Кому-то другому--да, только не тебе.
Сколько погибло в последней войне наших родных городов? Никто этого точно не знает. Мы подсчитали, сколько погибло людей, могли бы, наверное, определить, хотя бы приблизительно, сколько разрушено зданий. Но родных городов? До какой степени должен быть разрушен город, обращен в прах, чтобы он навсегда утратил свое дыхание и душу и уже нико!да не с^ог бы ожить в прежнем виде?
Рядом с бесчисленными утратами близких людей это одна из самых тяжелых ран, нанесенных нашему поколению. Они не зарубцуются, пока на наше место не заступят новые поколения, которые вырастут в новых, уже поднявшихся на развалинах городах.
Так я размышляла, бродя по незнакомым или почти неузнаваемым улицам. Нарва, моя Нарва, не умолкая взывает во мне какой-то высокий, дрожащий от напряжения голос, ну куда ты могла с голь бесповоротно кануть? Неужто это и впрямь мой собственный молодой голос?
Долго, в мучительной раздвоенности рассматриваю с бульвара крепость Германа. В находящемся во дворе крепости невидимом отсюда музейном домике идет этот так некстати затеянный ремонт, который преградил мне дорогу к фоюграфии Яана и гем самым лишил смысла мой теперешний приезд в Нарву. Ощущаю в себе вскипающую неприязнь к бесчисленным ремонтам, переделкам и реставрациям повсюду вокруг себя. С какой стати надо все время чинить и доделывать, почему нельзя сразу довести дело до конца, чтобы музеи работали десятилетиями и не нуждались в постоянных перерывах? Я, конечно, отдаю себе отчет, что подобное суждение не что иное, как всплеск собственного недовольства, но ведь человеческая жизнь поистине слишком коротка, чтобы переждать все эти ремонты.
Смотрю между двумя серыми громадами крепостей вверх по течению и вижу по ту сторону Липовой ямки, на Юхкентальском пригорке справа большие серые коробки домов и левее едва угадывающийся угол гидроэлектростанции. Когда-то мне попалась на глаза одна старая гравюра прошлого столетия, вид, изображенный на ней, открывался примерно с этого же места, где я сейчас стою. На той гравюре вдали ясно виднелись знакомые с угловыми башенками фабричные здания, не было еще между фабрикой и городом построено ни Юхкенталя, ни железнодорожного моста. Однажды такую же картину я видела и в действительности. Это было в девятнадцатом году, после огромного апрельского пожара, когда Юхкенталь загорелся от артиллерийского обстрела красных. Из всей слободы сохранилась в целости лишь массивная светло-серая Александровская церковь, вокруг нее целое поле пепла, где гулял ветер, печные трубы возвышались тут и там, словно виселицы. Потом, когда земля поостыла, мы ходили туда смотреть. Местами стекла в окнах церкви расплавились, и светлые зеленоватые струйки, словно восковые свечи, стекли на каменные подоконники и застыли там лужицами. Невозможно было представить ту жару, и тем не менее это всепоглощающее пламя поддерживали всею лишь маленькие деревянные домики вокруг церкви — в здешних краях, кроме досок и юля, более основательного горючего материала не было.
В Юхкентале в то время проживали в большинстве кренгольмцы, отсюда недалеко было ходить на работу. Когда-то в давние времена фабричное управление приобрело у помещика Крамера вместе в мызой Йоала также гектаров двадцать залежной земли в Юхкентале, разбило ее на участки и в рассрочку распродало служащим фабричного управления, а также мастерам. Расчет оказался как нельзя более точным. Свой домик под боком у фабрики связал людей с предприятием куда прочнее, чем любой пожизненный трудовой договор. Если и случалось подчас роптать на жалованье либо долготу рабочего дня, то свой дом тут же смягчал недовольство. Так и жили здесь из поколения в поколение; те, кто подрастал в семье, шли работать на фабрику, лишь самые непреклонные упрямцы старались в поисках приключений уйти на сторону — кто на море, в петербургский столичный шум и толчею.
После пожара нужда была страшной. Кто мог, находил пристанище у родственников или знакомых, кому некуда было идти, тех определяли в наполовину опустевшие за войну кренгольмские казармы. Еще много недель после пожара знакомые парни и девушки приходили шарить в золе, выискивая сохранившиеся утюги и кочерги.
Все тут теперь было иначе, все до неузнаваемости изменилось и нагоняло жуть.
