Зато опустевшие дома и квартиры бежавших от войны фабричных служащих были сразу же заняты солдатами в чужой серой форме. К директорскому дому, который также пустовал с ноября месяца, подкатил в коляске немецкий оберет и с порога принялся хозяйничать.
Началась новая странная жизнь. С четырех часов пополудни до восьми утра был введен комендантский час, запрещалось выходить на улицу. Мельница и пекарня остановились в тот же день Два дня люди оставались совершенно без хлеба, мы варили картошку, затем немецкая продовольственная служба стала выдавать карточки. Кренгольм ушел в себя, притих, будто пребывал в каком-то ожидании. Я понимала: в ожидании возвращения своих!
Через неделю деревенские бабы, проходившие через немецкие позиции в город, стали приносить вести то в одну, то в другую семью. Тогда мы и узнали, что Кренгольмский отряд стоит в Аннинской и что ребята ждут нас при первой возможности к себе в гости. Было ясно, что немцы достигли своей цели, дальше они идти не собираются, больше того — начали от Поповки до Кулги возводить на правом берегу реки проволочные заграждения. Сперва мы потешались над немецким чудачеством — смотри-ка, натягивают обычную колючую проволоку, к ней белые фарфоровые шишки наподобие тех, что украшают кровати, вот франты! Потом выяснилось, что в дураках оказались мы и что фарфоровые шишки понадобились немцам для того, чтобы пропустить по колючей проволоке электрический ток. Не сделай они этого, наши умельцы прорезали бы в проволоке сотни тайных лазов, немцы это предвидели.
Теперь вот трясемся на дрезине к станции Комаровка и словно бы кланяемся кому-то на стыках. Юта сидит суровая и сосредоточенная и крепко сжимает ручку корзинки.
4
Что, за автономией поплелись. Вот мы вам сейчас покажем автономию, так разделаем, что мать родная не признает! Раньше рак на горе свистнет и курица по малой нужде ножку задерет! Мужики, а ну давай их тут под забором уложим, место-то подходящее, голое, пусть все увидят, что помещику причитается! А ну, стерва, осади свою кобылу, а то так двину, что и не встанешь! Тоже мне страж баронский нашелся. Или барин горсть серебра подкинул, а может, даже золотую пятерку сунул за то, что ты у него как пес на цепь сел, и сколько к нам все же примазалось продажных душ, иудовой твари, ох и отдирать придется, ох как придется... Ты не гляди, что рожа вроде свойская, в шинельке солдатской да и руки в мозолях, как у порядочного человека, а копни поглубже — ну чисто контра, чертова редиска, снаружи красная, изнутри — белая!
Оттесняю крупом лошади орущих и потрясающих кулаками бойцов от дровней и вышагивающих рядом с обозом людей. То же самое делают впереди меня Виллу Аунвярк, а позади Волли Мальтсроос. Волли замечает мой грустный взгляд, ободряюще вскидывает голову: ничего, выдержим, командир Яан! Хорошо, что его никогда не покидает бодрый настрой. Нам с трудом удается удерживать на расстоянии от своих подопечных исходящую жаждой мести толпу.
Лошадь то и дело подрагивает кожей и перебирает ногами, я не вижу, что происходит сзади, но догадываюсь по ее поведению, что кто-то бьет кобылу кулаком в бок или по крупу. Лошадь взбудоражена, она чувствует, что вокруг нее вскипает злоба. В предрассветной мгле я не различаю лиц наседающих людей, они сливаются в однообразную серую массу подобно перемешанному с дорожной грязью снегу, выхватываю взглядом лишь отдельные широко раскрытые глаза, случайный выдающийся вперед заросший подбородок, чью-то худую шею и угловатый кадык, чей-то злобно перекошенный рот. Я их слышу. В них клокочет необузданная жажда расплаты, только бы выбраться за город раньше, чем эта ярость сметет на своем пути последние преграды разума. Иначе просто не представляю, что произойдет. Мы не можем открыть стрельбу по своим людям. Но и не можем выдать им на расправу подконвойных остзейских немцев. Мне дан ^Я не просто случайный приказ — для меня это вполне осознанный и единственно верный приказ.
Заступите им дорогу! Позовите ребят, пусть все выходят, ты гляди, втихаря хотят сплавить баронов в Нарву! Какой митинг вынес такое решение? Вы с народом посоветовались? Вишь ты, им автономия потребовалась, кровопийцам проклятым? Шмякнуть каждого, и дело с концом! Нет, ты мне скажи, ты на самом деле красный или истинный белогвардеец, который нацепил на себя красную повязку? Чего же тогда помещичью сволочь защищаешь, может, пообещали взять в лакеи или кучером посадить, а? Продался! Как есть продался! Ах ты стерва затрепанная, какую только мразь не приходится терпеть у себя, ну скажи, куда же это настоящие люди подевались? Редиска — она редиска и есть!
