Вместе с тем по-своему это крайне экономный шаг, ибо собственный опыт подсказывает солдату: никогда не знаешь, сколько еще топать до ближайшего ночлега — то ли две версты, то ли все двадцать, — поэтому прибереги силы на худший случай.
Рядом со всеми мои ребята вышагивают по-городски, с известной легкостью, словно на прогулке, только вот это отвратительное липучее месиво под ногами не дает как следует идти дорогой отступления, земля словно бы уходит из-под ног. Особенно в лесу, где переметнувшиеся через дорогу заносы перетоптаны тысячами ног. Ребята поскальзываются, размахивая руками, удерживают равновесие и тут же снова твердо шагают дальше. Они ничего не знают про дороги Польши. Даже сам наш поляк. Ведь у меня в отряде, смешно сказать, собрался целый интернационал. Родители Доната Ковальского давно, когда он был еще совсем ребенком, перебрались из Лодзи в Нарву, та же самая ткацкая работа, но при взгляде из Лодзи Кренгольмская мануфактура видится под самым боком у Петербурга, а значит, и жизнь должна быть в некотором роде столичная и чуточку чище, полагали они. Только не задалась у них жизнь и в Нарве. Сын вырос пролетарием и сразу же, как только мы основали отряд, вступил в Красную гвардию.
Донат у меня парень с причудами. Обычно немногословный, взгляд рассеянный, но, бывает, от пустячной зацепки впадает в ярость, и тогда уж ни приказом, ни каменной стеной его не остановишь. Шипит себе и скачет наподобие пироксилиновой макаронины из пушечного заряда, которыми во время войны любили забавляться кренгольмские ребятишки: зажгут с одного конца и кинут на середину улицы. Я подумал, уж не испытал ли кто в роду Ковальских когда-нибудь на своем веку унижение, тень которого легла и на Доната. Или это относится вообще ко всему его народу? Ведь гордость нередко называют основной чертой польского характера.
Летом пятнадцатого года с ним произошла история, о которой по Кренгольму и потом еще долго ходила молва. В то время он работал грузчиком на складе хлопка, куда тюки привозили на большущих лаковых телегах — до войны с речного порта, из-под Темного сада, а после, когда мы из-за войны перешли с американского хлопка полностью на туркестанский, то с железнодорожной станции. Многие прежние грузчики к тому уже были мобилизованы в действующую армию, с трудом приходилось подыскивать на их место парней покрепче. Рабочие семьи, оставшиеся без кормильцев, выселяли из лучших казарм и помещали на Георгиевском острове в старый барак, при этом фабричные власти еще похвалялись патриотизмом,— дескать, не берут с них платы за жилье. Невесть из чего бы они платили? Донат Ковальский рано возмужал. Он изо дня в день ворочал шестипудовые тюки хлопка, перекатывал их с телеги на склад и не жаловался. Все лишняя копейка в доме.
В Новой деревне у него была тайная симпатия — рыжая Инна, дочь помощника мастера Воронова, но об этом в присутствии Доната нельзя было даже пикнуть, хотя тайна была всем давно известна. Однажды ребята со скуки решили пошутить: подослали известного на Кулге простачка — не дурака, скорее человека крайне простодушного — Карла Кроссмана средь рабочего дня на склад спросить у Доната, слышал ли он о новом распоряжении начальника кренгольмской пожарной охраны, что рыжим отныне нельзя и глаз показывать на фабрике, особенно поблизости от хлопкового склада, во избежание пожара. Загорание хлопка — самое страшное, что можно себе представить, поэтому курение оставалось на всей фабрике под строгим запретом, а тут на тебе, еще и рыжие.
Не знаю, какое гнусное оскорбление чести и насмешку над невестой усмотрел в этой шутке Донат, но как стоял он, расставив ноги на телеге, так, ни слова не говоря, и швырнул в Карла тюк хлопка. Откуда только что взялось-- потом трое мужиков из сил выбивались, затаскивая его снова наверх. Счастье еще, что тюк сбил Карла Кроссмана с ног и отбросил в сторону; если бы его придавило, то уж какие-нибудь косточки явно бы хрустнули. Парень отделался испугом и несколькими царапинами, вскочил на ноги и припустил во весь дух за угол склада. Ковальский соскочил с телеги и ну скрести хмостовую, только ногти жикали по гладким булыжникам,— хотел запустить вдогонку камнем, разбить насмешнику в кровь голову,— но булыжники были прочно утрамбованы в мостовую, так как работа на совесть была в обычае Кренгольмской фабрики. Карлу удалось унести голову в целости. У Доната из получки вычли штраф и предупредили: еще один такой фокус — и получишь волчий билет, на фабрике тебе больше работы не видать.
