Чего ты здесь, за границей, могла о нашей жизни знать, какое представление иметь!
Я не придала его словам особого значения. Думала, пошутил: за границей! О судьбе Рууди Сультса я не стала больше допытываться, тут же как-то и забыла о нем. Я была взволнована встречей, и в то же время потрясала ее невыносимая мимолетность. Орудийный гул, который временами удалялся, а затем вновь приближался, напоминал нам, что времени у нас и на самом деле крайне мало. От воспоминаний перехватывало горло. Все, что касалось Яана, мы обсудили до мельчайших подробностей еще во время нашей предыдущей встречи, когда я ездила в гости к Виллу в Ленинград. Снова заговорить о нем впопыхах я не могла. Тем более что жизнь загромоздила за это время память новыми завалами. Мы обменивались с Виллу короткими репликами о том или другом месте, по поводу того или другого знакомого человека. Мысли казались легковесными и рассеянными, словно тополиный пух, разлетались от малейшего прикосновения. Я не осмеливалась признаться, что боюсь за него. Нам казалось, что мы — умудренные, пережившие долгие войны и перенесшие тяжкий голод люди. И все же нас ошеломило происходящее ныне. В предыдущую войну немцы лишь на четвертый год дошли до Нарвы. Теперь им на это понадобилось чуть больше месяца. Это- была совсем другая, совершенно неведомая нам жестокая война. Картины пристанционного хаоса и изуродованного взрывами морских мин санитарного поезда не давали мне покоя. Меня охватывало гнетущее ощущение, что посылаю сейчас Виллу в такой же хаос, в котором нет спасения. Обезлюдевший, со следами разрушения город усугублял этот страх. Я не смогла .свести Виллу ни с одним из старых знакомых — люди в большинстве уже покинули город либо забились под своды подвалов; казалось, что над городом нависла угроза чумы. Я понимала, что и Виллу охвачен жутковатым ощущением того, насколько чужим стал ему город, в котором он родился, и не было у меня сил избавить его от этой жути. Лишь изредка встречались излучины реки дома, участки площади — сам город был совсем чужим, прежний дух его выветрился. Я прекрасно понимала, что именно это сейчас причиняет Виллу особую боль.
Время увольнения кончилось, и я проводила Виллу в его часть, которая расположилась на отдых прямо возле Кренгольмского проспекта, в парке напротив фабричного управления. Да и самой мне пора было спешить в больницу на дежурство До войны я работала там заведующей бельевым складом, с началом войны закончила ускоренные курсы и частенько замещала сестер при перевязках; людей все больше не хватало, эшелонами и на машинах они все нарастающим потоком уезжали в сторону Ленинграда, мы же, оставшиеся, работали днями и ночами без отдыха. Все палаты и коридоры были забиты ранеными, процедурные комнаты тоже, мы не успевали эвакуировать людей с такой быстротой, с какой они поступали с приближающегося фронта и из города, гражданские и военные вперемежку, женщины, дети, солдаты, между фронтом и тылом никакой черты давно уже не было. Звенящая груда осколков обрушившейся зеркальной стены в операционной была давно убрана, операции шли своим чередом. Чтобы скрыть от глаз проходящих операционный стол, из фанеры были наспех возведены временные ширмы в человеческий рост. За ними все было слышно, и малейший лязг инструмента, и любой стон, а в промежутки между ширмами можно было и заглянуть, так что в действительности хирурги оперировали все равно что в коридоре. Но на это не обращали внимания, невыносимые страдания людей подгоняли врачей. По прибытии Виллу я отпросилась на два часа, другие женщины меня подменили. Они без лишних слов понимали, что для меня это, пожалуй, последняя возможность повидать брата. Теперь этот миг миновал.
Я знала, как меня ждали в больнице, а потому не смогла остаться с Виллу до конца, до самого его отправления. Все равно они должны были тут же выступать, он сам отослал меня. Иди, сестра, сказал он серьезно, сейчас не время думать о себе, сейчас, быть может, вообще самый трудный момент в нашей жизни. Все предыдущие трудности — это детский лепет, ты уж поверь мне. Останемся в живых, когда-нибудь еще поговорим, что это все для нас значило.
