Направляюсь от городского музея к Петровской площади, которая на самом деле вовсе уже и не старая Петровская, а всего лишь одноименное пространство посередине чужого для меня города, носящего имя Нарвы, и вдруг замечаю, что походка у меня очень усталая. Примечательно, что человек начинает ощущать собственный возраст всегда в связи с разочарованиями и неудачами. Обычно я хожу легко и быстрым шагом, а теперь к туфлям как будто привернули свинцовые пластины. Чему тут удивляться, огорчение мое и впрямь велико.
Любезный директор музея проводил меня до входной двери и, стоя на пороге, все разводил руками, на которые ложилась изморось. Приходите месяца через два-три, тогда мы вам обязательно поможем, непременно сделаем все возможное, чтобы оказать содействие вашей научной работе.
Научной работе... Понятно, что музей — учреждение государственное, здесь удовлетворяют прежде всего общественные интересы. Но все же, неужели достойно уважения лишь то, что предназначено для опубликования? Разве человек не может искать приобщения к истории из чисто личной потребности, чтобы таким образом прикоснуться и к собственному прошлому? Или подобный интерес не представляет ценности?
Любопытно, неужели я похожа на научного работника Института истории партии? Следовало бы спросить. Да пустое, может, он просто польстил мне, зачем ставить его в неловкое положение?
Передо мной, будто утка, переваливается очень толстая женщина. В последнее время замечаю, сколько же развелось этих молодых ожиревших особ. Или это присущее времени отклонение? Мощные бедра собирают в поперечные складки тоненький плащ. Когда она оборачивается, я с ужасом вижу, какая она молодая. Вполне годилась бы мне в дочери. И такие телеса! Как же недопустимо распускают себя люди. Ну какую работу такая еще способная выполнять, какой жизнью жить?
Мне вдруг становится неловко, будто я заглянула в чужую личную жизнь. Торопливо отворачиваюсь. Площадь передо мной слишком пустынна, для того чтобы задержать на чем-нибудь взгляд. И мне становится невыразимо тоскливо, оттого что нет уже десятков тех магазинов и лавочек, которые когда-то столь уютно окаймляли булыжную Петровскую площадь. Теперь здесь все сплошь залито асфальтом, разные учреждения собрались по одну сторону площади, трибуны — по другую. С точки зрения градостроительства, наверное, так и должно быть, вполне возможно, но мне все равно становится невыразимо грустно.
Взгляд снова падает на слегка колышущиеся бедра идущей впереди толстухи, и вдруг мне сквозь пелену времени припомнилось что-то знакомое. Когда-то я уже вот так же удивленно и с негодованием разглядывала нечто подобное.
Вспомнила!^
Это было вскоре после майских праздников. Мы с Ютой опять пришли к ребятам, неловкая история с поддельным животом уже почти забылась. Как быстро мы в то время, к счастью, умели забывать! Сейчас месяцами и годами хранишь в памяти малейшие неприятности и только отравляешь этим свою жизнь. Тогда мы какое-то время не приходили к ним во время забастовки, и сразу вслед за ней немцы не выдавали пропусков, выжидали, что еще произойдет. Так что ребята нас и не ждали. Мы решили удивить их, благо дорога знакомая, пошли от Нарвы-Второй пешком. Добравшись до деревни, мы сначала и не без робости огляделись, у нас уже имелся печальный опыт общения с хулиганистым бродячим быком Мандатом, но даже тени его не увидели и направились прямо под окно к Яану.
Он сидел за своим незастеленным кухонным столиком с единственным выдвижным ящиком. Фуражка лежала на уголке столешницы. Возле двери стояли брат Виллу и Волли Мальтсроос, между ними — раскрасневшаяся, с моложавым лицом деревенская баба в платке, невообразимо толстая и закутанная; от самых ног женщины начинался узкий пестрый половик, который тянулся по выскобленным добела доскам до самого стола Яана, но на тряпичный половик женщина не ступала. Может, ей казалось, что этим она установила бы некую связь между собою и человеком в форме и отдала бы себя во власть Яана?
Из открытого окна до нас доносилось все до последнего слова. Ребята только что доставили сюда эту женщину.
Понимаешь, командир, мы ей кричим: стой да стой, а она, будто взбрыкнувшая коза, знай себе скачет к лесу. Тогда Вольте кинулся за ней во весь опор и у самой опушки винтовкой путь перегородил, только так и остановили.
В голосе Виллу слышится еще не остывшее возбуждение.
Яан с определенным любопытством разглядывает женщину. Слышишь, тетка, что о тебе говорят? Что ж, мне верить этому или просто брешут ребята? Ты уж, будь добра, честно и в открытую выложи мне: кто такая, куда идешь и чего это от моих ухажеров в лес бежать надумала? На что уж молодцы!
До этой минуты страх сковывал тетку, тон Яана приободрил ее, и она прямо-таки вся выплеснулась.
Батюшка командир, вели этим чертякам немедля отпустить меня с миром, чего это они, лютые, людей хватают! Я иду себе тихо-мирно своей дорогой, никого не трогаю — как они накинутся на меня! Глафира я, Глафира Прыткина, из деревни Куксино, верст пятнадцать отсюда, от Ямбурга чуток в сторону Луги будет, если не веришь, можешь узнать, меня Иду я себе к тетушке, ступаю потихоньку, а тот, твой солдатик, ну как орать да затвором щелкать, будто я разбойница какая, того и гляди на месте пришлепнет. Что же это такое — ну закон ли это, порядок ли? А в корзине у меня пирог, сама вчера пекла, с картофелем и луком, сгребла в сусеке последки, подумала, дай-ка снесу гостинец, с пустой корзиной ведь не пойдешь, а он знай себе орет благим матом: стой, не то стрелять буду! Ишь, разбойная душа, эдак, чего доброго, и на самом деле укокошит безвинного человека.
Яан неторопливо отмахивается.
Да придержи ты слегка язык, человек добрый, от твоей трескотни у меня голова гудит! Есть у тебя разрешение в Усть-Жердянку? Ты выправила себе такую бумагу?
Откуда мне взять разрешение, кто мне его раздобудет, у самой ну ни минутки времени идти хлопотать, семья на шее, муж хворый да дети малые, это когда же мне таскаться в Ямбург с хлопотами, ведь иначе как в самом Ямбурге, поди, бумагу не выправишь, вот и подумала: сбегаю разок просто так, кому от этого какой убыток? Ну вели дозволить, а? Ну, позволь, командир Ты человек большой, для тебя это сущий пустяк, я в другой раз и свечу поставлю, и помолюсь во здравие, небось не повредит. Я всю жизнь ходила к тетке, своими ногами туда тропку протоптала, никогда с меня никакой бумаги не требовали, а теперь только и слышишь — туда пропуск, сюда пропуск.
Да нет его у тебя ни туда, ни сюда, с нескрываемой усмешкой съязвил Виллу.
Лучше было бы не задевать эту тараторку.
Батюшка командир, не давай ты ему на меня лаяться, по какому такому праву он наскакивает на меня, на трудящуюся крестьянку, словно петух на курицу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85