По дороге страшно тревожилась, хотя обычно ничего не боялась. Возможно, лишь в тот раз, когда проносила листовки. С листовками оно и понятно было — все-таки противозаконное действие. Когда же я несла фотографию, меня все время преследовал глупый страх: вдруг немцы станут обыскивать и найдут фотографию. Кто такой, родственник? Так вот вы какой масти, барышня, носите с собой фотографии красных командиров? А ну марш в комендатуру, за решетку! Мы еще посмотрим, какого вы на самом деле цвета и что нам с вами теперь делать!
С какой стати они начнут меня обыскивать, этого я себе никак не могла объяснить. Ведь за пограничную линию ходили десятки и сотни людей. И никого не обыскивали.
Видимо, все-таки из-за этой самой фотографии.
Она так и осталась для меня единственной памятью. Жаль, что не смогла ее сохранить. Воспоминание вернее носить в себе, нежели с собой.
Думаю, что Юта обязательно подарила одну из принесенных фотографий кому-нибудь из близких. Все же занятно весточка с той стороны! А может, сделали это чуть позже, в память о Яане. Хотя сама об этом давно забыла. При последней встрече я спросила: у кого остались остальные фотографии? Она молча пожала плечами. Кто же упомнит через столько-то лет. Но напрасно Юта думает, что если пропала ее фотография, то и остальные потерялись. В каком-нибудь другом альбоме снимок сохранился, потом его нашли, узнали и передали в музей. Сейчас я в этом удостоверюсь. Сейчас? С часами явно что-то неладное. Я жду уже целую вечность, но выходит, не прошло еще и три четверти часа. Не знаю, есть ли в Нарве служба точного времени и по какому номеру надо звонить. Нет, для этогЬ придется спуститься в вестибюль, но сейчас я никого видеть не хочу.
Когда в тот далекий день я спешила домой с фотографией за пазухой, мне довелось пережить большой испуг. Я шла по Кренгольмскому проспекту со стороны вокзала. Уже по левую руку осталась за спиной наша смешная, из трех разных построек, школа: в разные времена к старому двухэтажному деревянному зданию были пристроены одноэтажный, с высокими окнами кирпичный зал, а к нему в свою очередь еще один деревянный дом.
Я торопливо вышагивала между казармами. Слева жались неуклюжие деревянные хибары, выглядевшие на весеннем солнце особенно неприкаянными, справа сквозь нежную зелень едва проклюнувшейся листвы лип просвечивали кирпичные стены новых трехэтажных казарм. И вдруг меня охватило тревожное ощущение: что-то не так. Я прикинула, что бы это могло быть. Означает ли это некую опасность? Дома стоят как дома, из людей не видно ни души. Так что же? Понемногу начала соображать. Обычно, когда ветер дул с реки, именно тут, между казармами, из фабричной пекарни исходил свежий хлебный дух. Хлеба выпекали много, его у нас ели вдосталь, поэтому и не переводился здесь никогда самый вкусный в мире запах. Сейчас все было не так, лишенный этого запаха воздух казался стерильным до скуки. Это было все равно что выметенная до соринки и безлюдная ныне рыночная площадь рядом с Новой деревней, поскольку немцы не пускали деревенских мужиков в город на базар, вот и живем по немецкому обычаю в чистоте и скудости, насмешливо подумала я и заторопилась дальше.
Проспект оставался безлюдным, был рабочий день. Впереди слева показался уже жилой дом фабричного начальства, когда, возле главных
ворот, где проспект единственный раз поворачивает и устремляется дальше в сторону Кулги, появились три немецких солдата.
У меня похолодело сердце и свело судорогой внутренности. Вот чего я и боялась! Серые мундиры предвещали несчастье, и оно приближалось с каждым шагом. Солдаты шли шеренгой, заняв по ширине весь тротуар. Перейти на другую сторону улицы я уже не могла, это показалось бы подозрительным, к тому же на той стороне стояли только дома заместителей директоров и прочего начальства, где мне явно нечего было искать. Солдаты, несомненно, уже заметили меня. Так вот какую опасность предвещало исчезновение хлебного духа! Мне был подан знак! Я же ничтоже сумняшеся пру навстречу собственной гибели.