Они пытаются, измываясь, взять нас измором, раз уж силой не пробиться меж коней к обозу. К счастью, нет у них единства в действиях, просто напирают со всех сторон поодиночке. Какой-то щуплый красноармеец, не иначе подросток, залезает под брюхо медленно переступающему жеребцу Аунвярка и в сердцах плюет в сторону проходящих. Не знаю, угодил его плевок в кого или нет, но конь, ощутив перед задней ногой живого человека, тут же осаживается. Моя лошадь с храпом вскидывает голову, чтобы не удариться мордой в круп впереди идущего коня. Во рту у меня горько, хотя уже давно не курил. Сколь унизительным и скверным представляется все происходящее! Но что можно предпринять, чтобы умерить вскипевшую злобу разбушевавшейся толпы? Кое-кто из
этой бурлящей толпы прихватил с собой винтовки и потрясает ими над головой, но, к счастью, никто из них не осмеливается все же открыть стрельбу. Хотя бы пока. У меня нет полной уверенности, что у них достанет разума до конца.
Конвоируемые ни словом, ни движением не отвечают на поношения и издевку. Они будто пребывают в каком-то потустороннем мире, куда не доходят здешние звуки. Едва ли это привитое с детских лет дворянское самообладание. Мне бы не хотелось находиться в их шкуре. Желанная свобода так близка, в каких-нибудь десяти верстах, долгие недели заключения и страшное неведение позади, и все равно жизнь повисла на волоске. Я уверен; что бароны держатся изо всех сил только во имя этой свободы.
Они изнурены долгим мыканьем, но ведь усталый человек ощущает и холод, и страх особенно остро. Возможно, их дух защищается тем, что полностью выключает способность восприятия. Если бы не это, кто-то из баронов должен был сорваться в ходе этой безудержной свистопляски и заорать благим матом. Может, такой срыв вызвал бы удовлетворение у глумящихся и утихомирил бы их? Но кто знает, а вдруг это подействовало бы как раз наоборот — еще больше распалило бы их? Знать, и то уже хорошо, что никто так и не закричал. Ощущаю свою полную беспомощность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Началась новая странная жизнь. С четырех часов пополудни до восьми утра был введен комендантский час, запрещалось выходить на улицу. Мельница и пекарня остановились в тот же день Два дня люди оставались совершенно без хлеба, мы варили картошку, затем немецкая продовольственная служба стала выдавать карточки. Кренгольм ушел в себя, притих, будто пребывал в каком-то ожидании. Я понимала: в ожидании возвращения своих!
Через неделю деревенские бабы, проходившие через немецкие позиции в город, стали приносить вести то в одну, то в другую семью. Тогда мы и узнали, что Кренгольмский отряд стоит в Аннинской и что ребята ждут нас при первой возможности к себе в гости. Было ясно, что немцы достигли своей цели, дальше они идти не собираются, больше того — начали от Поповки до Кулги возводить на правом берегу реки проволочные заграждения. Сперва мы потешались над немецким чудачеством — смотри-ка, натягивают обычную колючую проволоку, к ней белые фарфоровые шишки наподобие тех, что украшают кровати, вот франты! Потом выяснилось, что в дураках оказались мы и что фарфоровые шишки понадобились немцам для того, чтобы пропустить по колючей проволоке электрический ток. Не сделай они этого, наши умельцы прорезали бы в проволоке сотни тайных лазов, немцы это предвидели.
Теперь вот трясемся на дрезине к станции Комаровка и словно бы кланяемся кому-то на стыках. Юта сидит суровая и сосредоточенная и крепко сжимает ручку корзинки.
4
Что, за автономией поплелись. Вот мы вам сейчас покажем автономию, так разделаем, что мать родная не признает! Раньше рак на горе свистнет и курица по малой нужде ножку задерет! Мужики, а ну давай их тут под забором уложим, место-то подходящее, голое, пусть все увидят, что помещику причитается! А ну, стерва, осади свою кобылу, а то так двину, что и не встанешь! Тоже мне страж баронский нашелся. Или барин горсть серебра подкинул, а может, даже золотую пятерку сунул за то, что ты у него как пес на цепь сел, и сколько к нам все же примазалось продажных душ, иудовой твари, ох и отдирать придется, ох как придется... Ты не гляди, что рожа вроде свойская, в шинельке солдатской да и руки в мозолях, как у порядочного человека, а копни поглубже — ну чисто контра, чертова редиска, снаружи красная, изнутри — белая!
