Один свинец у него на уме, ну прямо разбойник с большой дороги, просто чудо еще, чго до моих пирогов не добрался.
Успокойся, он-пирогами не кормится, он одно сырое мясо употребляет. Сырым мясом и питаем, чтоб злее был. Видишь ли, ему приходится ловить таких, как ты, кто самовольно и по собственному разумению сигает в зону. Откуда мне знать, какое у тебя в Усть-Жердянке дело, да и собиралась ли ты там останавливаться, вдруг да по пути так разбежишься, что без остановки прямо скок через реку к немцам
Сказала ведь, что у меня тетушка старая, хворая. А немцев мне нипочем не надо. С какой стати мне эти антихристы? Я и говорить-то по-пхнему не умею! Вы ловите контру и свои банды, а честных граждан лучше в покое оставьте. Тетка, глядишь, и богу душу отдаст, пока вы тут меня мурыжите, истинно говорю, и впрямь раба божья отправится в лоно господне, царствие ей небесное, тогда грех мне на душу падет, что не успела проведать старого человека, пока жизнь теплилась, но моя ли в том вина, коли вы меня не пускаете!
Она уже готова заплакать.
Яан снова машет рукой.
Послушай, мил человек, а с чего это ты так раздобрела? И будто на дворе февраль. И как ты только в таком виде не сопреешь ухмыляются, и мы давно уже под окном давимся смехом хватает ртом воздух. Но не так просто загнать ее в угол.
Боже милостивый, что, уже и толстой быть запрещается? Это что, теперь в новом советском законе записано? Вот чего, командир, я и слыхом не слыхивала, ты это вели объявить по деревням, коли в законе так сказано, тогда начнем поститься. Но раз уж господь одарил меня такой статью, что ж мне теперь, кусок от себя отрезать, что ли? Я с девичьих лет была пышная да цветущая, парни глаз отвести не могли, когда я, бывало, проходила по деревне, вот что я тебе скажу, и по сей день ни один не являлся с вопросом, чего это я такая или эдакая, кому какое дело? Толстая ты или тонкая — это уж как тебя бог создал. А то, что одежек поболее надела, так ведь жар костей не ломит, у меня здоровье в последнее время пошаливает, боялась простыть — известное дело, дорога утром рано по росе, вечером поздно опять же на сырость, много ли нужно у реки женщине, а ну как хватит прострел и уложил на печку, семья вовсе без присмотра останется. Я же сказала: у меня муж хворый и дети малые, прислуги нам брать неоткуда...
Глаза так и бегают, а рот ни на минуту не закрывается, главное — чтобы не умолкнуть. Она явно привыкла иметь дело с простодушным слушателем. Чем больше тараторит, тем очевиднее становится, что своей болтовней она хочет усыпить бдительность. Перебарщивает. Сколько людей таким вот излишним усердием подводили себя
Мы с Ютой стоим под окном и беззвучно покатываемся со смеху, дело принимает все более забавный оборот. Волли Мальтсроос молча снимает с головы свою большущую кавалерийскую фуражку и с невозмутимым спокойствием, размотав черную, десятого номера нитку, вытаскивает из-за подкладки довольно толстую иголку Уж если он что пришивает, то и держаться оно должно крепко. Он с такой деловитостью возится с фуражкой, что мы почти что слышим сто сосредоточенное сопение. Наконец игла у него в руках, он толкает Виллу, который стоит ближе всех к Глафире, и передает ем> иглу с ниткой, а сам кивает в сторону задержанной. Поскольку они стоят позади женщины, то она, продолжая трещать, не замечает его действий.
Виллу берет иголку двумя пальцами возле самого ушка, склоняет голову набок, приглядывается с минуту, а затем спокойно, легким движением втыкает ее в упругое бедро Глафиры. Втыкает до конца, затем за нитку вытаскивает обратно и показывает из-за спины задержанной Яану, что игла вошла до отказа. Все это время Глафира без умолку продолжала тараторить.
Яан хлопает ладонью по столу.
Хватит уже, все понял! Что там у тебя под юбкой — табак или что другое?
Ясновидцы во все времена потрясали не таких еще грешников. У Глафиры на полуслове отвисает челюсть, будто лопнула пружина, речь ее обрывается. Наступательный дух с ходу уступает место покорности.
Табак, командир...
Голос ее внезапно стал тихим и заискивающим.
Так бы сразу и сказала! Не ты первая. Да и не последняя тоже.
