Когда мы уже пошли колонной, они развернули на двух свежеошкуренных ольховых шестах красное полотнище. На нем неровными жирными буквами было выведено: 1-й Нарвский Партизанский Хулиганский Отряд.
Я не оборачивался, и без того знал, что ребята тянутся за мной, как нитка за иглой. Увидел лозунг, лишь когда мы прошагали мимо начальства. Кто-то смеялся и указывал пальцем, другие на ухо переводили тем, кто не знал эстонского, кое-кто осуждающе хмурился. Повернулся, прочел, но только что уже поделаешь. Потом как следует отчитал за эту мальчишескую выходку. Однако хоть я и старался побыстрее умотнуть, не успели мы еще в седло вскочить, как примчался вестовой и передал, Н что меня срочно требует к себе Дауман. Официально мы уже были приписаны к Тартускому полку Яновского, однако Ансис все еще не избавился от ощущения, что он по-прежнему в ответе за всех нарвитян. В дверях штаба в нос мне ударил густой медовый запах хорошего трубочного табака. Недостатка в этом добре не было ни в одном отряде, хватало и штабу. Мне этот запах вдруг напомнил старшего брата. В последний раз Юрий побывал дома летом тринадцатого года, когда его пароход но случаю доставил в Нарву груз хлопка. Мы не видели его уже несколько лет и теперь уж никак не ждали. Оказалось, что он переходил с парохода на пароход, не задерживаясь нигде настолько, чтобы выслужить отпуск для поездки домой. И на этот раз он нас заранее не известил. Может, посчитал почту слишком неспешной или сам узнал о порте назначения только в море. После того как Юрий ушел в матросы, он вообще присылал о себе лишь скудные вести на видовых открытках. В Зундском проливе прихватил шторм, три человека утонуло. На Доггер-банке задели килем дно, так что тарелки с супом полетели со стола, но все же сами снялись. На реке Святого Лаврентия, ниже Квебека, застряли во льдах, просидели три недели. Названия судов и портов менялись, о том же, как идут дела у него самого, ни слова.
Юрий и дома не отличался словоохотливостью. Сам я того случая не помню, едва только родился, но мать частенько рассказывала, как Юрий однажды весной девяносто четвертого года пришел раньше времени из школы. На расспросы не отвечал, лишь сопел, а когда уже больше не мог отмалчиваться, пробубнил наконец: да так, у мальчишки одного понос открылся. Такой ответ, по мнению матери, не отличался убедительностью, ей стало ясно, что ее дорогой старший сынок попросту удрал с уроков и заврался. В сердцах схватила из-за печки пучок розог, которые давным-давно пересохли и стали ломкими, но и на этот раз порка миновала Юрку. Мать у нас была очень добрая и рассудительная, ей стало жаль этого маленького взъерошенного мальчишку, который и на брань слова из сеЬя не выдавил. Тогда мать пошла к соседям узнать, у них тоже школьники в семье. Когда вернулась, руки у нее дрожали, она тут же выдворила Юрку на кухню, раздела догола, принесла из чулана лоханку и основательно мочалкой и мылом вымыла сына. Одежду его замочила в щелоке. Дурачок ты мой, только и повторяла она, глупышок ты мой, ну вот ведь даже сказать толком не можешь!
Соседских детей тоже отослали домой, школу поспешно закрыли — в Кренгольме вспыхнула холера, которую и в школу занесло.
Повзрослев, Юрий не стал разговорчивее, зато когда мне требовалась помощь против забияк, лучшего брата нельзя было и пожелать. Не мели языком — лучше дело делай, говорил он мне поучительно.
Однажды летом тринадцатого года, возвращаясь после обеда домой, я вдруг, распахнув расхлябанную входную дверь казармы, почувствовал тот же густой, медвяный заморский запах табака, в нем ощущался несказанный дух далеких островов, на которых произрастают пряности, и слышалось дыхание тропических лесов: у нас в Кренгольме такою дорогого табака никто, пожалуй, даже сам директор
Коттам не курил,— правда, я у него сроду не бывал, но высшие служащие фабричной управы иногда курити дорогие сигары, источавшие терпкий, слегка смоляной запах, по ним я и судил.
В нашей пятой казарме перегородки между отдельными квартирами были всего в сажень высотой. Верхняя часть до самого потолка вместо досок была забрана сеткой, поэтому все запахи нашего быта могли беспрепятственно смешиваться и растекаться, ни у кого ни от кого секретов не было. Ароматы кислых щей, жареного картофеля и гречневой каши равным образом проникали из общих кухонь во все комнаты.
