И как бы наивно это ни звучало, я
не могу до конца избавиться от чувства, что Виллу словно бы знал, по крайней мере предчувствовал, был внутренне готов к тому, что это его последнее свидание с Нарвой. Я не в состоянии объяснить, как он мог это предчувствовать, о подобных никого не спросишь, но именно так оно было Виллу полностью уходил в себя, временами он едва замечал мое присутствие. Он оставался глухим к звукам близкого боя, когда мы с ним бок о бок шли вверх по Кренгольмсому проспекту в сторону Кулги, хотя каждый шаг приближал нас к передовой. Вдруг мой взрослый брат Виллу опять предстал передо мной фабричным мальчишкой в коротких штанишках, вышагивающим своей повседневной дорогой из школы домой на Кулгу. Ясными детскими глазами он глядел на фабричные ворота, перед которыми тогда еще стояла скульптурная фигура барона Кноопа, затем на директорский дом, дома мастеров, английский клуб - на все эти чинно ухоженные и чистые, скучные до зевоты кирпичные здания, которые мы всю жизнь видели только снаружи, наконец на стоящие возле пристани, на берегу реки, в ряд серые домики фабричной деревни Кулги — в одном из них мы оба появились на свет.
На другом берегу реки злобно стучали пулеметы, мне временами казалось, что лишь заросший высокими кустами Королевский остров скрывает нас от немецких пулеметчиков, хотя стрельба на самом деле шла километрах в двух отсюда. Не то чтобы я боялась, но становилось не по себе. И вдруг мне вспомнился Яан. Ведь все произошло почти на этом месте.
Только Яан тогда находился на противоположном берегу, а немцы стреляли отсюда. В этот раз наоборот. Неужто эти жуткие качели так и будут раскачиваться через каждые двадцать лет? Виллу по-прежнему не обращал внимания на стрельбу. Он все еще вбирал в себя глазами окружающее, которое внешне пока еще выглядело неизменным — фабричные здания, жилые дома, пристань — хотя всеразрушающий молот был уже занесен над этим притаившимся миром.
Я разглядывала его такого, какой он есть, в топорщившейся солдатской гимнастерке, в сапогах с широкими голенищами, и вдруг я увидела его таким, каким он был в деревне Аннинской летом восемнадцатого года, когда мы к ним в гости хаживали. Тогда военная форма сидела на нем как влитая и хромовые сапоги казались сшитыми по заказу. Мне вдруг стало жалко до слез, .что Еиллу за эти годы так постарел, так сдал и не было в нем уже настоящего солдата, былой задор и сама уверенность отступили перед смиренной неприхотливостью. Можно ли в подобном душевном состоянии вообще победить в бою? В восемнадцатом году немцы безраздельно хозяйничали в Нарве, но ни у кого из ребят не возникало и тени сомнения, что их скоро оттуда выгонят. Теперь Виллу прибыл прямо из Ленинграда с целой несметной дивизией к нам на выручку. Это и впрямь была внушительная мощь, а не какой-то там партизанский отряд из кренгольмских парней, длиннющие ряды вагонов на станции невозможно было охватить взглядом, у Виллу отсутствовала уверенность в победе. Могла ли тогда его судьба обернуться по-другому? Какая-то великая усталость до срока сломила Виллу. Теперь мне начинает казаться, уж не был ли он, подобно бессловесному агнцу, приведенному на заклание, смиренно готов принять рану или даже саму смерть; с контузией ему, по сути, еще повезло, хотя и это в конце концов его не спасло.
Довольно ныть! Не хватает еще мне удариться в предчувствия и начать задним числом их придумывать. Ничего я не предчувствовала, никакого такого указующего перста судьбы. Легко умствовать сейчас, когда все давно известно. Безошибочно могу сказать лишь одно: Виллу действительно смотрел на все в Нарве особым взглядом. Чему тут удивляться? В нашей семье никогда ни одного холодного либо безучастного человека не родилось. Все эти суровые годы предыдущей войны и долгое выжидание на чужбине не ожесточили Виллу. Несмотря ни на что, для него это был все же праздник, отдающийся болью в душе: он вернулся домой!
Я еще там, возле реки, спохватилась спросить его, почему это он за последние годы ни мне, ни сестре даже строчки не написал, только из писем какого-нибудь знакомого и узнавали, что он по-прежнему жив-здоров, пока прошлым летом после июньских событий сами письмом не разыскали его. Оказалось, что он даже живет на прежнем месте. Ничего не изменилось — так отчего же молчал? Виллу отвел взгляд куда-то поверх моей головы. Его неожиданно заинтересовал карниз здания Йоальской фабрики, и он обронил: ах, сестренка, на то имелись свои причины, жизнь штука сложная, и петляет она туда-сюда, но это долгий разговор, поговорим об этом когда-нибудь после войны.
