Шайку закоренелых спекулянтов и мелких торгашей фабричная милиция посадит в бывшую полицейскую кутузку, посидят месяц-другой на воде и хлебе, после чего присмиреют и перестанут обманывать и обдирать народ. Откроем Английский клуб для всех и переименуем в народный дом, его как раз и не хватало на Кренгольме. Баню, прачечную и дрова сделаем для всех бесплатными, а в народном доме силами ячейки молодых коммунистов начнем устраивать вечеринки и ставить спектакли. Вроде бы в общих чертах и все, что мы способны были представить себе из новой жизни. Для начала этого вроде бы было достаточно, потом посмотрим, что еще потребует время.
И тут впервые в нервных клетках возникло какое-то ноющее предчувствие наподобие зарождающейся зубной боли. Не обязательно все должно было идти так гладко. Коттам мог пойти на попятный, ему было куда бежать. Сложнее обстоят дела со своими людьми. Куда их уберешь с пути? Есть противники посерьезнее Тикуского Яагуиа. Этот действительно лишь сплюнет в сердцах, на вид не такой уж он злобный человек, чтобы хватать винтовку и приниматься палить из нее, да и не обучен он этому. Поскрипит зубами, но примирится,- и у нас сохранится надежда, что он постепенно станет смотреть на вещи нашими глазами. Иначе обстоит кое с кем из тех, кто в этой бренной жизни достиг большего и у кого страх утраты горше. Перед глазами промелькнули некоторые офицеры первого эстонского полка, с кем пришлось общаться за короткое
Во время службы в Раквере. Сколько таких, кто нипочем не склонен принять революцию! Тех, по мнению которых революция — просто достойное наказания уголовное преступление. Ты согласен, Виллу? Видно, дело к драке клонит. Вначале, когда наши в Питере забрали власть у Керенского, я даже удивлялся, что все обошлось так легкой столь малой кровью Но оно еще вовсе не обошлось. Нам только казалось издалека, будто царь и Керенский — это и есть самые главные наши враги.
Не они одни. Все время появляются новые. Прибывающие из города говорят, что нарвские немцы и прочие достойные граждане с любезного разрешения оккупационных властей создали для поддержания порядка в юроде милицию под названием «бюргервер». Эстонцы в немецком обличье. Штабс-капитан Ларетей вроде бы командует ими. Никто не знает, сколько их на самом деле. Если даже уйдут немецкие войска, эта милиция останется на месте, винтовки у них есть, немцы, глядишь, подкинут на прощание со своих оружейных складов еще и пулеметов, меньше назад домой везти. А в буржуазных газетах и на сборищах и раньше хватало воплей, мол, от красных следует защищаться любым мыслимым образом. Заговорят винтовки. Будут тогда и среди наших жертвы, этого не избежать.
Виллу задумчиво кивает. Не избежать. И вдруг мы оба сознаем, как не хотелось бы оказаться среди тех, кто будет теперь убит. Странно, но ведь никто этого не желает. И все равно случай сделает свой выбор, не может быть, чтобы все остались целы. Даже теперь, когда конец представляется таким близким.
Возможно, не сразу и попадешь домой перестраивать жизнь. Мы же не сможем остановиться в Нарве, если по всей Эстонии у власти останутся офицеры эстонского полка, местные буржуи и бюргервер. Если оставим их в покое, они сами вскоре на нас нападут. Двум властям на одной земле тесно станет. Кто, кроме нас, будет распространять по Эстонии советскую власть?
Со свадьбой придется погодить, улыбается Виллу. Понимаю, что и у них с Ютой все обговорено. Юта мне даже и намека не подала. И так ясно. Да оно и лучше. Могли бы вместе сыграть, это было бы что-то новое, событие на весь Кренгольм. Может, вернее будет, если мы теперь начнем объединять свои радости?
Ну да ладно, радости радостями, нам бы сперва трудности одолеть. Луппо ведь рассказывал, как при отходе, еще до немцев, в Таллинне уже расхаживали вооруженные буржуи с белыми повязками на рукавах. Не дожидаясь оккупантов, начали создавать свою милицию и пускать в ход оружие. Ну нет, ерунда, справимся с ними, нас больше. Тем и хорош закон природы, что трудового люда всегда больше, чем господ. Лишь бы им не удалось перетянуть на свою сторону крестьян, это большая и серьезная сила. Но нет, такого не случится, крестьянин осторожен и полон недоверия ко всему чужому, он из хутора так запросто никуда не подастся, политическими лозунгами его на войну не погонишь. Он благоразумно переждет, когда какая сторона победит, и противиться власти не станет.