И теперь вдруг этот золотистый табак — он, без сомнения, был золотистым хотя бы уже по одному своему запаху. Мне казалось, что вся наша казарма молча и сосредоточенно наслаждается этим запахом, пришедшим из неведомого нам богатого мира.
Я достиг призывного возраста, впереди ожидала военная служба. Брат Юрий спросил, чем я думаю заняться после армии. Сказал, что, пожалуй, пойду по стопам отца, слесарем в фабричную мастерскую. С учением заботы мало, обучусь без труда под рукой у отца. Мог ли я ведать, что надвигается война. Все кругом в полном убеждении твердили: ну пошумят, поругаются, потом, глядишь, немец с русским все равно замирится. В нынешнее время войну уже никак вести нельзя, тем более между великими державами Вы только представьте, до чего мощные пушки дальнобойные понаделаны, а на каждые двадцать солдат приходится по пулемету — ими дня за два войска издали перебьют друг друга, с кем еще воевать полезешь? Нет, с мечом да простой винтовкой как-то еще мыслимо было ввязываться в войну и надеяться подобру-поздорову выбраться, но с теперешними боевыми машинами ничего не выйдет. Кто же это родился самоубийцей?
Повседневная жизнь Кренгольма также внушала оптимизм. Фабрика работала на полном ходу, заказы шли навалом, обозы с хлопком то и дело въезжали в ворота, а за ворота выезжали с материей, нашей бельевой ткани требовалось все больше. Про себя я не раз удивлялся: ну и белья же уходит на подданных православного царя! Акционеры, по слухам, ездили поправлять свое здоровье на водах и даже несколько копеек накинули на получку.
Кто бы мог подумать, что через год всему придет конец, вспыхнет мировая война, хлопка станет совсем мало, из-за страха перед подводными лодками из Америки больше уже ни тюка не поступит, рабочих начнут рассчитывать, мужчин заберут на войну и вскоре фабрика вообще перейдет на выпуск лишь односортного миткаля на солдатское исподнее да марлю для бинтов.
Мне показалось, что Юрий не одобряет моего решения стать слесарем Конечно, он повидал мир и знал, что за чудеса там водятся. По сравнению с ними — что я мог придумать^ Спросил его напрямик, что ж, мне, по его мнению, лучше в матросы податься? Юрий отвел взгляд и сделал вид, что не расслышал вопроса.
На этот раз Юрий плавал на английском судне. Он едва успел перекусить с нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Я не оборачивался, и без того знал, что ребята тянутся за мной, как нитка за иглой. Увидел лозунг, лишь когда мы прошагали мимо начальства. Кто-то смеялся и указывал пальцем, другие на ухо переводили тем, кто не знал эстонского, кое-кто осуждающе хмурился. Повернулся, прочел, но только что уже поделаешь. Потом как следует отчитал за эту мальчишескую выходку. Однако хоть я и старался побыстрее умотнуть, не успели мы еще в седло вскочить, как примчался вестовой и передал, Н что меня срочно требует к себе Дауман. Официально мы уже были приписаны к Тартускому полку Яновского, однако Ансис все еще не избавился от ощущения, что он по-прежнему в ответе за всех нарвитян. В дверях штаба в нос мне ударил густой медовый запах хорошего трубочного табака. Недостатка в этом добре не было ни в одном отряде, хватало и штабу. Мне этот запах вдруг напомнил старшего брата. В последний раз Юрий побывал дома летом тринадцатого года, когда его пароход но случаю доставил в Нарву груз хлопка. Мы не видели его уже несколько лет и теперь уж никак не ждали. Оказалось, что он переходил с парохода на пароход, не задерживаясь нигде настолько, чтобы выслужить отпуск для поездки домой. И на этот раз он нас заранее не известил. Может, посчитал почту слишком неспешной или сам узнал о порте назначения только в море. После того как Юрий ушел в матросы, он вообще присылал о себе лишь скудные вести на видовых открытках. В Зундском проливе прихватил шторм, три человека утонуло. На Доггер-банке задели килем дно, так что тарелки с супом полетели со стола, но все же сами снялись. На реке Святого Лаврентия, ниже Квебека, застряли во льдах, просидели три недели. Названия судов и портов менялись, о том же, как идут дела у него самого, ни слова.
