Подхожу в нерешительности ближе, и когда оказываюсь совсем уже возле кровати, до меня доходит: это же отец, только страшно чужой, без бороды. Всю жизнь я видела его бородатым. Мне рассказывали, что, когда он в молодости пришел в Нарву и в первый раз женился, был он совсем еще парнишкой, к тому же на несколько лет моложе своей жены, тогда-то он, чтобы скрыть этот недостаток, и отпустил роскошную бороду. Так и повелось. Лет через десять его первая жена умерла, и отец женился снова. Наша мама была, правда, гораздо моложе его, но это уже ничего не изменило, отец стал за это время стесняться незаросшего лица и сохранил бороду. И только там, возле больничной койки, я поняла, насколько его старила пожизненная борода. Слезы навернулись мне на глаза.
Папа, только и смогла я, запинаясь, пробормотать, да какой же ты у нас красивый! Почему ты никогда раньше бороду не брил?
Видать, сейчас самое время, чтобы красивым быть, теперь я уж таким и останусь, ответил он мне и возвел взгляд в потолок.
На следующий день отец умер.
Когда мы спустя день отправились с сестрой проведать мать, мы изо всех сил старались не упоминать об отце. Мать конечно же спросила, и я ответила как можно спокойнее, что с отцом все хорошо. Мама, не отрываясь от подушки, посмотрела на меня долгим взглядом и промолвила: по надо меня обманывать, я знаю, что его уже нет. Ей никто об этом не сообщал.
Мать мы похоронили ровно через две недели после отца. Добыли обоим по гробу, сколоченному из голых досок, и по набитой стружками подушке, и то лишь благодаря знакомым фабричным столярам, которые пожалели двух несчастных осиротевших девчонок. Для многих, умерших в те дни, и эта малость оказалась недосягаемой роскошью.
Обо всем этом я потом как могла поведала в письмах Виллу. Едва ли это сгладило его печаль, но, по крайней мере, душу свою облегчила. Конечно, его сыновней обязанностью было бы в качестве старшего похоронить отца и мать, горечь неисполненного долга жгла его. Виллу в свою очередь сообщил, что после войны продолжил обучение слесарному делу, которым занимался еще дома под приглядом отца, и что работает на Васильевском острове на маленьком заводике, который стоит на Шестнадцатой линии прямо напротив дома, где им с женой дали комнату. Чем дальше, тем все настойчивее он звал меня в гости.
Я оставалась одинокой, после долгие годы ни о ком и думать не хотела. С Рудольфом познакомилась позднее. Предприимчивости мне было не занимать, чувствовала я себя совершенно свободной и подумала: а почему бы и не съездить? В двадцать восьмом таки собралась. Хотя не это было просто— бери билет да садись в поезд. Многие знакомые «проваривали: сумасшедшая, выбрось из головы, вот увидишь, красные больше не отпустят, уведут в ГПУ, там тебе и конец! Я лишь посмеивалась в ответ: у меня у самой брат давным-давно красный, куда же это он меня уведет! Но какая-то тревога все же во мне проснулась, когда и один из майских дней мой вагон, простучав по стыкам всего десяток километров от нарвского вокзала по знакомой, поросшей разнотравьем насыпи, закатился возле Комаровки под красную арку, на которой красовались большие белые, с налетом ценности буквы СССР.
Россия, по словам людей сведущих, крепко изменилась. В Ленинграде самые роскошные магазины были закрыты, и изысканная публика исчезла. Но я никогда раньше в Петербурге не бывала, и по сравнению с нашей тихой Нарвой город оставался все же и шикарным Взять хотя бы гранитные набережные. Или стрелку Васильевского острова
величавой Невы, украшенные корабельными носами огромные столбы, которые зовутся ростральными колоннами,— все эти удивительные вещи, потрясшие меня, невозможно и перечислить. Виллу каждый день водил меня по городу, пока я не валилась с ног от усталости. Лида, жена его, потчевала как только могла. Родом из Изюма — вначале меня это страшно смешило, трудно было поверить, что можно какой-нибудь город и впрямь назвать просто изюмом,— Лида была полногрудой, невысокой и любила носить красные маркизетовые блузки; собственно, тогда у них и выбирать-то было не из чего, а толстые черные косы она складывала в круг на затылке, своей тяжестью они все время оттягивали голову назад, отчего Лида обретала эдакую горделивую осанку, хотя была она на самом деле чрезвычайно приветливой и сердечной. Они поженились в двадцатом году, когда брат воевал с эстонской дивизией на Украине. Хорошо, что у нас в Нарве не возникало затруднений ни с одним из местных языков, поэтому и с новостной могла объясняться, лишь отдельные украинские слова оставались непонятными.
Всегда, когда мы с Виллу оставались одни, он все старался выспросить что-нибудь о Нарве: что стало с том-то или как выглядит теперь то-то и то-то. Удивительно, что он эти моста помнил столь досконально; некоторые я даже не могла припомнить, и тогда Виллу начинал сердиться: как же это ты не знаешь? Постепенно я поняла, что внутреннее зрение у человека острее глаза. Что за нужда мне хранить все эти места с такой подробностью в памяти, коли я только что сама оттуда и вскоре вернусь обратно! О будничном не мечтают. Исподволь Виллу уже охватила неизбывная тоска; он все же на пять лет старше меня и целую вечность был оторван от дома. Я должна была в точности обсказать, как выглядит на улице Вестервалли Скетинг-ринк, где в прошлом катались на роликах, а теперь показывают фильмы, и устраивают ли еще по-прежнему в немецком обществе «Хармони» вечеринки. Его опечалило, что в кренгольмской пекарне больше не выпекают тех извечных подовых хлебов на восемь фунтов, на которых все мы выросли и из-за горбушек которых за столом между детьми частенько вспыхивала ссора, и что напрочь исчезли лихие питерские купцы-дачники, которые летними ночами за станцией в ресторане «Нью-Йорк» кутили до петухов, а утром с песнями и хохотом на нескольких извозчиках ехали в Гугенбурх. Я была уже совсем большой девочкой, когда впервые узнала, что в действительности они имели в виду Хунгербург, как по-немецки называли Усть-Нарву. Конечно, тут же спохватился Виллу, с этими питерскими дачниками мы сами покончили, чего их зря вспоминать. Но глаза его оставались грустными.
В свое время я два года проработала в том самом «Нью-Йорке», а теперь пыталась развлечь Виллу рассказами о новых господах, которые там сейчас гуляют, но их он перед своим мысленным взором уже не видел, они оставались для него чужими, никакого интереса не представляли, и он не оживлялся, слушая мои рассказы.
Я прожила у Виллу две недели, но за весь этот долгий срок вовсе не ощутила его тоску в той мере, в какой изведала ее всего за полтора часа в августе сорок первого. Иначе, наверное, и быть не могло. За прошедшие годы тоска его только возросла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85