Изо дня в день мне сюда. Видишь, от пола до потолка забит табаком и папиросами, теперь еще и ты притащила добавку. Чего уж талдычить, мол, господь статью одарил да телесами не обидел, когда на самом деле он тебе под юбку табаку напихал. Надоело, сил нет! И что за наживная напасть на всех вас нашла? Никак не сидится вам дома, за детишками приглядывать не хочется. Неужто ты проспала такую пустячную весть, что советская власть спекулянтов и ростовщиков по головке не гладит? Все норовишь содрать с ближнего шкуру и повесить на свою жердь сушиться! У тебя должны бы уши со увянуть, как у подмороженной свекольной ботвы. Ладно, ладно. Виллу, отведи-ка сударыню в амбар, пусть немного облегчит свой вес да поразмыслит, сидя под замком и запором, о своей грешной жизни. Вишь, панихиду закатила по родной тетке, а та жива себе и в полном здравии, это великий грех так вот причитать по живому человеку.
В нас торжествует злорадство: невелика была ее позорная хитрость, да и та теперь начисто разоблачена. В Усть-Жердянке с этим табаком особенно не развернешься, оттуда его непременно переправили бы на рыбацкой лодке на тот берег — и прямиком в город. Там же, словно свора гончих, набросятся скупщики и перекупщики. Изголодавшиеся курильщики за стакан табака отдадут кто пальтишко, кто последнюю пару теплого белья. Интересно, чем расплачиваются немецкие солдаты. Может, казенным имуществом? Конскими подковами и оружейным маслом? Ведь денег эти спекулянты-стервятники не признают. Разве что царские золотые. Еще в лицо смеются, мол, чем пестрее бумага, тем она дешевле. Если бы кто-нибудь еще четыре года назад, до войны, сказал нам, что скоро самая завалящая тряпка будет стоить дороже государственной ассигнации! Деньги казались вечными и незыблемыми, серебряный рубль чувствовался на ладони не тяжестью своей, а ценой, за рубль приходилось целый день крепко работать, не всякий столько и зарабатывал. Эта ценность, словно дым, рассеялась на ветру военных лет.
С табачницей разговор на этот раз был окончен. Она так и не успела собраться с духом, как Виллу уже отвел ее к амбару.
Яан тоже вышел на крыльцо, и мы побежали к нему. Ребята возились с замком, на дверях висел большущий, не иначе как полупудовый замочище, бог знает, в каком углу чулана они его откопали, ключ все никак не поворачивался. Они шумно возились с замком, сами же болтали о каком-то большом начальнике из Петрограда, который должен был на будущей неделе доставить сюда несколько человек для переправки их в Нарву. У нас не хватило терпения выслушать их разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Успокойся, он-пирогами не кормится, он одно сырое мясо употребляет. Сырым мясом и питаем, чтоб злее был. Видишь ли, ему приходится ловить таких, как ты, кто самовольно и по собственному разумению сигает в зону. Откуда мне знать, какое у тебя в Усть-Жердянке дело, да и собиралась ли ты там останавливаться, вдруг да по пути так разбежишься, что без остановки прямо скок через реку к немцам
Сказала ведь, что у меня тетушка старая, хворая. А немцев мне нипочем не надо. С какой стати мне эти антихристы? Я и говорить-то по-пхнему не умею! Вы ловите контру и свои банды, а честных граждан лучше в покое оставьте. Тетка, глядишь, и богу душу отдаст, пока вы тут меня мурыжите, истинно говорю, и впрямь раба божья отправится в лоно господне, царствие ей небесное, тогда грех мне на душу падет, что не успела проведать старого человека, пока жизнь теплилась, но моя ли в том вина, коли вы меня не пускаете!
Она уже готова заплакать.
Яан снова машет рукой.
Послушай, мил человек, а с чего это ты так раздобрела? И будто на дворе февраль. И как ты только в таком виде не сопреешь ухмыляются, и мы давно уже под окном давимся смехом хватает ртом воздух. Но не так просто загнать ее в угол.
Боже милостивый, что, уже и толстой быть запрещается? Это что, теперь в новом советском законе записано? Вот чего, командир, я и слыхом не слыхивала, ты это вели объявить по деревням, коли в законе так сказано, тогда начнем поститься. Но раз уж господь одарил меня такой статью, что ж мне теперь, кусок от себя отрезать, что ли? Я с девичьих лет была пышная да цветущая, парни глаз отвести не могли, когда я, бывало, проходила по деревне, вот что я тебе скажу, и по сей день ни один не являлся с вопросом, чего это я такая или эдакая, кому какое дело? Толстая ты или тонкая — это уж как тебя бог создал. А то, что одежек поболее надела, так ведь жар костей не ломит, у меня здоровье в последнее время пошаливает, боялась простыть — известное дело, дорога утром рано по росе, вечером поздно опять же на сырость, много ли нужно у реки женщине, а ну как хватит прострел и уложил на печку, семья вовсе без присмотра останется. Я же сказала: у меня муж хворый и дети малые, прислуги нам брать неоткуда...