Сжав зубы, я уставилась взглядом в мостовую и на внезапно одеревеневших, негнущихся ногах зашагала дальше, страшась каждый миг споткнуться и растянуться на земле. Я словно бы со стороны уже наблюдала эту картину: вот я со всего маху плюхаюсь, фотография Яана летит под ноги немцам, не надо и обыскивать! Проходите, проходите же скорее, не глядите в мою сторону, чего вам разглядывать, мысленно повторяла я про себя. Фотография за пазухой буквально жгла тело. Так кто он вам, кто он вам — навязчиво стучало в голове. Затем вдруг осенила мысль: брат, ну конечно же брат, они ведь не знают, что я не Юта или, наоборот, что Яан не Виллу, мы для них конечно же все на одно лицо, как и они для нас. Совершенно чужие люди.
Чуточку осмелев, я отважилась даже оторвать взгляд от земли. Кто мне запретит носить с собой фотографию родного брата?
Солдаты уже успели подойти довольно близко. Они оживленно разговаривали, и мне вдруг стало ясно, что никакой это не патруль, а просто гуляющие по увольнительной нижние чины, которым и в голову не придет проверять встречных, тем более приниматься их обыскивать.
Жаркой струей разлилось по телу ликование. Уж теперь-то я вас проведу!
Немцы оказались доброжелательными пожилыми солдатами, привыкшими к местным жителям, полк стоял в Кренгольме бессменно с самого марта месяца. Возможно, у кого-нибудь из них осталась дома и дочь моих лет. Правда, об этом я подумала позднее. Какое мне было дело до их дочерей в тот момент!
Солдаты бочком галантно отступили и дали мне дорогу.
Вот-вот вам, так-так, усмехнулась я про себя, шмыгнула мимо немцев и тайком показала вслед им язык. Знали бы только вы, отслужившие свое серо-зеленые тюфяки, какая у меня за пазухой спрятана взрывчатая сила! Жалкие дряхлые болваны! Ну погодите, вот вернутся скоро наши парни и зададут вам перцу, мигом смотаетесь, не будете больше шляться по Кренгольму.
Настроение мое резко и основательно переломилось. Мгновенно я ощутила себя хозяином положения. Некого мне тут бояться, сама знаю, куда иду!
Из дверей директорского дома вышел важный немецкий офицер и, не оглядываясь по сторонам, сел в поджидавшую его коляску. Директора завода Джесси Фаррера немцы, как только вошли, сразу забрали и уелали, по слухам, прямиком в Германию в качестве военнопленного, как английского подданного. Собственно говоря, никакой он был не директор, всего лишь исполняющий обязанности, и в директорском кресле сидел только с ноября семнадцатого, когда старый Коттам укатил, взбешенный вмешательством фабричного комитета в дела Мануфактуры. Бедного Фаррера не спасло и то, что он сразу же предложил немецкому полковнику директорскую квартиру вместе со всей мебелью и прочим движимым имуществом, его все равно запихнули в вагон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
С какой стати они начнут меня обыскивать, этого я себе никак не могла объяснить. Ведь за пограничную линию ходили десятки и сотни людей. И никого не обыскивали.
Видимо, все-таки из-за этой самой фотографии.
Она так и осталась для меня единственной памятью. Жаль, что не смогла ее сохранить. Воспоминание вернее носить в себе, нежели с собой.
Думаю, что Юта обязательно подарила одну из принесенных фотографий кому-нибудь из близких. Все же занятно весточка с той стороны! А может, сделали это чуть позже, в память о Яане. Хотя сама об этом давно забыла. При последней встрече я спросила: у кого остались остальные фотографии? Она молча пожала плечами. Кто же упомнит через столько-то лет. Но напрасно Юта думает, что если пропала ее фотография, то и остальные потерялись. В каком-нибудь другом альбоме снимок сохранился, потом его нашли, узнали и передали в музей. Сейчас я в этом удостоверюсь. Сейчас? С часами явно что-то неладное. Я жду уже целую вечность, но выходит, не прошло еще и три четверти часа. Не знаю, есть ли в Нарве служба точного времени и по какому номеру надо звонить. Нет, для этогЬ придется спуститься в вестибюль, но сейчас я никого видеть не хочу.
Когда в тот далекий день я спешила домой с фотографией за пазухой, мне довелось пережить большой испуг. Я шла по Кренгольмскому проспекту со стороны вокзала. Уже по левую руку осталась за спиной наша смешная, из трех разных построек, школа: в разные времена к старому двухэтажному деревянному зданию были пристроены одноэтажный, с высокими окнами кирпичный зал, а к нему в свою очередь еще один деревянный дом.