Когда наши поспешно покидали город в сорок первом, не было у меня времени прийти сюда на набережную й оглядеться, приближавшаяся стрельба все время подстегивала тревогой, будто кнутом. Наверное, и в тот августовский день сквозь нещадно поредевший Юхкенталь, который за прошедшие годы был снова густо застроен, между остовами труб виднелись расплывающиеся в мареве пожарищ кирпичные здания Йоальской и Георгиевской фабрик. Опять все стало неузнаваемо. Ведь вокруг железнодорожной станции все было сметено взрывом эшелона с боеприпасами, до самой церкви не осталось в целости почти ни одного дома.
Когда я вчера вышла из вагона на перрон и остановилась перед длинным приземистым строением станции, сердце на миг сжалось. Внимательно поглядела под ноги. Несмотря на то что не уловила и малейшего признака прошедшего — более чем сорокалетней тяжести каток снова выровнял эту землю,— я с каждым шагом явственно чувствовала: всю эту укатанную, укрытую под щебенкой и асфальтом почву я ведь сквозь пальцы просеяла. Вот тут я переползала из одной воронки в другую с болтающейся прожженной санитарной сумкой на боку и мокрым от слез лицом через скрученные невообразимой силой рельсы и переломанные шпалы, напоминавшие мне вытянувшихся громадных копченых рыбин: сверху темно-коричневые, на разломе ярко-белые. Проползала и карабкалась среди раскиданных вкривь и вкось колесных пар, и меж моих заскорузлых от ожогов и ссадин, онемевших до бесчувственности пальцев с обломанными ногтями просеивалась нескончаемым темным ручейком раскаленная, истолченная в пыль земля, чуть маслянистая и ржаво-коричневая, как обычно на железнодорожной колее. Вокруг все полыхало и трещало, откуда-то сверху то и дело падали железные прутья, обломки камней и горящие головешки, люди кричали, от вьюжащей в воздухе земли и гари бинты становились серыми раньше, чем я успевала перевязать ими очередную рану.
Было шестнадцатое июля. Этот день первого военного лета я не забуду до самого смертного часа. Я искренне убеждена, что страшнее этого не может быть даже тот, к счастью, неведомый мне и, смею надеяться, еще достаточно далекий день, когда придется навсегда покинуть этот мир.
В начале воздушного налета я находилась в больнице на дежурстве, должна была освободиться. Бомбежки обыденными, и сперва никто из нас не обратил особого внимания на доносящиеся от станции гул и грохот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Сколько погибло в последней войне наших родных городов? Никто этого точно не знает. Мы подсчитали, сколько погибло людей, могли бы, наверное, определить, хотя бы приблизительно, сколько разрушено зданий. Но родных городов? До какой степени должен быть разрушен город, обращен в прах, чтобы он навсегда утратил свое дыхание и душу и уже нико!да не с^ог бы ожить в прежнем виде?
Рядом с бесчисленными утратами близких людей это одна из самых тяжелых ран, нанесенных нашему поколению. Они не зарубцуются, пока на наше место не заступят новые поколения, которые вырастут в новых, уже поднявшихся на развалинах городах.
Так я размышляла, бродя по незнакомым или почти неузнаваемым улицам. Нарва, моя Нарва, не умолкая взывает во мне какой-то высокий, дрожащий от напряжения голос, ну куда ты могла с голь бесповоротно кануть? Неужто это и впрямь мой собственный молодой голос?
Долго, в мучительной раздвоенности рассматриваю с бульвара крепость Германа. В находящемся во дворе крепости невидимом отсюда музейном домике идет этот так некстати затеянный ремонт, который преградил мне дорогу к фоюграфии Яана и гем самым лишил смысла мой теперешний приезд в Нарву. Ощущаю в себе вскипающую неприязнь к бесчисленным ремонтам, переделкам и реставрациям повсюду вокруг себя. С какой стати надо все время чинить и доделывать, почему нельзя сразу довести дело до конца, чтобы музеи работали десятилетиями и не нуждались в постоянных перерывах? Я, конечно, отдаю себе отчет, что подобное суждение не что иное, как всплеск собственного недовольства, но ведь человеческая жизнь поистине слишком коротка, чтобы переждать все эти ремонты.
