Он тоже встречал подобных только что снявших офицерские погоны военспецов, которых используют при формировании Красной Армии. Смеемся вдвоем. И сразу становится непринужденнее.
Как же все-таки обстоят дела в Питере?
Вам-то в некотором смысле легче, стоите лицом к лицу с врагом. Мы же в каменных лабиринтах императорской столицы ногти себе рвем, выдирая из нор белогвардейцев. Потайные ходы и черные дворцовые лестницы им известны куда лучше нашего. Стоит чуть-чуть недоглядеть, бьют насмерть. Сколько мы за эти месяцы похоронили прекрасных товарищей! То и дело шагаешь за красным гробом под медь оркестра на Марсово поле. Бывает, выходишь ночью на задание, и кажется, что весь город состоит из тайных белогвардейских притонов, огромные богатые дома злобно вперились в тебя своими белесыми от ярости окнами, в подворотнях и запертыми воротами взводят курки резольверов, и все целятся и целят-( я тебе в спину. С мгновения на мгновение ждешь, когда же грянет этот выстрел.
Да, сиятельный Петербург так просто от своего блеска не откажется. У нас в Нарве все гораздо проще. Рабочий город, ни тебе дворянства, ни высшего офицерства, разве что несколько лесоторговцев побогаче, да и то все больше из простонародья.
И ладно бы только сиятельный - тут уж издали узнаешь. Паршивее всего видеть, сколько злейших врагов мы приобретаем среди простого люда. Попробуй его раскуси: по социальному происхождению рабочий или там ломовой извозчик, а то приказчик, но революция, как он своим дурным умом кумекает, лишила его некоей сторублевой мечты и вставила в зад перо его добряку хозяину, который к рождеству обязательно дарил четвертной да еще обнадеживал при наличии особого усердия облагодетельствовать по осени должностью то ли десятника, то ли мастера. Волком на тебя глядит, того и смотри, в горло вцепится. Мы, большевики, взяли власть, чтобы после царя и генералов стряхнуть и капиталистов, а он, черт кривой, исполнен подозрения и все опасается, уж не хотим ли мы его на чем-то объегорить. Это мы-то, большевики! Ну, не чепуха ли? Что мы, для себя стараемся?
Разумеется, чепуха, но стоит ли удивляться. Во все времена народ обдирали. Любая новая власть с этого начинала. Один угнетатель сменял другого — кому верить, кого любить? Так вот и рождается недоверие. Теперь придется им доказывать, что советская власть в корне отличается от всех прежних, что она своя в доску и во всем правильная.
Чертовски туго это до них доходит! Тот же четвертной на рождество мы бы выторговали у Керенского и без взятия Зимнего, он под конец предлагал даже больше. Будто мы нуждаемся в объедках с барского стола! Мы хотели всю власть отдать трудовому народу. Чтобы навсегда покончить со всяким стяжательством и неравенством. Так они и этому не верят! Распускают грязные слухи, будто в Смольном ложками икру из бочек лопают и на бильярде золотые шары катают!
В том-то и беда, что раб не представляет себя на месте барина иначе, нежели он это при господах видел. Ему ведома лишь одна истина: либо эксплуатируют тебя, либо ты сам других эксплуатируешь. Насилу им правды не втемяшить, по приказу хвалу не воздадут, это не новость. Пусть сначала на своей шкуре почувствуют, что большевики совершенно особая партия, она создана не для того, чтобы своим людям теплые местечки обеспечивать. И не дай нам бог хотя бы и в самом малом повторить старые ошибки! Человеческое доверие подобно острию ножа, стоит оступиться — уже не встанешь.
Бесит меня эта мещанская мудрость выжидания, желание сперва увидеть, что куда повернет — присоединиться или воспротивиться. Будет мне от этого какая польза или вдруг встанет в убыток? Как хочется стукнуть наконец кулаком по столу: хватит изворачиваться, говори, не хитри, на чьей ты стороне. Тех, кто за нас, если нужно, то и силком заставить идти верной дорогой. Пока сами они еще не взяли в толк, что для них же лучше; ничего, когда-нибудь поймут и спасибо скажут, что не дали натворить глупостей, наставили на путь истинный. Нам было бы гораздо проще. Все ясно, и никакой игры в прятки, можно было бы идти навстречу врагу с развязанными руками.
Проще-то проще, какое уж тут сомнение, да весь вопрос в том, много ли мы приобрели бы таким путем истинных сторонников? Мой отряд наверняка мог бы быть сейчас наполовину больше. Мало ли у нас на Кренгольме осталось дома молодых ребят? Кому нашлась на фабрике работа, тот тихо-мирно работает, у кого ее нет, бродит по поселку да по городу с надеждой на лучшие времена. Ему хочется собственными глазами увидеть, что выйдет на деле из этой красной и белой гвардии, прежде чем куда-нибудь записаться. Кто станет на него кричать и кулаком стучать, от того он явно будет держаться подальше. Уж ему-то насилу мил не будешь! Человек — штука тонкая, почувствительнее часового механизма.
Говорите, отвратительна эта мудрость выжидания? Если бы только это! Как-нибудь стерпелось бы. Но она может оказаться ужасно опасной как для них самих, так и для всех остальных. Задним числом умники всегда других на плаху пропускают.
Но ведь нет у нас, дорогой товарищ Авлой, каких-то иных людей, с которыми и для которых совершать революцию, или, может, вы открыли какую-то новую породу? Так что нам не остается ничего другого, кроме как потихоньку сетовать про себя и все равно делать свое дело. Сетовать настолько тихо, чтобы никто не видел и не слышал — ибо чего стоит ноющий большевик,— зато работать так, чтобы все видели и замечали. Только и делов!
У Авлоя на этот счет явно имелись свои соображения, но он не стал их со мной обсуждать. Не то чтобы ему стоило чего-то опасаться, просто эстонец не привык выворачивать перед первым встречным душу. Мы ведь с ним вообще не были знакомы. Звезда на фуражке, конечно, причисляла его к единомышленникам и товарищам по оружию, однако же до друга еще далеко... Прежде надо бы съесть вместе если не пуд, то хотя бы фунт соли.
Привел я его к реке возле мыса Пийманина. До луковиц Штиглицкой церкви отсюда рукой подать, хотя сама церковь и оставалась за немецким проволочным ограждением, которое сбегало к берегу чуть выше церкви по течению. Авлой оценил взглядом реку: ее ширину, скорость течения, пути скрытного подхода. Для него это была всего лишь тактическая водная преграда. Для меня же — целый мир.
Неподалеку отсюда, только на противоположном берегу, отец когда-то сбросил меня с лодочной пристани на Кулге в реку. Мне тогда было семь лет. Сам отец присел на прогибающиеся доски причала, протянул руку, но, чтобы дотянуться до нее, мне пришлось побарахтаться так, что круги пошли перед глазами и дыхание перехватило, смертельный страх подступил к горлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85