Крестьянин спит и видит во сне землю, собственный надел — его бог.
Кто ему землю пообещает, за тем он и пойдет. До остального ему дел нет.
Вот и с Тикуским Яагупом сколько говорил, да что толку. Надо будет как-нибудь снова попытаться. Должен же он однажды уразуметь, что большевики себе ничего не требуют, а выступают именно за интересы трудового крестьянства. Ничего лучше хуторского уклада он не видит. Но время не стоит на месте. Когда-то в прошлом все обиходные вещи и товары тоже производили в мастерских, а теперь всюду гигантские заводы, мастерскими уже не обойдешься. И с земледельцем такая же история. Вроде бы знаю, как жизнь должна повернуться, и все равно ощущение неуверенности. Как бы ему это объяснить так, чтобы действительно стало ясно?
Сидим рядышком и покуриваем. Привычка. Как только надо взвесить что-нибудь посерьезнее, рука сама собой тянется за пачкой. Смотрю в лицо Виллу. У меня нет еще ни малейшего представления, что на этот раз ему удастся побыть дома всего ничего, несколько сумрачных недель в притихшей, испуганной Нарве, на самом переходе года, потом начнется многолетний путь по степям южной России и Крыма, сквозь сражения, по лазаретам и незнакомым городам. Нарву он увидит еще только один раз, перед своим окончательным уходом. Да и то всего на полтора часа.
И все равно больше моего.
И свадьбы действительно придется отложить в долгий ящик. В бесконечный.
21
Невыразимое это чувство, когда идешь по въевшемуся с детства в память и в душу городу, который в промежутке был разрушен дотла и затем отстроен заново совсем другим. Приметы ландшафта вроде бы знакомые, ждешь привычных видов, но то, что открывается взору на самом деле, совершенно чужое. Мучительно напрягая память, пытаешься оживить то или другое место, перекинуть мост из города своей памяти в сегодняшний день, но это никак не удается. Какой кошмарный сон, когда все искажено и нет выхода из лабиринта!
Временами возникает представление: еще немного, еще усилие, один решительный рывок вперед — и ты у цели. Но это обманчивый болотный светлячок. Гнетущий сон продолжается, ты ступаешь по хорошо знакомой земле, но она покрыта позднейшими наслоениями, которые скрыли под собой все некогда бывшие пласты, и у тебя нет сил разрыть их.
Новый город не должен быть непременно лучше или хуже старого, на самом деле это почти что все равно, он просто-напросто иной и может неизгладимо запечатляться в памяти кого-то другого, для кого он был с самого начала родным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
И тут впервые в нервных клетках возникло какое-то ноющее предчувствие наподобие зарождающейся зубной боли. Не обязательно все должно было идти так гладко. Коттам мог пойти на попятный, ему было куда бежать. Сложнее обстоят дела со своими людьми. Куда их уберешь с пути? Есть противники посерьезнее Тикуского Яагуиа. Этот действительно лишь сплюнет в сердцах, на вид не такой уж он злобный человек, чтобы хватать винтовку и приниматься палить из нее, да и не обучен он этому. Поскрипит зубами, но примирится,- и у нас сохранится надежда, что он постепенно станет смотреть на вещи нашими глазами. Иначе обстоит кое с кем из тех, кто в этой бренной жизни достиг большего и у кого страх утраты горше. Перед глазами промелькнули некоторые офицеры первого эстонского полка, с кем пришлось общаться за короткое
Во время службы в Раквере. Сколько таких, кто нипочем не склонен принять революцию! Тех, по мнению которых революция — просто достойное наказания уголовное преступление. Ты согласен, Виллу? Видно, дело к драке клонит. Вначале, когда наши в Питере забрали власть у Керенского, я даже удивлялся, что все обошлось так легкой столь малой кровью Но оно еще вовсе не обошлось. Нам только казалось издалека, будто царь и Керенский — это и есть самые главные наши враги.
Не они одни. Все время появляются новые. Прибывающие из города говорят, что нарвские немцы и прочие достойные граждане с любезного разрешения оккупационных властей создали для поддержания порядка в юроде милицию под названием «бюргервер». Эстонцы в немецком обличье. Штабс-капитан Ларетей вроде бы командует ими. Никто не знает, сколько их на самом деле. Если даже уйдут немецкие войска, эта милиция останется на месте, винтовки у них есть, немцы, глядишь, подкинут на прощание со своих оружейных складов еще и пулеметов, меньше назад домой везти. А в буржуазных газетах и на сборищах и раньше хватало воплей, мол, от красных следует защищаться любым мыслимым образом. Заговорят винтовки. Будут тогда и среди наших жертвы, этого не избежать.