Смотрю между двумя серыми громадами крепостей вверх по течению и вижу по ту сторону Липовой ямки, на Юхкентальском пригорке справа большие серые коробки домов и левее едва угадывающийся угол гидроэлектростанции. Когда-то мне попалась на глаза одна старая гравюра прошлого столетия, вид, изображенный на ней, открывался примерно с этого же места, где я сейчас стою. На той гравюре вдали ясно виднелись знакомые с угловыми башенками фабричные здания, не было еще между фабрикой и городом построено ни Юхкенталя, ни железнодорожного моста. Однажды такую же картину я видела и в действительности. Это было в девятнадцатом году, после огромного апрельского пожара, когда Юхкенталь загорелся от артиллерийского обстрела красных. Из всей слободы сохранилась в целости лишь массивная светло-серая Александровская церковь, вокруг нее целое поле пепла, где гулял ветер, печные трубы возвышались тут и там, словно виселицы. Потом, когда земля поостыла, мы ходили туда смотреть. Местами стекла в окнах церкви расплавились, и светлые зеленоватые струйки, словно восковые свечи, стекли на каменные подоконники и застыли там лужицами. Невозможно было представить ту жару, и тем не менее это всепоглощающее пламя поддерживали всею лишь маленькие деревянные домики вокруг церкви — в здешних краях, кроме досок и юля, более основательного горючего материала не было.
В Юхкентале в то время проживали в большинстве кренгольмцы, отсюда недалеко было ходить на работу. Когда-то в давние времена фабричное управление приобрело у помещика Крамера вместе в мызой Йоала также гектаров двадцать залежной земли в Юхкентале, разбило ее на участки и в рассрочку распродало служащим фабричного управления, а также мастерам. Расчет оказался как нельзя более точным. Свой домик под боком у фабрики связал людей с предприятием куда прочнее, чем любой пожизненный трудовой договор. Если и случалось подчас роптать на жалованье либо долготу рабочего дня, то свой дом тут же смягчал недовольство. Так и жили здесь из поколения в поколение; те, кто подрастал в семье, шли работать на фабрику, лишь самые непреклонные упрямцы старались в поисках приключений уйти на сторону — кто на море, в петербургский столичный шум и толчею.
После пожара нужда была страшной. Кто мог, находил пристанище у родственников или знакомых, кому некуда было идти, тех определяли в наполовину опустевшие за войну кренгольмские казармы. Еще много недель после пожара знакомые парни и девушки приходили шарить в золе, выискивая сохранившиеся утюги и кочерги.
Все тут теперь было иначе, все до неузнаваемости изменилось и нагоняло жуть.
Когда наши поспешно покидали город в сорок первом, не было у меня времени прийти сюда на набережную й оглядеться, приближавшаяся стрельба все время подстегивала тревогой, будто кнутом. Наверное, и в тот августовский день сквозь нещадно поредевший Юхкенталь, который за прошедшие годы был снова густо застроен, между остовами труб виднелись расплывающиеся в мареве пожарищ кирпичные здания Йоальской и Георгиевской фабрик. Опять все стало неузнаваемо. Ведь вокруг железнодорожной станции все было сметено взрывом эшелона с боеприпасами, до самой церкви не осталось в целости почти ни одного дома.
Когда я вчера вышла из вагона на перрон и остановилась перед длинным приземистым строением станции, сердце на миг сжалось. Внимательно поглядела под ноги. Несмотря на то что не уловила и малейшего признака прошедшего — более чем сорокалетней тяжести каток снова выровнял эту землю,— я с каждым шагом явственно чувствовала: всю эту укатанную, укрытую под щебенкой и асфальтом почву я ведь сквозь пальцы просеяла. Вот тут я переползала из одной воронки в другую с болтающейся прожженной санитарной сумкой на боку и мокрым от слез лицом через скрученные невообразимой силой рельсы и переломанные шпалы, напоминавшие мне вытянувшихся громадных копченых рыбин: сверху темно-коричневые, на разломе ярко-белые. Проползала и карабкалась среди раскиданных вкривь и вкось колесных пар, и меж моих заскорузлых от ожогов и ссадин, онемевших до бесчувственности пальцев с обломанными ногтями просеивалась нескончаемым темным ручейком раскаленная, истолченная в пыль земля, чуть маслянистая и ржаво-коричневая, как обычно на железнодорожной колее. Вокруг все полыхало и трещало, откуда-то сверху то и дело падали железные прутья, обломки камней и горящие головешки, люди кричали, от вьюжащей в воздухе земли и гари бинты становились серыми раньше, чем я успевала перевязать ими очередную рану.
Было шестнадцатое июля. Этот день первого военного лета я не забуду до самого смертного часа. Я искренне убеждена, что страшнее этого не может быть даже тот, к счастью, неведомый мне и, смею надеяться, еще достаточно далекий день, когда придется навсегда покинуть этот мир.
В начале воздушного налета я находилась в больнице на дежурстве, должна была освободиться. Бомбежки обыденными, и сперва никто из нас не обратил особого внимания на доносящиеся от станции гул и грохот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85