Об этой истории потом с Ковальским никто не осмеливался заговаривать. По отношению к нему особенно неукоснительно действовало правило, которое, в общем-то, является золотым для всех ребят: не задевай!
Смешно, правда, но я ведь знаком почти со всеми ребятами из своего отряда с детских лет, семьи наши жили впритирку. В этом смысле работники фабричной управы были отчасти правы, когда во время церковных празднеств да в речах по случаю годовщины основания фабрики без конца повторяли: мы здесь, на Кренгольме,— одна большая семья. Другое дело, конечно, что одна часть этой семьи свободное от работы время проводила с узлами своего белья в фабричной прачечной, в очереди, а другая — все больше играла в английском клубе в бильярд. Только бывало ли где иначе?
Тут во мне поднимает голову обличитель.
Донат Ковальский в своей фуражке с большим лакированным козырьком, которая хотя и шикарно выглядела, однако вынуждала его то и де^о потирать мерзнущие уши, выделялся на фоне треухов и круглых финских шапок, по нему легко было ориентироваться, чтобы не отбиться от отряда. Толкотня и давка на дороге усилились. По мере того как все более смеркалось, шедшие сзади начинали все сильнее поторапливаться и напирать на идущих впереди, у них возникало неодолимое ощущение того, что они отстают и что с запада их уже настигают. Страх этот подгоняет их пуще любого приказа или окрика. Спешка в свою очередь утомляет, и люди становятся немногословными. Когда мы вышли из-за Ивангородского кладбища в поле на пронизывающий ветер, еще шли громкие и возбужденные разговоры как по-эстонски, так и по-русски, каждый пытался, прибегая к помощи рук, объяснить соседу, что он в такой ответственный момент чувствует или думает. Щедро делились и ценными мыслями, как следовало бы на самом деле воевать. Просто удивительно, сколько в наших рядах скрывалось прирожденных военачальников. Каждый из них совершенно безошибочно знал, как можно было бы ударить по немцам так, чтобы они откатились, поджав хвост, назад под самый Раквере.
Покончив с ходу со стратегией, взялись за тактику. Теперь доставалось уже и начальству. Многие возлагали вину за сдачу Нарвы на командиров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Рядом со всеми мои ребята вышагивают по-городски, с известной легкостью, словно на прогулке, только вот это отвратительное липучее месиво под ногами не дает как следует идти дорогой отступления, земля словно бы уходит из-под ног. Особенно в лесу, где переметнувшиеся через дорогу заносы перетоптаны тысячами ног. Ребята поскальзываются, размахивая руками, удерживают равновесие и тут же снова твердо шагают дальше. Они ничего не знают про дороги Польши. Даже сам наш поляк. Ведь у меня в отряде, смешно сказать, собрался целый интернационал. Родители Доната Ковальского давно, когда он был еще совсем ребенком, перебрались из Лодзи в Нарву, та же самая ткацкая работа, но при взгляде из Лодзи Кренгольмская мануфактура видится под самым боком у Петербурга, а значит, и жизнь должна быть в некотором роде столичная и чуточку чище, полагали они. Только не задалась у них жизнь и в Нарве. Сын вырос пролетарием и сразу же, как только мы основали отряд, вступил в Красную гвардию.
Донат у меня парень с причудами. Обычно немногословный, взгляд рассеянный, но, бывает, от пустячной зацепки впадает в ярость, и тогда уж ни приказом, ни каменной стеной его не остановишь. Шипит себе и скачет наподобие пироксилиновой макаронины из пушечного заряда, которыми во время войны любили забавляться кренгольмские ребятишки: зажгут с одного конца и кинут на середину улицы. Я подумал, уж не испытал ли кто в роду Ковальских когда-нибудь на своем веку унижение, тень которого легла и на Доната. Или это относится вообще ко всему его народу? Ведь гордость нередко называют основной чертой польского характера.
