Дроги были увиты черным сатином, гробик утопал в мягких сосновых ветвях и бумажно-восковых цветах. Щедро сияло солнце, сверкали кресты на соборе.
Блестя начищенной гремящей медью, тяжело и неуклюже играла пожарная команда, собирая праздную толпу, и процессия получилась многолюдная, торжественная.
Иван Николаевич шел за дрогами рядом с Антоном, глядел на сосновые лапы, скрывавшие красный гроб, и думал о том, пройдут ли соленый перекат по нынешней воде большегрузные плоты, которых на одной Мишенинской пристани двадцать. И еще тревожно было на душе за Черепанова: сумеет ли он распорядиться на пристанях отправкой плотов — ведь он мастак по конторским делам, по ловкому составлению договоров с черемисами, по всяким штрафам, да как бы теперь эти штрафы не наделали беды, ведь на сплаве все зависит от радения и сноровки Мужиков... Правда, взял с собой Черепанов десять четвертей водки для сплавщиков...
Выехали за город. До кладбищенской рощи долетели, Видимо, звуки музыки, и грачи заклубились темной стаей над верхушками пышных сосен. По обочинам дороги веленела травка, далеко в поле какой-то мужик пахал. Музыка, видно, долетела и до него, потому что он остановился и с минуту смотрел на похороны, приставив руку.
Когда гроб поставили на бугорок вынутой земли, Антон вдруг упал, как подрубленный, ткнулся лицом в ворох из бумажных цветов и бархата на груди покойной бабушки, затрясся плечами. Иван Николаевич поспешно достал платок и вытер заслезившиеся глаза. Потом Антона оттащили, Иван Николаевич приложился губами к холодному восковому лобику матери...
Два мужика в белых портках и рубахах, простоволосые, с готовыми гвоздями стояли рядом, держа обитую бархатом крышку, на которой лежали два молотка.
Кто-то торопливо прощался с покойной, какие-то плачущие старухи, какие-то мужчины в черном — Иван Николаевич словно и не узнавал никого. Вдруг увидел он в толпе белую голову Афанасия Лебедева, удивленно и благодарно посмотрел на него, а когда встретились взглядами, улыбнулись друг другу печально и просто.
Наконец раздался стук молотков, пожарники, приложившиеся к трубам, вывели нестерпимо тягучую, заунывную, заглушающую стук молотков и вспыхнувшие рыдания мелодию. И, глядя на этих посторонних плачущих людей, Ивану Николаевичу подумалось, что оплакивают они сами себя, предвидя свою смерть и боясь ее...
Когда в могилу посыпалась земля, Иван Николаевич, перекрестившись, отошел от могилы.
— Наша семья соболезнует вам,— сказал Дмитрий Ионыч, и кроткие глаза земского делопроизводителя были полны искренней печали. Рядом с ним стояла и дочь его Аня, высокая, тонколицая, с двумя толстыми косами за спиной. И пристально поглядев на нее, Иван Николаевич сказал:
— Побудьте с Антошей, Дмитрий Ионыч...
Булыгин, нарушая какое-то удивительно легкое молчание.
— Да вся орава моя перебралась, один я тут задержался,— ответил с готовностью к разговору Лебедев, и в голосе его Иван Николаевич не услышал обычной настороженности. — За садом надо присмотреть, да и внучек Петрушка что-то приболел, вот мы с ним и остались, старый да малый.— Лебедев улыбнулся ясно и спокойно.
— Да тебе что, — сказал Булыгин. — У тебя сын...
— Семен-то?..— торжествующая улыбка осветила лицо Лебедева.— За Семена я спокоен, у него дело из рук не выпадет.
Колеса застучали по булыжной улице, и Лебедев велел парнишке везти их на Набережную.
По талой Кокшаге несло лед. Уже не сплошь, как утром, а редко, и разлившаяся вода широко блестела под солнцем.
— Вода нынче хорошо поднялась, — сказал Лебедев, думая, видимо, о том же, о чем и Булыгин, — о сплаве, о Соленом перекате, о большегрузных плотах.
— После такой зимы не грех быть и хорошему сплаву,— отозвался Булыгин.
— Да, зимушка была хлопотливая. Сказать тебе, я даже растерялся маленько, когда начались эти сходбища да листовки, — признался Лебедев.
И, затаенно вздохнув, Иван Николаевич подумал, что впервые они едут с Лебедевым в одной коляске, спросил:
— Как думаешь, чем это может обернуться?
— Тяжелый ты мне, старику, вопрос задаешь, Иван Николаевич, с моим Семеном поговори, а я уж свое обдумал...— с детской простодушной улыбкой сказал Лебедев, по Булыгин знал, что скрывается за ней: осторожное ожидание.
Но ему нечего было сказать на это ожидание, и он замолчал, глядя на могучее освобожденное течение реки, па которой льдины казались ветхими и напрасными заплатами.
Молча повернули с Набережной на Вознесенскую, про
двух лошадях и доставил машину. Вот только когда сгружали с подводы, что-то сделалось в животе. Думал, пройдет, да вот всю дорогу терпел эту муку, света белого не
136
плотной калиткой. Но тут же калитка отворилась, и раз-дался испуганный, высокий голос Антона: Отец!
— К старому времечко не повернет, я так думаю, Иван Николаевич, игра пошла крупная. Пишут, видишь, объединяйся.
Да, пишут,— отозвался Булыгин.
— Раз пишут, скоро и делать станут. Вот я и думаю, что вам это дело надо опередить...
— Кому это — вам?
— Да вам с Семеном моим и со всеми другими — я-то ведь свое отжил, Иван Николаевич, мое время прошло...
— Да и мое — тоже...
— Ну, ты не говори так, тебе еще трудиться да трудиться, дай тебе бог. Только, говорю, что время нынче такое наступает, что силу надо в один кулак стягивать, чтобы и щепки не было...
— Надо,— согласился Иван Николаевич.
— Вот и давайте живите. Время бросаться каменьями друг в друга прошло, надо каменья в кучу собирать, да не только крупные, а и всю мелочь, какая может сгодиться. Такое мое тебе последнее сказание, Иван Николаевич...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1
До Царева оставалось не больше версты, когда боль в животе опять скрутила Очандра, и он, натянув вожжи, повалился с тряской телеги на спокойную землю. Холодный пот выступил на лбу, на спине, и он, согнувшись, тихо постанывал и переваливался с боку на бок возле колеса.
Июльский день медленно гас, ярко блестели купола на соборе, темным, плотным облаком висели грачиные стаи над базарными тополями — все так хорошо и пронзительно ясно видели глаза Очандра...
Как он не хотел ехать после сплава в этот Яранск, отвозить на винный завод какую-то машину в ящике, да Булыгин упросил, по пятьдесят копеек на день обещал положить. Никому, говорит, не доверяю этого дела, только тебе ловеояю!.. И так уговорил, и Очандр поехал на видел: то отпустит маленько, то с новой силой резанет, да так, будто кто ковыряет в животе.
Полежал, постонал, глядя на меркнущие царевские купола, и боль притупилась маленько. Поднялся на колени, схватился за телегу. Руки дрожат, силы в них нет никакой. Встал кое-как, огляделся мутными глазами кругом.
Белая дорога уходила вперед широкой полосой, огибая сосновую рощу кладбища — по краю видны были голубые кресты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83