Я торопливо вышагивала между казармами. Слева жались неуклюжие деревянные хибары, выглядевшие на весеннем солнце особенно неприкаянными, справа сквозь нежную зелень едва проклюнувшейся листвы лип просвечивали кирпичные стены новых трехэтажных казарм. И вдруг меня охватило тревожное ощущение: что-то не так. Я прикинула, что бы это могло быть. Означает ли это некую опасность? Дома стоят как дома, из людей не видно ни души. Так что же? Понемногу начала соображать. Обычно, когда ветер дул с реки, именно тут, между казармами, из фабричной пекарни исходил свежий хлебный дух. Хлеба выпекали много, его у нас ели вдосталь, поэтому и не переводился здесь никогда самый вкусный в мире запах. Сейчас все было не так, лишенный этого запаха воздух казался стерильным до скуки. Это было все равно что выметенная до соринки и безлюдная ныне рыночная площадь рядом с Новой деревней, поскольку немцы не пускали деревенских мужиков в город на базар, вот и живем по немецкому обычаю в чистоте и скудости, насмешливо подумала я и заторопилась дальше.
Проспект оставался безлюдным, был рабочий день. Впереди слева показался уже жилой дом фабричного начальства, когда, возле главных
ворот, где проспект единственный раз поворачивает и устремляется дальше в сторону Кулги, появились три немецких солдата.
У меня похолодело сердце и свело судорогой внутренности. Вот чего я и боялась! Серые мундиры предвещали несчастье, и оно приближалось с каждым шагом. Солдаты шли шеренгой, заняв по ширине весь тротуар. Перейти на другую сторону улицы я уже не могла, это показалось бы подозрительным, к тому же на той стороне стояли только дома заместителей директоров и прочего начальства, где мне явно нечего было искать. Солдаты, несомненно, уже заметили меня. Так вот какую опасность предвещало исчезновение хлебного духа! Мне был подан знак! Я же ничтоже сумняшеся пру навстречу собственной гибели.
Сжав зубы, я уставилась взглядом в мостовую и на внезапно одеревеневших, негнущихся ногах зашагала дальше, страшась каждый миг споткнуться и растянуться на земле. Я словно бы со стороны уже наблюдала эту картину: вот я со всего маху плюхаюсь, фотография Яана летит под ноги немцам, не надо и обыскивать! Проходите, проходите же скорее, не глядите в мою сторону, чего вам разглядывать, мысленно повторяла я про себя. Фотография за пазухой буквально жгла тело. Так кто он вам, кто он вам — навязчиво стучало в голове. Затем вдруг осенила мысль: брат, ну конечно же брат, они ведь не знают, что я не Юта или, наоборот, что Яан не Виллу, мы для них конечно же все на одно лицо, как и они для нас. Совершенно чужие люди.
Чуточку осмелев, я отважилась даже оторвать взгляд от земли. Кто мне запретит носить с собой фотографию родного брата?
Солдаты уже успели подойти довольно близко. Они оживленно разговаривали, и мне вдруг стало ясно, что никакой это не патруль, а просто гуляющие по увольнительной нижние чины, которым и в голову не придет проверять встречных, тем более приниматься их обыскивать.
Жаркой струей разлилось по телу ликование. Уж теперь-то я вас проведу!
Немцы оказались доброжелательными пожилыми солдатами, привыкшими к местным жителям, полк стоял в Кренгольме бессменно с самого марта месяца. Возможно, у кого-нибудь из них осталась дома и дочь моих лет. Правда, об этом я подумала позднее. Какое мне было дело до их дочерей в тот момент!
Солдаты бочком галантно отступили и дали мне дорогу.
Вот-вот вам, так-так, усмехнулась я про себя, шмыгнула мимо немцев и тайком показала вслед им язык. Знали бы только вы, отслужившие свое серо-зеленые тюфяки, какая у меня за пазухой спрятана взрывчатая сила! Жалкие дряхлые болваны! Ну погодите, вот вернутся скоро наши парни и зададут вам перцу, мигом смотаетесь, не будете больше шляться по Кренгольму.
Настроение мое резко и основательно переломилось. Мгновенно я ощутила себя хозяином положения. Некого мне тут бояться, сама знаю, куда иду!
Из дверей директорского дома вышел важный немецкий офицер и, не оглядываясь по сторонам, сел в поджидавшую его коляску. Директора завода Джесси Фаррера немцы, как только вошли, сразу забрали и уелали, по слухам, прямиком в Германию в качестве военнопленного, как английского подданного. Собственно говоря, никакой он был не директор, всего лишь исполняющий обязанности, и в директорском кресле сидел только с ноября семнадцатого, когда старый Коттам укатил, взбешенный вмешательством фабричного комитета в дела Мануфактуры. Бедного Фаррера не спасло и то, что он сразу же предложил немецкому полковнику директорскую квартиру вместе со всей мебелью и прочим движимым имуществом, его все равно запихнули в вагон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85