С того самого времени я умею плавать... Чуть было не добавил. как рыба. Не совсем так — это все же пришло позже. Когда мы с ребятами повадились наперегонки переплывать протоку, отделяющую Королевский остров и фабричный обводной канал. Не умеющих плавать среди кренгольмских ребят за людей не считали, для этого у нас прямо за порогом было слишком много быстрой и глубокой воды. Самым большим мастаком считался тот, кто умел плавать аршинками так, чтобы по грудь выскакивать из воды. Для этого нужен был удар ноги силой русалочьего хвоста. Этим похвалялись друг перед другом. Даже некоторые крепкие
девчонки справлялись с этим, среди фабричных равноправие было полным.
Река и составляла мир моего детства. Всегда неизведанная и захватывающая, немного опасная и потрясающе хороша. Частенько мы ходили на веслах против течения, проплывали деревню Долгая Нива, заворачивали вот тут же, возле Пийманина, в Плюссу и часами скользили по узкой извилистой протоке между подступающими с двух сторон к самой воде темными еловыми чащами. Особенно захватывающим это было в пору весеннего половодья, когда по коричневатой от торфяников высокой воде плыли давно высохшие сосны с хищно изогнутыми сучьями и кружили в водоворотах россыпи коры.
Зимой подо льдом этот мир был совсем иным. Там же, возле пристани на Кулге, я испробовал свой первый конек; по примеру старших ребят смастерил его из дерева и обил прутом для скольжения. Конек был на одну ногу, другой я отталкивался. Свободной ногой можно было также тормозить и подруливать. Там же я принял и свою первую ледяную купель. Когда сдуру заехал в камыши, которые непременно объезжали парни повзрослее и поразумнее. Мать, само собой, по такому случаю всыпала мне по первое число, но к этому добавился горячий чай с малиновым вареньем, и вся эта история закончилась легким насморком.
Позднее, став чуть постарше, я из своего летнего заработка купил себе настоящие коньки, не беда, что подержанные, я их почти каждую неделю старательно натачивал, чтобы врезались в лед, как две сверкающие бритвы, и повадился ходить на городской каток. Под него каждою зиму расчищали от снега площадку на реке под самым темным садом, где течение было ленивым и спокойным, а намерзал толстым слоем и не был источен родниками. Опасаться трещин и разводин там не приходилось. По вечерам здесь горели огни, оркестр исполнял меланхоличные вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Амурские волны», наполненные отзвуками грусти о поражении в войне с Японией, и городской молодежи было весело. Особенно по субботам, когда не нужно было на следующее утро спешить к шести часам на смену. Едва смеркалось, я перекидывал коньки через плечо и уходил на каток и мог оставаться там до позднего вечера.
Когда же случалось всерьез увлечься какой-нибудь девчонкой, то не приходилось задумываться и о завтрашней смене. Все кружил и кружил по отшлифованному ветром черному льду, мороз иголками покалывал щеки, и я не уставал любоваться тем, как на каждом новом кругу вдали опять возникала в темноте на Деревянном мосту редкая цепочка газовых фонарей белого накала, а там, где она обрывалась, будто кто разбросал пригоршню мутных желтоватых бликов. Это светились керосиновые лампы в окнах маленьких деревянных домиков Ивангорбда. Когда глаза уже достаточно свыкались с темнотой, можно было различить, как возле противоположных концов моста вздымались тяжелой массой густой темени громады крепостей, где уже не просвечивало ни единого огонька. Если там и бродили неприкаянные духи, то они в темноте видели, должно быть, так же хорошо, как при дневном свете, и им не требовалось даже зыбкого светлячка, чтобы освещать себе дорогу. Небо в проеме речной долины между двумя крепостями хоть и неярко, но все же озарялось отсветом тысяч электрических лампочек бессонного Кренгольма
Наша река имела много своеобразных, известных на весь город особенностей. Одной из них был специфический звук, которым она в начале зимы извещала о скором ледоставе. Поначалу ледок образовывался где-то в верховьях, видимо у Васькнарвы. Холод обычно шел с Чудского озера. Перед окончательным замерзанием, на всю долгую зиму, только что родившийся ледяной покров отпускал от себя целые ледяные поля и отправлял их предвестниками грядущих морозов вниз по течению. Пороги разбивали эти молодые льды на куски, а водопад окончательно перемалывал в ледовое крошево. Вода в реке бывала по той поре уже слишком холодной, чтобы растопить лед. На своем пути к морю шуга эта, пройдя через извивы Липовой ямки, подкатывала к каменным быкам Деревянного моста и, пробиваясь в быстрине между ними, создавала при трении льдинок о гладкотесаные камни необычный звук, что-то среднее между тихим хрустом и громким шелестом. Этот характерный звук осенней реки был с малых лег знаков любому нарвитянину. Помню необычное чувство нетерпеливого возбуждения, когда отец, вернувшись в последнее ноябрьское воскресенье с поминального праздника на Сиверском кладбище, как правило, объявлял- ну, ребята, готовьте коньки, шорох идет под мостом.
