Не могла ни стереть, ни отмыть гордого презрения опришка.
И, может, хорошо, что не могла?
К вечеру приплелся Данько.
— Мести, Докия, жажду,— произнес ровным, спокойным голосом.— Ты правду сказала, надо быть людьми.
— Убить старосту хочешь? — обрадовалась.— Какой ты красивый, мой Данько.— По разным рекам плывет к человеку вино из Довбушева жбана, но все-таки доплывает и наполняет человека отвагой.
— Где там, убить его мало. Сперва и себе поглумлюсь над ним, хочу, чтоб мое глумление люди как-то заметили и потешались бы вместе с нами. Жди меня в полночь у замковой калитки, что в восточной стене. Да одежку своего батька прихвати для меня.
— Помогай тебе бог, Данько. Приду,— перекрестила любимого.
...Далеко за полночь, когда замок погрузился в глубокий сон, в запорах калитки заскрипел ключ, и на валу показался человек с тяжелой ношей на плечах.
— Данько? — выбралась из кустов Докия.
— Я.— Горбун осторожно положил ношу на землю. Отдышался.— Ну и тяжелый, чертов сын.
— Как ты его сумел?
— Просто. Храпел пьяный, как свинья, в своем кабинете. Я ключ от этой калитки из-за пояса у него взял, потом связал, кляп в пасть — и на плечи. Замок спит... все перепились. Довбуша б теперь сюда, ни один живым не ушел бы...
Зашелестело в зарослях. Насторожились. Стража? Нет, дождь пошел.
— Одежду принесла? Давай сюда.— Данило наспех оделся в мещанское убранство, сбросив с себя цветастую, позором покрытую одежду паяца. Шутовской наряд натянул на пана старосту.
...Утром весь Галич всполошился, бросился в лесок, разросшийся позади замка вдоль Станиславского шляха. На сухой осине мещане и шляхта увидели повешенного ясновельможного пана старосту Галицкого, собравшегося на тот свет с обрезанными усами и в одежде шута.
— Довбуш это сотворил. Довбуш...
Страшное имя и позорная смерть замораживали шляхту. Никто даже не догадался перерезать шнурок.
Шляхта, окруженная войском и гайдуками, защищенная стенами замка, испуганно озиралась, рыскала взглядами по лицам посполитых, что едва сдерживали свою радость.
Где-то уже за полдень догадались снять пана старосту с ветки и бросились искать хозяина шутовского наряда, то есть Данилу, Жартуна. Как же... Ищи ветра в поле. Да никто и не подумал, что придворный шут на страшную месть способен. Ведь даже за человека не считали горбатого Данька, был он для них шутом, червяком, извивающимся под панским сапогом.
Откуда было знать шляхте, что целящее вино из Довбушева жбана воскресило раба для борьбы? О том могли бы рассказать лишь Данько с Докийкой, но их тропки терялись в старом карпатском лесу, на ниве опришковской.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Венское чутье нашептывало: Довбуш придет, придет либо за ее любовью, либо отомстить за Аннычку. И потому ждала она трепетно, на глазах таяла от страха, тоски и от... нетерпения. В один из ночных часов, пригретая и приласканная на постели Штефаном Дзвинчуком, рассказала ему все начисто о Довбуше. Не знала, то ли от страха перед встречей с опришком, то ли от бессильной злости опозоренной женщины.
Ожидала Штефановых укоров, оскорблений, даже безжалостных побоев, а он слушал спокойно, будто рассказывала ему не о себе, а о какой-то чужой и незнакомой женщине, будто ему не показалось оскорбительным, что его законная жена день и ночь бредила Олексой. Лишь к концу беседы, когда она ласкалась к нему, Штефан, словно бы не чувствуя ее горячего и жаждущего тела, отодвинулся и холодно произнес:
— Вот теперь я убью его...
Дзвинчучка не поверила в сказанное им, ибо слишком уверенно вынес свой приговор, и не поверила еще потому, что была убеждена в бессмертии Олексы. Но рано поутру, когда Штефан, седлая коня, гордо процедил ей сквозь зубы, что едет в Коломыю по неотложному делу, она поняла, что ночной приговор Дзвинчука не был простой похвальбой...
Сперва даже обрадовалась. Стояла на пороге и улыбалась своему хозяину. Потом, когда слуги заперли за ним ворота и цокот конских копыт растаял в утреннем звоне, до ее слуха вдруг донеслись... удары молотков по гулкой крышке гроба. Женщина даже встрепенулась, хотя и догадалась, что это рубят дрова во дворе, однако радость ее сразу почернела. Вошла в светлицу, спрятала голову под подушки, однако это ей не помогало, грохот слышался уже не со двора, он стонал в ее душе.
Что делать? Бежать, возвратить Дзвинчука, упросить Штефана? Или лететь в ущелья на поиски Олексы и кричать под самые тучи, чтоб остерегался предательской пули? Штефан будет неумолим. А Олексу после смерти Аннычки, да еще и после предательства, не убедишь поверить еще раз в ее честность и любовь.
Так ничего и не надумала Дзвинчукова жена. Искала совета и помощи перед святыми образами, в молитвах. Почему-то зацепенела в ней, будто морозом прихваченная, присущая ей жажда деятельности. Молитвы туманили голову, мысли переплетались, сбивались в кучу, как овцы во время грозы, пока наконец не сорвались с места, не понеслись, как серые тучи, в неизвестность. Дзвинка каким-то внутренним взором увидела свои мысли, сперва она пыталась остановить их, обуздать, повернуть в разумное русло, но они расползались на куски, будто сотканные из гнилых ниток, и плыли, покачиваясь, по бездорожью... Неожиданно наступило такое мгновенье, когда, кроме серых туч, Дзвинка уже ничего не увидела ни перед собой, ни внутри себя, кроме туч... и еще среди туч на тесовой лавке, на расписном полотне лежал мертвый Олекса. Когда служанки принесли ей завтрак, хозяйка даже не прикоснулась к еде, лишь приложила палец к губам и прошептала:
— А тихо, дивчата,— он помер...
Служанки переглянулись, заметив в глазах хозяйки провал безумия, и испуганно попятились к дверям. Она их не удерживала, девушки ей уже не были нужны. У Дзвинкй был свой затуманенный, далекий и особый мир.
С того дня она не вставала с лавки: сидела на ней полунагая, растрепанная, притихшая, равнодушная ко всему происходящему вокруг, не замечая ни дня, ни ночи, не догадываясь, что дни и ночи хозяин живет ожиданием, что каждую ночь, едва за окном залает собака, он хватает из-под подушки заряженный пистоль, выскакивает по лестнице на чердак и тут, на крыше, прилегши за желоб, ждет, ждет той минуты, когда заветная пуля, освященная попами и шляхтой, положит конец его кровному врагу.
И Олекса все же пришел под Дзвинчуковы двери. Он и сам не мог объяснить, какое наваждение простелило ему дорожку сюда: может, просила отмщенья погубленная Аннычка, а может, захотелось
ему, озябшему и одинокому, согреть свою душу у Дзвинкиного огня? Выбрал ясную ночь, когда космачские верные люди ошибочно дали знать, что Дзвинчука нет дома, и постучал в Марылькины окна.
Никто не ответил.
Довбуш крикнул, чтобы открыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91