Глаза так и бегают, а рот ни на минуту не закрывается, главное — чтобы не умолкнуть. Она явно привыкла иметь дело с простодушным слушателем. Чем больше тараторит, тем очевиднее становится, что своей болтовней она хочет усыпить бдительность. Перебарщивает. Сколько людей таким вот излишним усердием подводили себя
Мы с Ютой стоим под окном и беззвучно покатываемся со смеху, дело принимает все более забавный оборот. Волли Мальтсроос молча снимает с головы свою большущую кавалерийскую фуражку и с невозмутимым спокойствием, размотав черную, десятого номера нитку, вытаскивает из-за подкладки довольно толстую иголку Уж если он что пришивает, то и держаться оно должно крепко. Он с такой деловитостью возится с фуражкой, что мы почти что слышим сто сосредоточенное сопение. Наконец игла у него в руках, он толкает Виллу, который стоит ближе всех к Глафире, и передает ем> иглу с ниткой, а сам кивает в сторону задержанной. Поскольку они стоят позади женщины, то она, продолжая трещать, не замечает его действий.
Виллу берет иголку двумя пальцами возле самого ушка, склоняет голову набок, приглядывается с минуту, а затем спокойно, легким движением втыкает ее в упругое бедро Глафиры. Втыкает до конца, затем за нитку вытаскивает обратно и показывает из-за спины задержанной Яану, что игла вошла до отказа. Все это время Глафира без умолку продолжала тараторить.
Яан хлопает ладонью по столу.
Хватит уже, все понял! Что там у тебя под юбкой — табак или что другое?
Ясновидцы во все времена потрясали не таких еще грешников. У Глафиры на полуслове отвисает челюсть, будто лопнула пружина, речь ее обрывается. Наступательный дух с ходу уступает место покорности.
Табак, командир...
Голос ее внезапно стал тихим и заискивающим.
Так бы сразу и сказала! Не ты первая. Да и не последняя тоже.
Изо дня в день мне сюда. Видишь, от пола до потолка забит табаком и папиросами, теперь еще и ты притащила добавку. Чего уж талдычить, мол, господь статью одарил да телесами не обидел, когда на самом деле он тебе под юбку табаку напихал. Надоело, сил нет! И что за наживная напасть на всех вас нашла? Никак не сидится вам дома, за детишками приглядывать не хочется. Неужто ты проспала такую пустячную весть, что советская власть спекулянтов и ростовщиков по головке не гладит? Все норовишь содрать с ближнего шкуру и повесить на свою жердь сушиться! У тебя должны бы уши со увянуть, как у подмороженной свекольной ботвы. Ладно, ладно. Виллу, отведи-ка сударыню в амбар, пусть немного облегчит свой вес да поразмыслит, сидя под замком и запором, о своей грешной жизни. Вишь, панихиду закатила по родной тетке, а та жива себе и в полном здравии, это великий грех так вот причитать по живому человеку.
В нас торжествует злорадство: невелика была ее позорная хитрость, да и та теперь начисто разоблачена. В Усть-Жердянке с этим табаком особенно не развернешься, оттуда его непременно переправили бы на рыбацкой лодке на тот берег — и прямиком в город. Там же, словно свора гончих, набросятся скупщики и перекупщики. Изголодавшиеся курильщики за стакан табака отдадут кто пальтишко, кто последнюю пару теплого белья. Интересно, чем расплачиваются немецкие солдаты. Может, казенным имуществом? Конскими подковами и оружейным маслом? Ведь денег эти спекулянты-стервятники не признают. Разве что царские золотые. Еще в лицо смеются, мол, чем пестрее бумага, тем она дешевле. Если бы кто-нибудь еще четыре года назад, до войны, сказал нам, что скоро самая завалящая тряпка будет стоить дороже государственной ассигнации! Деньги казались вечными и незыблемыми, серебряный рубль чувствовался на ладони не тяжестью своей, а ценой, за рубль приходилось целый день крепко работать, не всякий столько и зарабатывал. Эта ценность, словно дым, рассеялась на ветру военных лет.
С табачницей разговор на этот раз был окончен. Она так и не успела собраться с духом, как Виллу уже отвел ее к амбару.
Яан тоже вышел на крыльцо, и мы побежали к нему. Ребята возились с замком, на дверях висел большущий, не иначе как полупудовый замочище, бог знает, в каком углу чулана они его откопали, ключ все никак не поворачивался. Они шумно возились с замком, сами же болтали о каком-то большом начальнике из Петрограда, который должен был на будущей неделе доставить сюда несколько человек для переправки их в Нарву. У нас не хватило терпения выслушать их разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85