Теперь он навечно так и стоит у меня перед глазами, в неизмятой еще защитного цвета пилотке и кирзовых сапогах, опираясь рукой о шершавый ствол липы. Полученная только что со склада солдатская гимнастерка топорщилась на спине: слишком много лет прошло с той поры, когда он в последний раз надевал военное обмундирование, успевшее стать для него непривычным, штатский человек обычно выглядит в военной форме всегда чуточку несуразным и жалким. Мундир должен притереться к человеку, как это было у Яана после долгих лет службы, тогда можно сказать: сидит как влитой. Хотя и влитой мундир еще не броня и никого от пули не защитит. Что верно, то верно. И все равно меня снедает чувство жалости к Виллу. В то же время я прекрасно понимаю, что в его положении оказались и миллионы других так же не привычных к мундиру и оружию гражданских людей, вынужденных уйти на эту небывало жестокую войну, в сравнении с которой опыт войны из времен нашей молодости.
Нет, сейчас я, конечно, преувеличиваю — из сочувствия к Виллу. Для Яана это был никакой не рыцарский турнир. Быть может, дело и вовсе в том, что человек смолоду полон удали, а с годами становится все более подверженным страху.
Так много осталось важного, о чем мы с Виллу не успели друг с другом поделиться. Вся суть минувшей жизни. Теперь это так и останется невысказанным.
Столь же безнадежной, как и оставшееся желание все это высказать, является и попытка разглядеть сейчас с набережной знакомые с детства однажды уже выгоревшие изнутри и затем вновь отстроенные фабричные строения Кренгольма. Высокие бетонные коробки жилых домов заслонили их. По-другому это, очевидно, и быть не могло. Моя досада — не что иное, как упрямая привередливость старого человека. Ясно, что в наше время все было гораздо лучше, правильнее и краше. Да мы и сами были куда предприимчивее. Не то что нынешнее племя! Разве я сама мало высмеивала подобное брюзжание старых людей?
Как бы здорово было иногда скинуть с плеч груз лет и тяжесть накопленного опыта! Приятно представить себе такую возможность. Не должно же все быть необратимым!
Только вот что дальше? Снова начать с самого начала? Наверное, я не смогла бы. Мир и его обитатели очень быстро стали мне неведомыми и непонятными. Среди сегодняшней молодежи я в своем юношеском образе оказалась бы чужаком, выпавшим из времени человеком. Голубоглазо-наивная и восторженная, какой я и была.
Начинать можно снова в своем времени. Но если бы это и не было абсолютно невозможным, я все же не уверена, что во имя давних радостей стоило бы повторить минувшие страдания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Я не придала его словам особого значения. Думала, пошутил: за границей! О судьбе Рууди Сультса я не стала больше допытываться, тут же как-то и забыла о нем. Я была взволнована встречей, и в то же время потрясала ее невыносимая мимолетность. Орудийный гул, который временами удалялся, а затем вновь приближался, напоминал нам, что времени у нас и на самом деле крайне мало. От воспоминаний перехватывало горло. Все, что касалось Яана, мы обсудили до мельчайших подробностей еще во время нашей предыдущей встречи, когда я ездила в гости к Виллу в Ленинград. Снова заговорить о нем впопыхах я не могла. Тем более что жизнь загромоздила за это время память новыми завалами. Мы обменивались с Виллу короткими репликами о том или другом месте, по поводу того или другого знакомого человека. Мысли казались легковесными и рассеянными, словно тополиный пух, разлетались от малейшего прикосновения. Я не осмеливалась признаться, что боюсь за него. Нам казалось, что мы — умудренные, пережившие долгие войны и перенесшие тяжкий голод люди. И все же нас ошеломило происходящее ныне. В предыдущую войну немцы лишь на четвертый год дошли до Нарвы. Теперь им на это понадобилось чуть больше месяца. Это- была совсем другая, совершенно неведомая нам жестокая война. Картины пристанционного хаоса и изуродованного взрывами морских мин санитарного поезда не давали мне покоя. Меня охватывало гнетущее ощущение, что посылаю сейчас Виллу в такой же хаос, в котором нет спасения. Обезлюдевший, со следами разрушения город усугублял этот страх. Я не смогла .свести Виллу ни с одним из старых знакомых — люди в большинстве уже покинули город либо забились под своды подвалов; казалось, что над городом нависла угроза чумы. Я понимала, что и Виллу охвачен жутковатым ощущением того, насколько чужим стал ему город, в котором он родился, и не было у меня сил избавить его от этой жути. Лишь изредка встречались излучины реки дома, участки площади — сам город был совсем чужим, прежний дух его выветрился. Я прекрасно понимала, что именно это сейчас причиняет Виллу особую боль.