Мог ли он в тот момент предчувствовать, что такой возможности нам с ним уже не представится?
И думал ли Яан, что он никуда от Нарвского водопада не уйдет?
Кто из нас в действительности что-либо предчувствует?
2
Чернеющая река медленно петляет по белой равнине. Тянется с запада на восток, туда, где короткий предвесенний день затухает в серых сумерках. Посмотреть со стороны, так река эта кажется довольно однообразной, но вблизи видно, что образуется она из множества несхожих потоков, которые хотя и стекаются воедино, но вовсе не слились в единое целое. Серые солдатские шинели, черные матросские бушлаты, разношерстные неяркие зимние одежки красногвардейцев и беженцев вперемежку со спиной какой-нибудь рыжей или гнедой коняги и пестрым лоскутом санного полога, проглядывающих за людской массой.
То один, то другой зыркает глазами за спину. Совершенно ясно, что идущие напряженно вслушиваются: а не близится ли стрельба? Вдруг их уже настигают преследователи?
Тонкий слой снега на дороге втаптывается в щебенку, в конский навоз, в землю и в натрушенную с саней солому; этот темно-серый замес всасывает ноги, хлюпает, липнет к подошвам и мешает продвигаться вперед. Стоит та особая пора, когда большого мороза уже не чувствуется, но нет еще и настоящей оттепели, снег под тяжестью ног не притаптывается, а все больше разминается, чуточку сдает под ногами, лишая поступь уверенности, и это утомляет; ноги проскальзывают, тело тянет назад, каждая верста оборачивается почти что двумя. У большинства идущих за спиной длинные черные винтовки, оттягивающие строй, над людской массой колышется беспорядочный частокол штыков, который разрывают большими проранами телеги и кучки гражданских беженцев.
Третье марта, весны еще нет, хотя приход ее чувствуется. Мы все идем из Нарвы. Туда с минуты на минуту должны вступить войска кайзеровской Германии, если они уже не заслали в город свои передовые дозоры. По слухам, они пользуются велосипедами, чтобы скорее продвинуться дальше. Мы еще не знаем, что сегодня в Брест-Литовске подписан мирный договор, по которому немецкие войска остановятся в Нарве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
не могу до конца избавиться от чувства, что Виллу словно бы знал, по крайней мере предчувствовал, был внутренне готов к тому, что это его последнее свидание с Нарвой. Я не в состоянии объяснить, как он мог это предчувствовать, о подобных никого не спросишь, но именно так оно было Виллу полностью уходил в себя, временами он едва замечал мое присутствие. Он оставался глухим к звукам близкого боя, когда мы с ним бок о бок шли вверх по Кренгольмсому проспекту в сторону Кулги, хотя каждый шаг приближал нас к передовой. Вдруг мой взрослый брат Виллу опять предстал передо мной фабричным мальчишкой в коротких штанишках, вышагивающим своей повседневной дорогой из школы домой на Кулгу. Ясными детскими глазами он глядел на фабричные ворота, перед которыми тогда еще стояла скульптурная фигура барона Кноопа, затем на директорский дом, дома мастеров, английский клуб - на все эти чинно ухоженные и чистые, скучные до зевоты кирпичные здания, которые мы всю жизнь видели только снаружи, наконец на стоящие возле пристани, на берегу реки, в ряд серые домики фабричной деревни Кулги — в одном из них мы оба появились на свет.
На другом берегу реки злобно стучали пулеметы, мне временами казалось, что лишь заросший высокими кустами Королевский остров скрывает нас от немецких пулеметчиков, хотя стрельба на самом деле шла километрах в двух отсюда. Не то чтобы я боялась, но становилось не по себе. И вдруг мне вспомнился Яан. Ведь все произошло почти на этом месте.
Только Яан тогда находился на противоположном берегу, а немцы стреляли отсюда. В этот раз наоборот. Неужто эти жуткие качели так и будут раскачиваться через каждые двадцать лет? Виллу по-прежнему не обращал внимания на стрельбу. Он все еще вбирал в себя глазами окружающее, которое внешне пока еще выглядело неизменным — фабричные здания, жилые дома, пристань — хотя всеразрушающий молот был уже занесен над этим притаившимся миром.
