У нас приказ отступить до Ямбурга и занять оборону на реке Луге. Я получил этот приказ три часа тому назад в Нарвской ратуше от председателя исполкома товарища Даумана, который с приближением противника тут же стал командиром Нарвского партизанского отряда. Когда я вышел из ратуши и хотел было вскочить в седло своего Карата, чтобы поскакать к ребятам на Кренгольм, оказалось, что конь, привязанный возле фонтана к железному поручню крыльца ратуши, куда-то исчез. Я страшно обозлился. Неужто и к революции примазались конокрады? Я бы своими руками расстрелял подлеца. Прав для этого у меня было предостаточно. Кража командирского коня, особенно во время боев,— это явно приемы контры.
Пока я пешком добрался до Кренгольма — как-никак две с лишним версты ускоренным шагом,— пока собрал ребят, пока мы добрались до моста и там присоединились к плотному потоку беженцев, я успел немного поостыть. После того как хорошенько размялись при подъеме в гору и в Ивангороде, достигнув угла Новой линии, завидели подходившие по прямому, как стрела, Гдовскому шоссе со стороны льнопрядильной фабрики редкие группы беженцев, я уже почувствовал себя более-менее примирившимся. Взглянул на возвышающийся над невысокой каменной оградой кладбища грузный фамильный склеп фон Штакельбергов и с известным удовольствием прибавил шагу. Пройду и этот путь пешком. Кто его знает, какой охваченный паникой беженец в смертельном страхе вскочил на моего коня. Может, впопыхах и не осознал, что творит. Неужто за это так уж сразу и расстреливать? Пришибить просто, попробуй-ка потом снова жизнь вдохнуть.
Три дня тому назад в Нарве арестовали более сорока человек из бывших, о ком не оставалось и тени сомнения, что они при любом удобном случае начнут ставить нам подножку. Их посадили под замок в старом здании полицейского участка Кренгольма. Прочная кирпичная арестантская крыша над головой, вполне приличные чистые камеры с центральным отоплением — что им еще нужно? Все одно, с тех пор как началась революция, оставалась незанятой. На арест этот пошли главным образом из предосторожности, чтобы бывшие не вздумали при скором приближении немцев осмелеть и втихомолку свинью какую подложить. Рано или поздно мы бы их выпустили — а что с ними еще делать, сколько можно задаром буржуев кормить? Да только они с этим вовсе не смирились. Попались буйные головы, им-де закон не писан, сбили замок и пустились целой оравой наутек. Тут подоспели стоявшие на часах ребята, на крик сбежались еще и другие и им вдогонку: стой, стрелять буду! Так они тебе и остановились — не верили, что палить начнут. Нашим парням деваться некуда, в горячке первым же залпом шестерых с ходу положили. Какой в городе поднялся вой, какие проклятия — страшная резня красных! Теперь не один обычно смирный горожанин только из-за этой дурацкой истории выйдет к Таллиннскому шоссе помахать немцам как избавителям. На шесть врагов у нас стало меньше, зато приобрели шестьдесят, а может, и все шестьсот новых. Так что с расстрелом еще как сказать.
Главное — не удариться в панику. Ребята стараются держаться поплотнее, сейчас они слегка растерянны и надеются в основном на меня. Я среди них единственный служивший в армии и видевший войну, они верят, что у меня имеется на этот счет опыт, что я безусловно знаю о войне все. Ведь я годами кормил в окопах вшей, бывалый фронтовик. Блажен, кто верует. Если бы этот опыт теперь еще что-нибудь да значил! Такой войны я и во сне не видел. И подобное воинство. Опыта у меня ровно столько, чтобы испытать настоящий страх: если завтра немцы двинутся из Нарвы дальше, у нас нет никакой реальной силы, чтобы их удержать. Матросы из отряда Дыбенко да и кое-какое другое подкрепление ударились эшелоном в бега до самого Питера, ищи-свищи их теперь. Но я старательно скрываю этот свой потаенный страх. Ребята выбрали меня, Яана Теддера, своим командиром, и я не вправе их подвести. Теперь я им и за отца, и за мать, и за родные стены в придачу, единственная их опора и надежда. Может, все еще как-нибудь уладится. Как? Да, вот эту малость и самому полезно бы знать. Возможно, немцы притомятся и не станут так уж сразу рваться с теплого городского постоя в завьюженное открытое поле за Нарвой?