Оттесняю крупом лошади орущих и потрясающих кулаками бойцов от дровней и вышагивающих рядом с обозом людей. То же самое делают впереди меня Виллу Аунвярк, а позади Волли Мальтсроос. Волли замечает мой грустный взгляд, ободряюще вскидывает голову: ничего, выдержим, командир Яан! Хорошо, что его никогда не покидает бодрый настрой. Нам с трудом удается удерживать на расстоянии от своих подопечных исходящую жаждой мести толпу.
Лошадь то и дело подрагивает кожей и перебирает ногами, я не вижу, что происходит сзади, но догадываюсь по ее поведению, что кто-то бьет кобылу кулаком в бок или по крупу. Лошадь взбудоражена, она чувствует, что вокруг нее вскипает злоба. В предрассветной мгле я не различаю лиц наседающих людей, они сливаются в однообразную серую массу подобно перемешанному с дорожной грязью снегу, выхватываю взглядом лишь отдельные широко раскрытые глаза, случайный выдающийся вперед заросший подбородок, чью-то худую шею и угловатый кадык, чей-то злобно перекошенный рот. Я их слышу. В них клокочет необузданная жажда расплаты, только бы выбраться за город раньше, чем эта ярость сметет на своем пути последние преграды разума. Иначе просто не представляю, что произойдет. Мы не можем открыть стрельбу по своим людям. Но и не можем выдать им на расправу подконвойных остзейских немцев. Мне дан ^Я не просто случайный приказ — для меня это вполне осознанный и единственно верный приказ.
Заступите им дорогу! Позовите ребят, пусть все выходят, ты гляди, втихаря хотят сплавить баронов в Нарву! Какой митинг вынес такое решение? Вы с народом посоветовались? Вишь ты, им автономия потребовалась, кровопийцам проклятым? Шмякнуть каждого, и дело с концом! Нет, ты мне скажи, ты на самом деле красный или истинный белогвардеец, который нацепил на себя красную повязку? Чего же тогда помещичью сволочь защищаешь, может, пообещали взять в лакеи или кучером посадить, а? Продался! Как есть продался! Ах ты стерва затрепанная, какую только мразь не приходится терпеть у себя, ну скажи, куда же это настоящие люди подевались? Редиска — она редиска и есть!
Они пытаются, измываясь, взять нас измором, раз уж силой не пробиться меж коней к обозу. К счастью, нет у них единства в действиях, просто напирают со всех сторон поодиночке. Какой-то щуплый красноармеец, не иначе подросток, залезает под брюхо медленно переступающему жеребцу Аунвярка и в сердцах плюет в сторону проходящих. Не знаю, угодил его плевок в кого или нет, но конь, ощутив перед задней ногой живого человека, тут же осаживается. Моя лошадь с храпом вскидывает голову, чтобы не удариться мордой в круп впереди идущего коня. Во рту у меня горько, хотя уже давно не курил. Сколь унизительным и скверным представляется все происходящее! Но что можно предпринять, чтобы умерить вскипевшую злобу разбушевавшейся толпы? Кое-кто из
этой бурлящей толпы прихватил с собой винтовки и потрясает ими над головой, но, к счастью, никто из них не осмеливается все же открыть стрельбу. Хотя бы пока. У меня нет полной уверенности, что у них достанет разума до конца.
Конвоируемые ни словом, ни движением не отвечают на поношения и издевку. Они будто пребывают в каком-то потустороннем мире, куда не доходят здешние звуки. Едва ли это привитое с детских лет дворянское самообладание. Мне бы не хотелось находиться в их шкуре. Желанная свобода так близка, в каких-нибудь десяти верстах, долгие недели заключения и страшное неведение позади, и все равно жизнь повисла на волоске. Я уверен; что бароны держатся изо всех сил только во имя этой свободы.
Они изнурены долгим мыканьем, но ведь усталый человек ощущает и холод, и страх особенно остро. Возможно, их дух защищается тем, что полностью выключает способность восприятия. Если бы не это, кто-то из баронов должен был сорваться в ходе этой безудержной свистопляски и заорать благим матом. Может, такой срыв вызвал бы удовлетворение у глумящихся и утихомирил бы их? Но кто знает, а вдруг это подействовало бы как раз наоборот — еще больше распалило бы их? Знать, и то уже хорошо, что никто так и не закричал. Ощущаю свою полную беспомощность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85