Виллу задумчиво кивает. Не избежать. И вдруг мы оба сознаем, как не хотелось бы оказаться среди тех, кто будет теперь убит. Странно, но ведь никто этого не желает. И все равно случай сделает свой выбор, не может быть, чтобы все остались целы. Даже теперь, когда конец представляется таким близким.
Возможно, не сразу и попадешь домой перестраивать жизнь. Мы же не сможем остановиться в Нарве, если по всей Эстонии у власти останутся офицеры эстонского полка, местные буржуи и бюргервер. Если оставим их в покое, они сами вскоре на нас нападут. Двум властям на одной земле тесно станет. Кто, кроме нас, будет распространять по Эстонии советскую власть?
Со свадьбой придется погодить, улыбается Виллу. Понимаю, что и у них с Ютой все обговорено. Юта мне даже и намека не подала. И так ясно. Да оно и лучше. Могли бы вместе сыграть, это было бы что-то новое, событие на весь Кренгольм. Может, вернее будет, если мы теперь начнем объединять свои радости?
Ну да ладно, радости радостями, нам бы сперва трудности одолеть. Луппо ведь рассказывал, как при отходе, еще до немцев, в Таллинне уже расхаживали вооруженные буржуи с белыми повязками на рукавах. Не дожидаясь оккупантов, начали создавать свою милицию и пускать в ход оружие. Ну нет, ерунда, справимся с ними, нас больше. Тем и хорош закон природы, что трудового люда всегда больше, чем господ. Лишь бы им не удалось перетянуть на свою сторону крестьян, это большая и серьезная сила. Но нет, такого не случится, крестьянин осторожен и полон недоверия ко всему чужому, он из хутора так запросто никуда не подастся, политическими лозунгами его на войну не погонишь. Он благоразумно переждет, когда какая сторона победит, и противиться власти не станет.
Крестьянин спит и видит во сне землю, собственный надел — его бог.
Кто ему землю пообещает, за тем он и пойдет. До остального ему дел нет.
Вот и с Тикуским Яагупом сколько говорил, да что толку. Надо будет как-нибудь снова попытаться. Должен же он однажды уразуметь, что большевики себе ничего не требуют, а выступают именно за интересы трудового крестьянства. Ничего лучше хуторского уклада он не видит. Но время не стоит на месте. Когда-то в прошлом все обиходные вещи и товары тоже производили в мастерских, а теперь всюду гигантские заводы, мастерскими уже не обойдешься. И с земледельцем такая же история. Вроде бы знаю, как жизнь должна повернуться, и все равно ощущение неуверенности. Как бы ему это объяснить так, чтобы действительно стало ясно?
Сидим рядышком и покуриваем. Привычка. Как только надо взвесить что-нибудь посерьезнее, рука сама собой тянется за пачкой. Смотрю в лицо Виллу. У меня нет еще ни малейшего представления, что на этот раз ему удастся побыть дома всего ничего, несколько сумрачных недель в притихшей, испуганной Нарве, на самом переходе года, потом начнется многолетний путь по степям южной России и Крыма, сквозь сражения, по лазаретам и незнакомым городам. Нарву он увидит еще только один раз, перед своим окончательным уходом. Да и то всего на полтора часа.
И все равно больше моего.
И свадьбы действительно придется отложить в долгий ящик. В бесконечный.
21
Невыразимое это чувство, когда идешь по въевшемуся с детства в память и в душу городу, который в промежутке был разрушен дотла и затем отстроен заново совсем другим. Приметы ландшафта вроде бы знакомые, ждешь привычных видов, но то, что открывается взору на самом деле, совершенно чужое. Мучительно напрягая память, пытаешься оживить то или другое место, перекинуть мост из города своей памяти в сегодняшний день, но это никак не удается. Какой кошмарный сон, когда все искажено и нет выхода из лабиринта!
Временами возникает представление: еще немного, еще усилие, один решительный рывок вперед — и ты у цели. Но это обманчивый болотный светлячок. Гнетущий сон продолжается, ты ступаешь по хорошо знакомой земле, но она покрыта позднейшими наслоениями, которые скрыли под собой все некогда бывшие пласты, и у тебя нет сил разрыть их.
Новый город не должен быть непременно лучше или хуже старого, на самом деле это почти что все равно, он просто-напросто иной и может неизгладимо запечатляться в памяти кого-то другого, для кого он был с самого начала родным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85