Общее отступление всех нас уравняло. Уже на протяжении долгого времени я не видел ни одного всадника, ни одного командира либо вестового, которые обгоняли бы нас по обочине. Думаю, что они слезли со своих коней и ведут их под уздцы, более сознательные явно посадили в седло вместо себя первого попавшегося больного или раненого. Негоже сейчас искать себе личные удобства. Все мы — рядовые революции, погоны и аксельбанты сорвали в октябре насовсем. Горе превращает людей в братьев. Нет ни высших, ни низших, ни лучших, ни худших. Получаю от этого удовлетворение, хотя опасность все время дышит мне в затылок так, что я макушкой ощущаю ее волчье дыхание.
Но коня мне все-таки жаль. Красивый гнедой жеребец был мой Карат, выездная лошадь самого управляющего мызы Йоала. Ребята давно присматривали, чтобы ненароком кто не увел, и привели его мне сразу же, как только комитет принял решение, чтобы все командиры отрядов в Красной гвардии были на конях. Чувствовалось, что дело идет к драке. До этого красногвардейцы занимались просто караульной службой, стояли с винтовками на часах да патрулировали с красными повязками на рукавах по улицам. Нам, кренгольмским, даже ни одно имение не пришлось занимать, в Йоала с этим справился фабричный комитет, ведь на фабричной мызе некому было и сопротивление оказать. Мы просто охраняли порядок. Никто не мог предвидеть, как поведут себя в бою ребята, поэтому командир должен был быстро поспевать туда, где в нем больше всего нуждались. Полевого телефона у нас тоже не было, чтобы держать связь с соседями и штабом. Так что распоряжение насчет командирских коней в любом случае было правильным. Ну да все равно, для меня оно уже не имеет значения. По Ямбургской дороге нет ни одного приличного имения, из конюшни которого я бы мог добыть себе нового коня. У крестьянина забирать последнего конягу нельзя, к тому же тягловая лошадь не годится под седло.
Люди идут этой трудной дорогой по-разному. Женщины с узлами семенят торопливо, будто спешат в ближнюю деревню к родственникам. Кто-то, может, и впрямь туда идет. Дальнюю дорогу так не пройдешь. Матросы идут своим широким, слегка раскачивающимся шагом, готовые каждый миг противостоять набегающей волне. Годами привыкшие к корабельной палубе, некоторые, может, с самого начала войны не сходили со своего стального гроба и не ощущали под ногами твердь земную. Походка старых фронтовых солдат совсем иная. Их шаг настолько грузен, что я просто ощущаю в нем безмерную усталость двинских окопов и нескончаемых лесных дорог Польши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Пока я пешком добрался до Кренгольма — как-никак две с лишним версты ускоренным шагом,— пока собрал ребят, пока мы добрались до моста и там присоединились к плотному потоку беженцев, я успел немного поостыть. После того как хорошенько размялись при подъеме в гору и в Ивангороде, достигнув угла Новой линии, завидели подходившие по прямому, как стрела, Гдовскому шоссе со стороны льнопрядильной фабрики редкие группы беженцев, я уже почувствовал себя более-менее примирившимся. Взглянул на возвышающийся над невысокой каменной оградой кладбища грузный фамильный склеп фон Штакельбергов и с известным удовольствием прибавил шагу. Пройду и этот путь пешком. Кто его знает, какой охваченный паникой беженец в смертельном страхе вскочил на моего коня. Может, впопыхах и не осознал, что творит. Неужто за это так уж сразу и расстреливать? Пришибить просто, попробуй-ка потом снова жизнь вдохнуть.
Три дня тому назад в Нарве арестовали более сорока человек из бывших, о ком не оставалось и тени сомнения, что они при любом удобном случае начнут ставить нам подножку. Их посадили под замок в старом здании полицейского участка Кренгольма. Прочная кирпичная арестантская крыша над головой, вполне приличные чистые камеры с центральным отоплением — что им еще нужно? Все одно, с тех пор как началась революция, оставалась незанятой. На арест этот пошли главным образом из предосторожности, чтобы бывшие не вздумали при скором приближении немцев осмелеть и втихомолку свинью какую подложить. Рано или поздно мы бы их выпустили — а что с ними еще делать, сколько можно задаром буржуев кормить? Да только они с этим вовсе не смирились. Попались буйные головы, им-де закон не писан, сбили замок и пустились целой оравой наутек. Тут подоспели стоявшие на часах ребята, на крик сбежались еще и другие и им вдогонку: стой, стрелять буду! Так они тебе и остановились — не верили, что палить начнут. Нашим парням деваться некуда, в горячке первым же залпом шестерых с ходу положили. Какой в городе поднялся вой, какие проклятия — страшная резня красных! Теперь не один обычно смирный горожанин только из-за этой дурацкой истории выйдет к Таллиннскому шоссе помахать немцам как избавителям. На шесть врагов у нас стало меньше, зато приобрели шестьдесят, а может, и все шестьсот новых. Так что с расстрелом еще как сказать.
