Откуда тебе взять такие бешеные деньги? Пойдешь в банк, залезешь в долги? А сообща запросто наберется, еще и останется. Земля ведь должна давать все больше урожая, чтобы наконец избавиться от голодухи и обрести достаток в доме. Коммуна туда и целит.
Знаешь, командир, ты мне зубы не заговаривай, я в своем полном уме и в твою коммуну ни за какие калачи не пойду, поищи дураков. Я хочу остаться на своей земле хозяином. Только знаю: получал управляющий в имении со своими батраками на одно зернышко — три, не взять и тебе со своей коммуной больше. Сам подумай. Поставишь ты меня на пару работать с каким-нибудь бездельником, пьяницей или недотепой,— что я, за него надрываться стану, а? Да любой мужик тебе то же самое скажет. И вся работа потянется так, как будет охота тому самому никудышному работничку. На своей земле другое дело, там я отвечаю за каждый колосок и каждую былинку, туда я ни одного лодыря и близко не подпущу — разве ж я стану собственной рукой свое добро расшвыривать! А если мне землю не дадут, так и останется тот урожай несобранным. Или, может, у коммуны хлеба в излишках, а? В городе вон хлеб распределяют по осьмушкам. Хочешь, чтобы так оно и осталось? Так ведь сроду никто за крестьянскую правду не стоял!
Ох, и недоверчивый же ты мужик, Яагуп. Мы для того революцию и совершили, чтобы горой стоять за права каждого, кто трудится, только вот ты никак этого в толк не возьмешь. Скоро сам увидишь, как начнет меняться жизнь и откуда тебе какое добро привалит.
Болтай, болтай себе, командир. Вся эта революция, выходит, городскими да посадскими придумана, они ее и раскрутили. Только у городского человека на плечах голова фабричная, что он смекает в крестьянской жизни! Ты сгоняешь с моей шеи одного оболтуса, чтобы взамен посадить другого, и думаешь, я буду тебе страсть как благодарен. Какая тебе с этого выгода? Мне же все равно, будет ли это начальство именоваться управляющим имением или командиром коммуны. Или ты на своей фабрике хлеб господний растить станешь? Все равно у меня запросишь, а о том не думаешь, что землепашец тоже человек и для него самое главное — это земля. Без нее хлеба нет, и ты волен грызть свое железо на фабрике, как конь грызет удила, а то и вовсе зубы на полку положишь, мне без разницы.
Как же, Яагуп, я не думаю о том, что и крестьянин — человек? Землю у помещиков отобрали, теперь она принадлежит всему народу.
А мне она принадлежит? Черта с два, командир. Такие вот пироги. Что принадлежит всем, то ничье и будет. А если ничье, значит, заросло бурьяном, видали такое. Так оно и останется во веки веков. Коль узда помещичья, пусть и волочится по земле, поднимать не стану
Он сердито машет рукой и, не оглядываясь, тащится прочь. Я уготовил ему тяжелое разочарование. Хочется вернуть и убедить его в своей правоте, но ничего нового я ему сказать не могу, сам довольно плохо представляю, как будут жить в деревне после революции, когда не нужно будет воевать с внешним врагом и можно солдат распустить по домам. Любой крестьянин, освободившись от службы, начнет непременно требовать себе надел. Сможем ли мы внедрить в их сознание идею коммуны? Одолеем ли эту так называемую мелкобуржуазную стихию? Но ведь мы обязаны!
До чего же трудная работа убеждать людей. От одного Яагупа голова взмокла, и все равно ушел без того, чтобы хоть чуток воспылать от моих зажигательных слов. Выходит, я сам едва тлею. Никудышный из меня агитатор! Как быть, если нам неоткуда взять более убедительных речей? Кто направит на верный путь стаю этих нахохлившихся серых дроздов?
С ними нужно терпеливо рассуждать! Верно, конечно, однако я вовсе не убежден, что Яагуп еще и в третий раз потащится выслушивать мою терпеливую беседу. Вдруг у него недостанет желания? Могут подойти гораздо более срочные крестьянские заботы. Его коровы и лошаденка ведь не могут остаться на зиму без корма. Что верно, то верно.
Меня охватывает гнетущее чувство раздвоенности. С одной стороны, разумом я понимаю, что наша земельная политика в принципе верна, столь последовательно и надо действовать — проявлять непреклонную коммунистическую целеустремленность. С другой стороны, не могу освободиться от противного ноющего ощущения, что сейчас мы допускаем несправедливость по отношению к этому человеку с большими мозолистыми рабочими руками. Ведь не в помещики же рвется! И такого пути, чтобы удовлетворить обе стороны, я просто не вижу. Не для себя ведь мы начинали революцию, а ради всех этих Яагупов. Надо ли тащить его в рай силком, в принудительном порядке? По принципу Авлоя?