Юрий и дома не отличался словоохотливостью. Сам я того случая не помню, едва только родился, но мать частенько рассказывала, как Юрий однажды весной девяносто четвертого года пришел раньше времени из школы. На расспросы не отвечал, лишь сопел, а когда уже больше не мог отмалчиваться, пробубнил наконец: да так, у мальчишки одного понос открылся. Такой ответ, по мнению матери, не отличался убедительностью, ей стало ясно, что ее дорогой старший сынок попросту удрал с уроков и заврался. В сердцах схватила из-за печки пучок розог, которые давным-давно пересохли и стали ломкими, но и на этот раз порка миновала Юрку. Мать у нас была очень добрая и рассудительная, ей стало жаль этого маленького взъерошенного мальчишку, который и на брань слова из сеЬя не выдавил. Тогда мать пошла к соседям узнать, у них тоже школьники в семье. Когда вернулась, руки у нее дрожали, она тут же выдворила Юрку на кухню, раздела догола, принесла из чулана лоханку и основательно мочалкой и мылом вымыла сына. Одежду его замочила в щелоке. Дурачок ты мой, только и повторяла она, глупышок ты мой, ну вот ведь даже сказать толком не можешь!
Соседских детей тоже отослали домой, школу поспешно закрыли — в Кренгольме вспыхнула холера, которую и в школу занесло.
Повзрослев, Юрий не стал разговорчивее, зато когда мне требовалась помощь против забияк, лучшего брата нельзя было и пожелать. Не мели языком — лучше дело делай, говорил он мне поучительно.
Однажды летом тринадцатого года, возвращаясь после обеда домой, я вдруг, распахнув расхлябанную входную дверь казармы, почувствовал тот же густой, медвяный заморский запах табака, в нем ощущался несказанный дух далеких островов, на которых произрастают пряности, и слышалось дыхание тропических лесов: у нас в Кренгольме такою дорогого табака никто, пожалуй, даже сам директор
Коттам не курил,— правда, я у него сроду не бывал, но высшие служащие фабричной управы иногда курити дорогие сигары, источавшие терпкий, слегка смоляной запах, по ним я и судил.
В нашей пятой казарме перегородки между отдельными квартирами были всего в сажень высотой. Верхняя часть до самого потолка вместо досок была забрана сеткой, поэтому все запахи нашего быта могли беспрепятственно смешиваться и растекаться, ни у кого ни от кого секретов не было. Ароматы кислых щей, жареного картофеля и гречневой каши равным образом проникали из общих кухонь во все комнаты.
И теперь вдруг этот золотистый табак — он, без сомнения, был золотистым хотя бы уже по одному своему запаху. Мне казалось, что вся наша казарма молча и сосредоточенно наслаждается этим запахом, пришедшим из неведомого нам богатого мира.
Я достиг призывного возраста, впереди ожидала военная служба. Брат Юрий спросил, чем я думаю заняться после армии. Сказал, что, пожалуй, пойду по стопам отца, слесарем в фабричную мастерскую. С учением заботы мало, обучусь без труда под рукой у отца. Мог ли я ведать, что надвигается война. Все кругом в полном убеждении твердили: ну пошумят, поругаются, потом, глядишь, немец с русским все равно замирится. В нынешнее время войну уже никак вести нельзя, тем более между великими державами Вы только представьте, до чего мощные пушки дальнобойные понаделаны, а на каждые двадцать солдат приходится по пулемету — ими дня за два войска издали перебьют друг друга, с кем еще воевать полезешь? Нет, с мечом да простой винтовкой как-то еще мыслимо было ввязываться в войну и надеяться подобру-поздорову выбраться, но с теперешними боевыми машинами ничего не выйдет. Кто же это родился самоубийцей?
Повседневная жизнь Кренгольма также внушала оптимизм. Фабрика работала на полном ходу, заказы шли навалом, обозы с хлопком то и дело въезжали в ворота, а за ворота выезжали с материей, нашей бельевой ткани требовалось все больше. Про себя я не раз удивлялся: ну и белья же уходит на подданных православного царя! Акционеры, по слухам, ездили поправлять свое здоровье на водах и даже несколько копеек накинули на получку.
Кто бы мог подумать, что через год всему придет конец, вспыхнет мировая война, хлопка станет совсем мало, из-за страха перед подводными лодками из Америки больше уже ни тюка не поступит, рабочих начнут рассчитывать, мужчин заберут на войну и вскоре фабрика вообще перейдет на выпуск лишь односортного миткаля на солдатское исподнее да марлю для бинтов.
Мне показалось, что Юрий не одобряет моего решения стать слесарем Конечно, он повидал мир и знал, что за чудеса там водятся. По сравнению с ними — что я мог придумать^ Спросил его напрямик, что ж, мне, по его мнению, лучше в матросы податься? Юрий отвел взгляд и сделал вид, что не расслышал вопроса.
На этот раз Юрий плавал на английском судне. Он едва успел перекусить с нами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85