Летом пятнадцатого года с ним произошла история, о которой по Кренгольму и потом еще долго ходила молва. В то время он работал грузчиком на складе хлопка, куда тюки привозили на большущих лаковых телегах — до войны с речного порта, из-под Темного сада, а после, когда мы из-за войны перешли с американского хлопка полностью на туркестанский, то с железнодорожной станции. Многие прежние грузчики к тому уже были мобилизованы в действующую армию, с трудом приходилось подыскивать на их место парней покрепче. Рабочие семьи, оставшиеся без кормильцев, выселяли из лучших казарм и помещали на Георгиевском острове в старый барак, при этом фабричные власти еще похвалялись патриотизмом,— дескать, не берут с них платы за жилье. Невесть из чего бы они платили? Донат Ковальский рано возмужал. Он изо дня в день ворочал шестипудовые тюки хлопка, перекатывал их с телеги на склад и не жаловался. Все лишняя копейка в доме.
В Новой деревне у него была тайная симпатия — рыжая Инна, дочь помощника мастера Воронова, но об этом в присутствии Доната нельзя было даже пикнуть, хотя тайна была всем давно известна. Однажды ребята со скуки решили пошутить: подослали известного на Кулге простачка — не дурака, скорее человека крайне простодушного — Карла Кроссмана средь рабочего дня на склад спросить у Доната, слышал ли он о новом распоряжении начальника кренгольмской пожарной охраны, что рыжим отныне нельзя и глаз показывать на фабрике, особенно поблизости от хлопкового склада, во избежание пожара. Загорание хлопка — самое страшное, что можно себе представить, поэтому курение оставалось на всей фабрике под строгим запретом, а тут на тебе, еще и рыжие.
Не знаю, какое гнусное оскорбление чести и насмешку над невестой усмотрел в этой шутке Донат, но как стоял он, расставив ноги на телеге, так, ни слова не говоря, и швырнул в Карла тюк хлопка. Откуда только что взялось-- потом трое мужиков из сил выбивались, затаскивая его снова наверх. Счастье еще, что тюк сбил Карла Кроссмана с ног и отбросил в сторону; если бы его придавило, то уж какие-нибудь косточки явно бы хрустнули. Парень отделался испугом и несколькими царапинами, вскочил на ноги и припустил во весь дух за угол склада. Ковальский соскочил с телеги и ну скрести хмостовую, только ногти жикали по гладким булыжникам,— хотел запустить вдогонку камнем, разбить насмешнику в кровь голову,— но булыжники были прочно утрамбованы в мостовую, так как работа на совесть была в обычае Кренгольмской фабрики. Карлу удалось унести голову в целости. У Доната из получки вычли штраф и предупредили: еще один такой фокус — и получишь волчий билет, на фабрике тебе больше работы не видать.
Об этой истории потом с Ковальским никто не осмеливался заговаривать. По отношению к нему особенно неукоснительно действовало правило, которое, в общем-то, является золотым для всех ребят: не задевай!
Смешно, правда, но я ведь знаком почти со всеми ребятами из своего отряда с детских лет, семьи наши жили впритирку. В этом смысле работники фабричной управы были отчасти правы, когда во время церковных празднеств да в речах по случаю годовщины основания фабрики без конца повторяли: мы здесь, на Кренгольме,— одна большая семья. Другое дело, конечно, что одна часть этой семьи свободное от работы время проводила с узлами своего белья в фабричной прачечной, в очереди, а другая — все больше играла в английском клубе в бильярд. Только бывало ли где иначе?
Тут во мне поднимает голову обличитель.
Донат Ковальский в своей фуражке с большим лакированным козырьком, которая хотя и шикарно выглядела, однако вынуждала его то и де^о потирать мерзнущие уши, выделялся на фоне треухов и круглых финских шапок, по нему легко было ориентироваться, чтобы не отбиться от отряда. Толкотня и давка на дороге усилились. По мере того как все более смеркалось, шедшие сзади начинали все сильнее поторапливаться и напирать на идущих впереди, у них возникало неодолимое ощущение того, что они отстают и что с запада их уже настигают. Страх этот подгоняет их пуще любого приказа или окрика. Спешка в свою очередь утомляет, и люди становятся немногословными. Когда мы вышли из-за Ивангородского кладбища в поле на пронизывающий ветер, еще шли громкие и возбужденные разговоры как по-эстонски, так и по-русски, каждый пытался, прибегая к помощи рук, объяснить соседу, что он в такой ответственный момент чувствует или думает. Щедро делились и ценными мыслями, как следовало бы на самом деле воевать. Просто удивительно, сколько в наших рядах скрывалось прирожденных военачальников. Каждый из них совершенно безошибочно знал, как можно было бы ударить по немцам так, чтобы они откатились, поджав хвост, назад под самый Раквере.
Покончив с ходу со стратегией, взялись за тактику. Теперь доставалось уже и начальству. Многие возлагали вину за сдачу Нарвы на командиров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85