Главное — не удариться в панику. Ребята стараются держаться поплотнее, сейчас они слегка растерянны и надеются в основном на меня. Я среди них единственный служивший в армии и видевший войну, они верят, что у меня имеется на этот счет опыт, что я безусловно знаю о войне все. Ведь я годами кормил в окопах вшей, бывалый фронтовик. Блажен, кто верует. Если бы этот опыт теперь еще что-нибудь да значил! Такой войны я и во сне не видел. И подобное воинство. Опыта у меня ровно столько, чтобы испытать настоящий страх: если завтра немцы двинутся из Нарвы дальше, у нас нет никакой реальной силы, чтобы их удержать. Матросы из отряда Дыбенко да и кое-какое другое подкрепление ударились эшелоном в бега до самого Питера, ищи-свищи их теперь. Но я старательно скрываю этот свой потаенный страх. Ребята выбрали меня, Яана Теддера, своим командиром, и я не вправе их подвести. Теперь я им и за отца, и за мать, и за родные стены в придачу, единственная их опора и надежда. Может, все еще как-нибудь уладится. Как? Да, вот эту малость и самому полезно бы знать. Возможно, немцы притомятся и не станут так уж сразу рваться с теплого городского постоя в завьюженное открытое поле за Нарвой?
Общее отступление всех нас уравняло. Уже на протяжении долгого времени я не видел ни одного всадника, ни одного командира либо вестового, которые обгоняли бы нас по обочине. Думаю, что они слезли со своих коней и ведут их под уздцы, более сознательные явно посадили в седло вместо себя первого попавшегося больного или раненого. Негоже сейчас искать себе личные удобства. Все мы — рядовые революции, погоны и аксельбанты сорвали в октябре насовсем. Горе превращает людей в братьев. Нет ни высших, ни низших, ни лучших, ни худших. Получаю от этого удовлетворение, хотя опасность все время дышит мне в затылок так, что я макушкой ощущаю ее волчье дыхание.
Но коня мне все-таки жаль. Красивый гнедой жеребец был мой Карат, выездная лошадь самого управляющего мызы Йоала. Ребята давно присматривали, чтобы ненароком кто не увел, и привели его мне сразу же, как только комитет принял решение, чтобы все командиры отрядов в Красной гвардии были на конях. Чувствовалось, что дело идет к драке. До этого красногвардейцы занимались просто караульной службой, стояли с винтовками на часах да патрулировали с красными повязками на рукавах по улицам. Нам, кренгольмским, даже ни одно имение не пришлось занимать, в Йоала с этим справился фабричный комитет, ведь на фабричной мызе некому было и сопротивление оказать. Мы просто охраняли порядок. Никто не мог предвидеть, как поведут себя в бою ребята, поэтому командир должен был быстро поспевать туда, где в нем больше всего нуждались. Полевого телефона у нас тоже не было, чтобы держать связь с соседями и штабом. Так что распоряжение насчет командирских коней в любом случае было правильным. Ну да все равно, для меня оно уже не имеет значения. По Ямбургской дороге нет ни одного приличного имения, из конюшни которого я бы мог добыть себе нового коня. У крестьянина забирать последнего конягу нельзя, к тому же тягловая лошадь не годится под седло.
Люди идут этой трудной дорогой по-разному. Женщины с узлами семенят торопливо, будто спешат в ближнюю деревню к родственникам. Кто-то, может, и впрямь туда идет. Дальнюю дорогу так не пройдешь. Матросы идут своим широким, слегка раскачивающимся шагом, готовые каждый миг противостоять набегающей волне. Годами привыкшие к корабельной палубе, некоторые, может, с самого начала войны не сходили со своего стального гроба и не ощущали под ногами твердь земную. Походка старых фронтовых солдат совсем иная. Их шаг настолько грузен, что я просто ощущаю в нем безмерную усталость двинских окопов и нескончаемых лесных дорог Польши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85