Время увольнения кончилось, и я проводила Виллу в его часть, которая расположилась на отдых прямо возле Кренгольмского проспекта, в парке напротив фабричного управления. Да и самой мне пора было спешить в больницу на дежурство До войны я работала там заведующей бельевым складом, с началом войны закончила ускоренные курсы и частенько замещала сестер при перевязках; людей все больше не хватало, эшелонами и на машинах они все нарастающим потоком уезжали в сторону Ленинграда, мы же, оставшиеся, работали днями и ночами без отдыха. Все палаты и коридоры были забиты ранеными, процедурные комнаты тоже, мы не успевали эвакуировать людей с такой быстротой, с какой они поступали с приближающегося фронта и из города, гражданские и военные вперемежку, женщины, дети, солдаты, между фронтом и тылом никакой черты давно уже не было. Звенящая груда осколков обрушившейся зеркальной стены в операционной была давно убрана, операции шли своим чередом. Чтобы скрыть от глаз проходящих операционный стол, из фанеры были наспех возведены временные ширмы в человеческий рост. За ними все было слышно, и малейший лязг инструмента, и любой стон, а в промежутки между ширмами можно было и заглянуть, так что в действительности хирурги оперировали все равно что в коридоре. Но на это не обращали внимания, невыносимые страдания людей подгоняли врачей. По прибытии Виллу я отпросилась на два часа, другие женщины меня подменили. Они без лишних слов понимали, что для меня это, пожалуй, последняя возможность повидать брата. Теперь этот миг миновал.
Я знала, как меня ждали в больнице, а потому не смогла остаться с Виллу до конца, до самого его отправления. Все равно они должны были тут же выступать, он сам отослал меня. Иди, сестра, сказал он серьезно, сейчас не время думать о себе, сейчас, быть может, вообще самый трудный момент в нашей жизни. Все предыдущие трудности — это детский лепет, ты уж поверь мне. Останемся в живых, когда-нибудь еще поговорим, что это все для нас значило.
Теперь он навечно так и стоит у меня перед глазами, в неизмятой еще защитного цвета пилотке и кирзовых сапогах, опираясь рукой о шершавый ствол липы. Полученная только что со склада солдатская гимнастерка топорщилась на спине: слишком много лет прошло с той поры, когда он в последний раз надевал военное обмундирование, успевшее стать для него непривычным, штатский человек обычно выглядит в военной форме всегда чуточку несуразным и жалким. Мундир должен притереться к человеку, как это было у Яана после долгих лет службы, тогда можно сказать: сидит как влитой. Хотя и влитой мундир еще не броня и никого от пули не защитит. Что верно, то верно. И все равно меня снедает чувство жалости к Виллу. В то же время я прекрасно понимаю, что в его положении оказались и миллионы других так же не привычных к мундиру и оружию гражданских людей, вынужденных уйти на эту небывало жестокую войну, в сравнении с которой опыт войны из времен нашей молодости.
Нет, сейчас я, конечно, преувеличиваю — из сочувствия к Виллу. Для Яана это был никакой не рыцарский турнир. Быть может, дело и вовсе в том, что человек смолоду полон удали, а с годами становится все более подверженным страху.
Так много осталось важного, о чем мы с Виллу не успели друг с другом поделиться. Вся суть минувшей жизни. Теперь это так и останется невысказанным.
Столь же безнадежной, как и оставшееся желание все это высказать, является и попытка разглядеть сейчас с набережной знакомые с детства однажды уже выгоревшие изнутри и затем вновь отстроенные фабричные строения Кренгольма. Высокие бетонные коробки жилых домов заслонили их. По-другому это, очевидно, и быть не могло. Моя досада — не что иное, как упрямая привередливость старого человека. Ясно, что в наше время все было гораздо лучше, правильнее и краше. Да мы и сами были куда предприимчивее. Не то что нынешнее племя! Разве я сама мало высмеивала подобное брюзжание старых людей?
Как бы здорово было иногда скинуть с плеч груз лет и тяжесть накопленного опыта! Приятно представить себе такую возможность. Не должно же все быть необратимым!
Только вот что дальше? Снова начать с самого начала? Наверное, я не смогла бы. Мир и его обитатели очень быстро стали мне неведомыми и непонятными. Среди сегодняшней молодежи я в своем юношеском образе оказалась бы чужаком, выпавшим из времени человеком. Голубоглазо-наивная и восторженная, какой я и была.
Начинать можно снова в своем времени. Но если бы это и не было абсолютно невозможным, я все же не уверена, что во имя давних радостей стоило бы повторить минувшие страдания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85