Это было не просто предвкушение радостей на катке, пробужденное шорохом льда у мостовых опор. В этом уже виднелась нарядившаяся в молодой предрождественский ельник Петровская площадь с запряженными в широкие дровни ласковыми крестьянскими лошадьми, которых хотелось без конца кормить с руки хлебом, чудился тысячекратно повторяющийся и густеющий по всему городу запах рождественских пряников и предвкушение несравненного удовольствия от редкого в году лакомства — царе-градских рожков, называвшихся у нас немецким словом «йоханнисброт». Впереди был самый большой и умиротворяющий праздник в году, он подступал уже совсем близко, еще чуточку терпения Поэтому нас так завораживал этот ледяной шорох.
У нашей реки были свои особые голоса, свои миноги, свои люди Потешные бородатые рыбаки с верховья, которые прииаливали на Кулге на смоленых ветхозаветных лодках и продавали рыбу, перемежая русские слова с эстонскими. Весной приплывали с чудской ряпушкой, позднее шли лещи и судаки. Плотвой не торговали, плотву мог наловить себе любой, была бы охота. Когда я потом служил действительную в Забайкалье, там V нас тоже была таежная река. Совершенно чужая и-полная неведомых опасностей, с ледяной даже в разгар лета водой и внезапными паводками, которые по весне сносили все временные мосты, вынуждая мужиков снова и снова браться за топоры. Бешеная и непредсказуемая река диких и нелюдимых краев, куда и ступить-то боялись — собьет с ног и унесет с собой. Зато река Нарва, или по-нашенски Нарова, была похожа на домочадца, спокойная и благонадежная. Я не помню, чтобы кто-то когда-нибудь в ней, кроме разве чужих, тех, что вообще реки не знали, да нескольких самоубийц, пожелавших красиво и геройски умереть и бросившихся с моста вниз головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
девчонки справлялись с этим, среди фабричных равноправие было полным.
Река и составляла мир моего детства. Всегда неизведанная и захватывающая, немного опасная и потрясающе хороша. Частенько мы ходили на веслах против течения, проплывали деревню Долгая Нива, заворачивали вот тут же, возле Пийманина, в Плюссу и часами скользили по узкой извилистой протоке между подступающими с двух сторон к самой воде темными еловыми чащами. Особенно захватывающим это было в пору весеннего половодья, когда по коричневатой от торфяников высокой воде плыли давно высохшие сосны с хищно изогнутыми сучьями и кружили в водоворотах россыпи коры.
Зимой подо льдом этот мир был совсем иным. Там же, возле пристани на Кулге, я испробовал свой первый конек; по примеру старших ребят смастерил его из дерева и обил прутом для скольжения. Конек был на одну ногу, другой я отталкивался. Свободной ногой можно было также тормозить и подруливать. Там же я принял и свою первую ледяную купель. Когда сдуру заехал в камыши, которые непременно объезжали парни повзрослее и поразумнее. Мать, само собой, по такому случаю всыпала мне по первое число, но к этому добавился горячий чай с малиновым вареньем, и вся эта история закончилась легким насморком.
Позднее, став чуть постарше, я из своего летнего заработка купил себе настоящие коньки, не беда, что подержанные, я их почти каждую неделю старательно натачивал, чтобы врезались в лед, как две сверкающие бритвы, и повадился ходить на городской каток. Под него каждою зиму расчищали от снега площадку на реке под самым темным садом, где течение было ленивым и спокойным, а намерзал толстым слоем и не был источен родниками. Опасаться трещин и разводин там не приходилось. По вечерам здесь горели огни, оркестр исполнял меланхоличные вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Амурские волны», наполненные отзвуками грусти о поражении в войне с Японией, и городской молодежи было весело. Особенно по субботам, когда не нужно было на следующее утро спешить к шести часам на смену. Едва смеркалось, я перекидывал коньки через плечо и уходил на каток и мог оставаться там до позднего вечера.