Я разглядывала его такого, какой он есть, в топорщившейся солдатской гимнастерке, в сапогах с широкими голенищами, и вдруг я увидела его таким, каким он был в деревне Аннинской летом восемнадцатого года, когда мы к ним в гости хаживали. Тогда военная форма сидела на нем как влитая и хромовые сапоги казались сшитыми по заказу. Мне вдруг стало жалко до слез, .что Еиллу за эти годы так постарел, так сдал и не было в нем уже настоящего солдата, былой задор и сама уверенность отступили перед смиренной неприхотливостью. Можно ли в подобном душевном состоянии вообще победить в бою? В восемнадцатом году немцы безраздельно хозяйничали в Нарве, но ни у кого из ребят не возникало и тени сомнения, что их скоро оттуда выгонят. Теперь Виллу прибыл прямо из Ленинграда с целой несметной дивизией к нам на выручку. Это и впрямь была внушительная мощь, а не какой-то там партизанский отряд из кренгольмских парней, длиннющие ряды вагонов на станции невозможно было охватить взглядом, у Виллу отсутствовала уверенность в победе. Могла ли тогда его судьба обернуться по-другому? Какая-то великая усталость до срока сломила Виллу. Теперь мне начинает казаться, уж не был ли он, подобно бессловесному агнцу, приведенному на заклание, смиренно готов принять рану или даже саму смерть; с контузией ему, по сути, еще повезло, хотя и это в конце концов его не спасло.
Довольно ныть! Не хватает еще мне удариться в предчувствия и начать задним числом их придумывать. Ничего я не предчувствовала, никакого такого указующего перста судьбы. Легко умствовать сейчас, когда все давно известно. Безошибочно могу сказать лишь одно: Виллу действительно смотрел на все в Нарве особым взглядом. Чему тут удивляться? В нашей семье никогда ни одного холодного либо безучастного человека не родилось. Все эти суровые годы предыдущей войны и долгое выжидание на чужбине не ожесточили Виллу. Несмотря ни на что, для него это был все же праздник, отдающийся болью в душе: он вернулся домой!
Я еще там, возле реки, спохватилась спросить его, почему это он за последние годы ни мне, ни сестре даже строчки не написал, только из писем какого-нибудь знакомого и узнавали, что он по-прежнему жив-здоров, пока прошлым летом после июньских событий сами письмом не разыскали его. Оказалось, что он даже живет на прежнем месте. Ничего не изменилось — так отчего же молчал? Виллу отвел взгляд куда-то поверх моей головы. Его неожиданно заинтересовал карниз здания Йоальской фабрики, и он обронил: ах, сестренка, на то имелись свои причины, жизнь штука сложная, и петляет она туда-сюда, но это долгий разговор, поговорим об этом когда-нибудь после войны.
Мог ли он в тот момент предчувствовать, что такой возможности нам с ним уже не представится?
И думал ли Яан, что он никуда от Нарвского водопада не уйдет?
Кто из нас в действительности что-либо предчувствует?
2
Чернеющая река медленно петляет по белой равнине. Тянется с запада на восток, туда, где короткий предвесенний день затухает в серых сумерках. Посмотреть со стороны, так река эта кажется довольно однообразной, но вблизи видно, что образуется она из множества несхожих потоков, которые хотя и стекаются воедино, но вовсе не слились в единое целое. Серые солдатские шинели, черные матросские бушлаты, разношерстные неяркие зимние одежки красногвардейцев и беженцев вперемежку со спиной какой-нибудь рыжей или гнедой коняги и пестрым лоскутом санного полога, проглядывающих за людской массой.
То один, то другой зыркает глазами за спину. Совершенно ясно, что идущие напряженно вслушиваются: а не близится ли стрельба? Вдруг их уже настигают преследователи?
Тонкий слой снега на дороге втаптывается в щебенку, в конский навоз, в землю и в натрушенную с саней солому; этот темно-серый замес всасывает ноги, хлюпает, липнет к подошвам и мешает продвигаться вперед. Стоит та особая пора, когда большого мороза уже не чувствуется, но нет еще и настоящей оттепели, снег под тяжестью ног не притаптывается, а все больше разминается, чуточку сдает под ногами, лишая поступь уверенности, и это утомляет; ноги проскальзывают, тело тянет назад, каждая верста оборачивается почти что двумя. У большинства идущих за спиной длинные черные винтовки, оттягивающие строй, над людской массой колышется беспорядочный частокол штыков, который разрывают большими проранами телеги и кучки гражданских беженцев.
Третье марта, весны еще нет, хотя приход ее чувствуется. Мы все идем из Нарвы. Туда с минуты на минуту должны вступить войска кайзеровской Германии, если они уже не заслали в город свои передовые дозоры. По слухам, они пользуются велосипедами, чтобы скорее продвинуться дальше. Мы еще не знаем, что сегодня в Брест-Литовске подписан мирный договор, по которому немецкие войска остановятся в Нарве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85