
Уже не первый раз возникает в зимовье этот разговор, уже не первый раз перебирают мужики свои даровые труды ради Булыгинского леса. Одной дороги на Кокшагу — пятнадцать верст, а ее то и дело заносит, надо чистить, лошади из сил выбиваются, по одному концу в день только бы успеть. А здесь, в делянке, сколько такой работы? , Уже не говорят мужики о тех тридцати двух рублях прямого расходу за осенние работы. И все это близко к сердцу принимает Очандр. Ему кажется, что мужики его винят, старшого, что спустил Булыгину, не потребовал. Может, и мысль приходит им, что Булыгин его, Очандра, умаслил?..
— Да что тут говорить, Очандр, по всему лесу такой порядок...
Вдруг все замолчали, прислушались: снег на воле похрустывал под чьими-то ногами. Заскрипела дверь. Чья-то непривычная рука шарила скобу. Наконец дверь отворилась, клубы морозного пара покатились через порог.
— Мир вам, барсуки лесные,— стряхивая снег с шапки, сказал вошедший. Он был в пальто, и поэтому все про себя заключили, что человек — из города.
— Добро пожаловать,— ответил ему Карасим. Человек, щурясь на свет лампы, сказал:
— Слышал я, тут где-то живет Тойгизя Тойметов... Нет ли его среди вас?
Тойгизя, ни слова не говоря, положил на лавку ружье, которое чистил, поднялся с места медленно, с какой-то осторожностью, шагнул к незваному гостю.
— Я буду Тойгизя Тойметов... А вы кто?
— А я... Я...— городской человек запнулся, лицо его как-то дернулось, и он почти выкрикнул: — Не узнаешь меня, отец?
— Сапай! — выдохнул растерянно Тойгизя.— Сыпок!..— Он все еще не мог поверить, что этот молодой мужчина в городской одежде — его приемный сын, его Сапай. Но Садтай решительно обнял старика, и Тойгизя, уже забывший человеческую ласку, задрожал, слезы покатились у него из глаз.
— Сын мой!..— бессвязно лепечет он.— Сын мой приехал!..
Наконец успокоился. Они сели поближе к лампе. Тойгизя не спускал с него радостного и гордого взора. И мужики смотрели на них, как на чудо.
— Ты откуда же явился, Сапай?
— Из Казани, отец.
— Ребята, что ж мы там стоим-то, гостя ж надо принимать! — крикнул, точно отрезвел, Карасим. Все засуетились, принялись за дело: накидали сухих березовых Дров в печурку, налили воду в чугун, занесли из сеней зая-ЧКЮ тушку.
— Растолковать трудновато,— сказал Сапай.— но наказу умных людей хожу по таким вот зимовьям, как ваше. Хожу и толкую о житье-бытье, рассказываю правду писаную и неписаную...
Сапай замолчал.
О житье-бытье в чужих краях и «дело» Сапая инте-
116
Сапай разделся. Он был коренаст, плотен и рядом с Тойгизей казался особенно сильным, здоровым.
— Меня-то, Сапай, узнаешь? — спросил Очандр.
— Кажется, где-то видел, но что-то не припоминаю...
— Да, много воды в Кокшаге утекло, как вы однажды покинули наш Нурвел.
— Сынок, неужто забыл? Это Очандр, мой друг, Очандр Ваштаров. Помнишь, он подарил вам с Чопоем щенка?
— Да, да, помню, помню! — сказал Сапай. Может быть, он в самом деле узнал Очандра. Он протянул руку, и они поздоровались.
— А это его сын,— подсказал Тойгизя.
— Йыван?.. Таким большим стал?
— Да, я теперь тут работаю,— гордо сказал мальчик.
— Ой да молодец, Йыван, ой да молодец!..— На минуту глаза Сапая затуманились. Может быть, он вспомнил, как вот таким же, как теперь Йыван, остался сиротой, да не один, а с младшим братишкой, как они ходили по миру с жалостной песенкой. Он ее хорошо помнит:
...На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
Да, она не сказала, но сказала несчастная Унай, их вторая мать. Но не долго она прожила в горе и скитаниях, а за ней умер и Чопой. Отец с тоски забился в лес, а Сапая отпустили к реке, на люди, на сплав. Думали, расстаются до осени, а вот вышло — на десять лет... Вздохнул Сапай, улыбнулся виновато:
— Я пришел по делу, отец. Но я нарочно выбрал эту дорогу.
— Опять уходишь...— огорченно произнес Тойгизя.
— Уйду, но ненадолго. Как закончу свои дела, вернусь,— успокаивал отца Сапай.
ресовало всех обитателей зимовья. И когда все сели за стол и принялись за еду, разговор мало-помалу завязался. Прежде всего мужики спросили про японскую войну. Когда она кончится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83