Когда же случалось всерьез увлечься какой-нибудь девчонкой, то не приходилось задумываться и о завтрашней смене. Все кружил и кружил по отшлифованному ветром черному льду, мороз иголками покалывал щеки, и я не уставал любоваться тем, как на каждом новом кругу вдали опять возникала в темноте на Деревянном мосту редкая цепочка газовых фонарей белого накала, а там, где она обрывалась, будто кто разбросал пригоршню мутных желтоватых бликов. Это светились керосиновые лампы в окнах маленьких деревянных домиков Ивангорбда. Когда глаза уже достаточно свыкались с темнотой, можно было различить, как возле противоположных концов моста вздымались тяжелой массой густой темени громады крепостей, где уже не просвечивало ни единого огонька. Если там и бродили неприкаянные духи, то они в темноте видели, должно быть, так же хорошо, как при дневном свете, и им не требовалось даже зыбкого светлячка, чтобы освещать себе дорогу. Небо в проеме речной долины между двумя крепостями хоть и неярко, но все же озарялось отсветом тысяч электрических лампочек бессонного Кренгольма
Наша река имела много своеобразных, известных на весь город особенностей. Одной из них был специфический звук, которым она в начале зимы извещала о скором ледоставе. Поначалу ледок образовывался где-то в верховьях, видимо у Васькнарвы. Холод обычно шел с Чудского озера. Перед окончательным замерзанием, на всю долгую зиму, только что родившийся ледяной покров отпускал от себя целые ледяные поля и отправлял их предвестниками грядущих морозов вниз по течению. Пороги разбивали эти молодые льды на куски, а водопад окончательно перемалывал в ледовое крошево. Вода в реке бывала по той поре уже слишком холодной, чтобы растопить лед. На своем пути к морю шуга эта, пройдя через извивы Липовой ямки, подкатывала к каменным быкам Деревянного моста и, пробиваясь в быстрине между ними, создавала при трении льдинок о гладкотесаные камни необычный звук, что-то среднее между тихим хрустом и громким шелестом. Этот характерный звук осенней реки был с малых лег знаков любому нарвитянину. Помню необычное чувство нетерпеливого возбуждения, когда отец, вернувшись в последнее ноябрьское воскресенье с поминального праздника на Сиверском кладбище, как правило, объявлял- ну, ребята, готовьте коньки, шорох идет под мостом.
Это было не просто предвкушение радостей на катке, пробужденное шорохом льда у мостовых опор. В этом уже виднелась нарядившаяся в молодой предрождественский ельник Петровская площадь с запряженными в широкие дровни ласковыми крестьянскими лошадьми, которых хотелось без конца кормить с руки хлебом, чудился тысячекратно повторяющийся и густеющий по всему городу запах рождественских пряников и предвкушение несравненного удовольствия от редкого в году лакомства — царе-градских рожков, называвшихся у нас немецким словом «йоханнисброт». Впереди был самый большой и умиротворяющий праздник в году, он подступал уже совсем близко, еще чуточку терпения Поэтому нас так завораживал этот ледяной шорох.
У нашей реки были свои особые голоса, свои миноги, свои люди Потешные бородатые рыбаки с верховья, которые прииаливали на Кулге на смоленых ветхозаветных лодках и продавали рыбу, перемежая русские слова с эстонскими. Весной приплывали с чудской ряпушкой, позднее шли лещи и судаки. Плотвой не торговали, плотву мог наловить себе любой, была бы охота. Когда я потом служил действительную в Забайкалье, там V нас тоже была таежная река. Совершенно чужая и-полная неведомых опасностей, с ледяной даже в разгар лета водой и внезапными паводками, которые по весне сносили все временные мосты, вынуждая мужиков снова и снова браться за топоры. Бешеная и непредсказуемая река диких и нелюдимых краев, куда и ступить-то боялись — собьет с ног и унесет с собой. Зато река Нарва, или по-нашенски Нарова, была похожа на домочадца, спокойная и благонадежная. Я не помню, чтобы кто-то когда-нибудь в ней, кроме разве чужих, тех, что вообще реки не знали, да нескольких самоубийц, пожелавших красиво и геройски умереть и бросившихся с моста вниз головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85