Я не успеваю еще до конца осознать свою сожалеющую мысль, тем более прийти к определенному решению, как от амбара начинают доноситься крики и шум, возбужденные звонкие женские голоса перекрывают какую-то жалобную ругань Волли Мальтсрооса.
Что там случилось? Опять Мандат прицепился?
Я без особой спешки зашагал по заросшему ромашками двору. Под сапогом хрустнула пара улиток. Напротив торцовой стены амбара стояла брошенная с незапамятных времен телега, между полуистлевшими спицами проросли пышные лопухи. На каждом шагу бьет в глаза отсутствие хозяина, отметил я про себя.
Одна половинка амбарных дверей была распахнута, возбужденно размахивая руками, в проеме верещала Олли Веспер, Глафира Прыткина держалась позади. Перед женщинами в беспомощной позе стоял Мальтсроос, неуклюже держа винтовку под мышкой Он, чихая и отплевываясь, тер тыльной стороной другой руки глаза, из которых текли слезы и которые он никак не мог открыть.
Что случилось? О чем крик?
Да мерзавка-монахиня! Засыпала глаза и рот табаком. На, командир, бери винтовку и угости свинцом, пока в кусты не удрала. Йавай скорее. На окрик она не остановится, я уже кричал.
Черная спина стремительно удаляется. На ольхах и осинах на легком утреннем ветерке трепещут листья, словно бы от нетерпения или холода, и от этого общего дрожания пейзаж становится несколько расплывчатым. Черная точка на широком зеленом поле: монашка поспешает чуть ли не бегом. Пронеслась мысль, что она хорошо отдохнула у нас. Густая стена спасительного кустарника быстро приближается. Монашка не оглядывается, не прислушивается, гонятся за нею, кричат ли ей, она все поставила на карту, поставила и явно полна уверенности, что не может не выиграть.
Мальтсроос почти насильно сует мне в руки винтовку.
Бери, командир! Чего ждешь? Грохни, чтобы знала!
Машинально беру винтовку и прицеливаюсь. Глафира за моей спиной начинает в испуге причитать. Боится выстрела или переживает опасность, грозящую монахине. На мгновение задерживаюсь на этой мысли. Затем уже не слышу ее визга. Все звуки угасли. Вижу лишь черную подпрыгивающую спину на фоне густого кустарника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Знаешь, командир, ты мне зубы не заговаривай, я в своем полном уме и в твою коммуну ни за какие калачи не пойду, поищи дураков. Я хочу остаться на своей земле хозяином. Только знаю: получал управляющий в имении со своими батраками на одно зернышко — три, не взять и тебе со своей коммуной больше. Сам подумай. Поставишь ты меня на пару работать с каким-нибудь бездельником, пьяницей или недотепой,— что я, за него надрываться стану, а? Да любой мужик тебе то же самое скажет. И вся работа потянется так, как будет охота тому самому никудышному работничку. На своей земле другое дело, там я отвечаю за каждый колосок и каждую былинку, туда я ни одного лодыря и близко не подпущу — разве ж я стану собственной рукой свое добро расшвыривать! А если мне землю не дадут, так и останется тот урожай несобранным. Или, может, у коммуны хлеба в излишках, а? В городе вон хлеб распределяют по осьмушкам. Хочешь, чтобы так оно и осталось? Так ведь сроду никто за крестьянскую правду не стоял!
Ох, и недоверчивый же ты мужик, Яагуп. Мы для того революцию и совершили, чтобы горой стоять за права каждого, кто трудится, только вот ты никак этого в толк не возьмешь. Скоро сам увидишь, как начнет меняться жизнь и откуда тебе какое добро привалит.
Болтай, болтай себе, командир. Вся эта революция, выходит, городскими да посадскими придумана, они ее и раскрутили. Только у городского человека на плечах голова фабричная, что он смекает в крестьянской жизни! Ты сгоняешь с моей шеи одного оболтуса, чтобы взамен посадить другого, и думаешь, я буду тебе страсть как благодарен. Какая тебе с этого выгода? Мне же все равно, будет ли это начальство именоваться управляющим имением или командиром коммуны. Или ты на своей фабрике хлеб господний растить станешь? Все равно у меня запросишь, а о том не думаешь, что землепашец тоже человек и для него самое главное — это земля. Без нее хлеба нет, и ты волен грызть свое железо на фабрике, как конь грызет удила, а то и вовсе зубы на полку положишь, мне без разницы.
Как же, Яагуп, я не думаю о том, что и крестьянин — человек? Землю у помещиков отобрали, теперь она принадлежит всему народу.
А мне она принадлежит? Черта с два, командир. Такие вот пироги. Что принадлежит всем, то ничье и будет. А если ничье, значит, заросло бурьяном, видали такое. Так оно и останется во веки веков. Коль узда помещичья, пусть и волочится по земле, поднимать не стану
Он сердито машет рукой и, не оглядываясь, тащится прочь. Я уготовил ему тяжелое разочарование. Хочется вернуть и убедить его в своей правоте, но ничего нового я ему сказать не могу, сам довольно плохо представляю, как будут жить в деревне после революции, когда не нужно будет воевать с внешним врагом и можно солдат распустить по домам. Любой крестьянин, освободившись от службы, начнет непременно требовать себе надел. Сможем ли мы внедрить в их сознание идею коммуны? Одолеем ли эту так называемую мелкобуржуазную стихию? Но ведь мы обязаны!
До чего же трудная работа убеждать людей. От одного Яагупа голова взмокла, и все равно ушел без того, чтобы хоть чуток воспылать от моих зажигательных слов. Выходит, я сам едва тлею. Никудышный из меня агитатор! Как быть, если нам неоткуда взять более убедительных речей? Кто направит на верный путь стаю этих нахохлившихся серых дроздов?
С ними нужно терпеливо рассуждать! Верно, конечно, однако я вовсе не убежден, что Яагуп еще и в третий раз потащится выслушивать мою терпеливую беседу. Вдруг у него недостанет желания? Могут подойти гораздо более срочные крестьянские заботы. Его коровы и лошаденка ведь не могут остаться на зиму без корма. Что верно, то верно.
Меня охватывает гнетущее чувство раздвоенности. С одной стороны, разумом я понимаю, что наша земельная политика в принципе верна, столь последовательно и надо действовать — проявлять непреклонную коммунистическую целеустремленность. С другой стороны, не могу освободиться от противного ноющего ощущения, что сейчас мы допускаем несправедливость по отношению к этому человеку с большими мозолистыми рабочими руками. Ведь не в помещики же рвется! И такого пути, чтобы удовлетворить обе стороны, я просто не вижу. Не для себя ведь мы начинали революцию, а ради всех этих Яагупов. Надо ли тащить его в рай силком, в принудительном порядке? По принципу Авлоя?
Я не успеваю еще до конца осознать свою сожалеющую мысль, тем более прийти к определенному решению, как от амбара начинают доноситься крики и шум, возбужденные звонкие женские голоса перекрывают какую-то жалобную ругань Волли Мальтсрооса.
Что там случилось? Опять Мандат прицепился?
Я без особой спешки зашагал по заросшему ромашками двору. Под сапогом хрустнула пара улиток. Напротив торцовой стены амбара стояла брошенная с незапамятных времен телега, между полуистлевшими спицами проросли пышные лопухи. На каждом шагу бьет в глаза отсутствие хозяина, отметил я про себя.
Одна половинка амбарных дверей была распахнута, возбужденно размахивая руками, в проеме верещала Олли Веспер, Глафира Прыткина держалась позади. Перед женщинами в беспомощной позе стоял Мальтсроос, неуклюже держа винтовку под мышкой Он, чихая и отплевываясь, тер тыльной стороной другой руки глаза, из которых текли слезы и которые он никак не мог открыть.
Что случилось? О чем крик?
Да мерзавка-монахиня! Засыпала глаза и рот табаком. На, командир, бери винтовку и угости свинцом, пока в кусты не удрала. Йавай скорее. На окрик она не остановится, я уже кричал.
Черная спина стремительно удаляется. На ольхах и осинах на легком утреннем ветерке трепещут листья, словно бы от нетерпения или холода, и от этого общего дрожания пейзаж становится несколько расплывчатым. Черная точка на широком зеленом поле: монашка поспешает чуть ли не бегом. Пронеслась мысль, что она хорошо отдохнула у нас. Густая стена спасительного кустарника быстро приближается. Монашка не оглядывается, не прислушивается, гонятся за нею, кричат ли ей, она все поставила на карту, поставила и явно полна уверенности, что не может не выиграть.
Мальтсроос почти насильно сует мне в руки винтовку.
Бери, командир! Чего ждешь? Грохни, чтобы знала!
Машинально беру винтовку и прицеливаюсь. Глафира за моей спиной начинает в испуге причитать. Боится выстрела или переживает опасность, грозящую монахине. На мгновение задерживаюсь на этой мысли. Затем уже не слышу ее визга. Все звуки угасли. Вижу лишь черную подпрыгивающую спину на фоне густого кустарника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85